Изюм из булки... :(

Изюм из булки

рассказ   

«…Лицо её искажено: муки перед смертью были… невероятными.
Это сделал враг.
И пусть он потом НЕ просит пощады.
Мы его НЕ пощадим.»  

из очерка Симонова «Дни и ночи»
(сборник военных лет «В одной газете…1941 – 1945») 

Пегий старикашка с мутным, недобрым взглядом, дряблой серовато-желтоватой кожей и всклокоченными редкими волосами сидел у окна в сумрачном львовском кафе.
Деревья давали густую тень и девушка у барной стойки вынуждена была работать под яркими лампами. Когда на днях электричество отключали – правда, ненадолго – ей пришлось нести в сумрак церковные свечи из подсобки. И это не вечером – днём! Честно говоря, ей не очень приятно было работать в этом Богом забытом заведении, но иных вариантов пока, увы, не предвиделось.
Девушка мельком взглянула на пегого человечка. Он опять мелко накрошил в блюдце купленные час назад булочки, зачем-то выковыривая из них изюм. Странная привычка. Сколько она помнит, он всегда заказывал одно и то же – и всегда вот так их крошил. Интересно знать, почему?
Затем человечек трясущимися руками подносил к бескровным узким губам чашку густого чёрного кофе, шумно, с каким-то сиплым присвистом, втягивал воздух с глотком жидкости, блестевшей как нефть, после этого неизменно звякал чашкой о накрытую чистой скатертью столешницу, из-за грубого движения «нефть» плеснула за край – а на скатерти моментально, буквально на глазах, уже начинало расплываться жирное пятно – и вновь принимался терзать несчастную булку.
Чем же провинилась перед ним свежая пухлая сдоба?
„Вiн, мабуть, хворый – подумала девушка. – Якийсь вiн… так, страшний – мовби якийсь маньяк. И зыркае навкругы* якось ненормально... Ось, і зараз – мов скаженим вогнем зіниці спалахнули. Та як зиркнув, як зиркнув, мерзота...”
Пигментные пятна, рассыпанные в совсем не живописном беспорядке по лысоватому черепу, напоминали армейскую маскировку – особенно по контрасту с ярким освещением старой брусчатки за окном; солнце жгло лишь её. Пятна можно было принять за скользящие тени от листьев.
- Хто це? – кивнул на сухонькую фигуру возле окна новый посетитель – стройный мужчина, который только что присел у края барной стойки. Дорогие брюки, яркий галстук, модная куртка. Девушка запомнила этого посетителя – киевский журналист, он приезжал в прошлом году, зимою. Внешность, признаться, неординарная, такие люди сюда редко заходят.
- О, це наша мiсцева гордiсть! – тихо заговорила девушка, словно произнося выученный заранее текст (некое несоответствие резануло по ушам опытного журналиста, не падкого на заграничные гранты, в отличие от подавляющего большинства своих неплохо зарабатывающих, преуспевающих столичных коллег – явное несоответствие между пафосными словами и совсем не воодушевлённым их произнесением). – Справжнiй гэрой*, – продолжала выдавать свой текст наёмная работница львовской кафешки, – колишнiй вояка УПА, нещадний борець проти росiйських окупантiв. На святах вiн завжди стоїть поряд з нашим головою, на майданi. Дуже, дуже поважна людина.
_______________
* в этих строчках сознательно применена «смешанная графика», чтобы уточнить специально для читателя, с украинским алфавитом незнакомого: далее в подобных вкраплениях «И» должно читаться как «Ы», «і» как «и», «Е» как «Э», «Є» как «Е»; наконец, «ї» как быстропроизносимое «йи». Остальные тонкости произношения читатель (при желании) может найти самостоятельно – в Интернете и не только!
-------------------------
- Та ви що? – щиро здивувався журналіст і поглянув на старОго вже уважніше – таким собі, професійним поглядом. Як на майбутнього персонажа загальнореспубліканської газетної публікації. Зараз це модна тема, навіть золотА, гроші дають саме за подібні „патріётичні” матеріали. „А чом би й ні? Напишу про нього швиденько яку-небудь херню... тобто, статтю, „слава гєроям”, все таке... Треба ж купити жінці шубу нову, та й картоплі на зиму. А якісні твори почекають, то не біда... Але ж чому так огидно, гидко стаЕ на душі?..”
Киевский журналист на самом деле ощутил приступ непонятной тоски – и тут же вспомнились ему первые страницы булгаковского романа, те, на которых без пяти минут покойному Берлиозу в сердце воткнулась игла, воткнулась беспощадно, с резкой, невыносимой болью…

***

Человечек, истязавший булку, и не подозревал, что на время превратился в объект пристального внимания окружающих – откровенно говоря, ему было глубоко начхать на их мнение. Он по-прежнему, как заведенный механизм, ковырял мякоть, обсасывал очередную изюминку и посматривал исподлобья на другую сторону улицы.
Там, почти напротив скрытого в тени кафе – приоткрытая тёмно-коричневая дверь под узкой оранжево-чёрной вывеской: «музей iсторiї упа». Сегодня он опять войдёт в эту мрачную дверь. Войдёт в неё, потому что его постоянно тянет туда будто некое колдовство – вернее, тянут воспоминания, скрытые в потёмках затуманенного сознания.
Впрочем, он вспоминает и сейчас.
Терзатель булки в далёком сорок втором «работал»… провокатором. Да-да, он с маниакальным «вдохновением» неустанно «трудился на ниве» искоренения «коммунистической заразы». А говоря по-простому, служил в немецких концлагерях. «Прошёл» их семь или восемь (сейчас он уже и сам сбивался со счёту, все его кровавые «подвиги», свершаемые под чутким руководством гитлеровских лагерных начальников, при попытках вспомнить подробности неизбежно сливались в одно непрерывное коричневое пятно), сдавая в каждом по две-три дюжины борцов антифашистского Сопротивления.

Конечно, попадались и французы, голландцы, чехи, поляки и словаки, удалось как-то «сдать» пару-тройку отощавших сербов и одного болгарина – братьев славян этот провокатор почему-то ненавидел особо сильно. Вероятно, те, кто чуточку «не такый», вызывает у мещанина и торгаша с полупустым мозгом особую ненависть – куда большую, чем «совсем не такие». Достаточно слегка по-иному произносить некоторые слова, чтобы вызвать звериную, ослепляющую ненависть. Например, наше «пыво» произносить как «пи-иво», а нашу «бэрэзку» преступно выговаривать как «берьозка». И здесь уже лагерным эсесовцам не требуется подталкивать добровольных помощничков – они сами рьяно берутся исполнять свою предательскую функцию.

Помнится, в одном из послевоенных кинофильмов генерал вермахта говорил разведчику об этом явлении – мол, именно упитанные бюргеры, торгаши, интересующиеся только деньгами, эта серая агрессивная масса, готовая на любое преступление вплоть до убийства (ради обещания новых прибылей), легко и с болезненным удовольствием «демократически» отдаёт власть любому диктатору, у которого хорошо подвешен язык. Мол, чем больше у нас свобод, тем больше нам хочется СС и гестапо. Генерал тогда сказал разведчику: «Будь проклята любая демократия в нашем рейхе!»… которая чревата подлой «диктатурой мелких лавошников».

Впрочем, человечку, терзавшему булку, этот фильм не нравился. Он вообще почти не смотрел советские фильмы – откровенно говоря, старикашка ненавидел всё «совэтськое», да и всё «руське» тоже, заодно, «за компанию».
Он вовсе не думал о том, что ещё в первую мировую войну тысячи западных украинцев попали в австро-венгерские лагеря только за то, что считали себя «руськими людьми», и заподозрены были в сочувствии российской армии или большевикам – хотя обе эти силы представляли, по сути, полную противоположность, но такие «мелочи» оккупантов не беспокоили. Откровенно говоря, человечек в кафе и не знал об этих фактах – он вообще мало интересовался историей своего народа (единственный его крупный «интэрэс», единственная его по-настоящему сильная страсть была – деньги), почти ничего не читал (да и вообще читать мог с определённым напряжением, фактически по слогам, хотя неграмотным признавать себя не хотел), а редкие разговоры окружающих о ТОЙ войне и ТЕХ лагерях проходили по краю сознания, занятого совсем другими вещами. Какими другими? Догадаться несложно, а выразить вообще можно двумя словами: хапнуть побольше!
Несмотря на то что человечек-терзатель при случае сдавал своим лагерным хозяевам всех подряд, специализация у него была вполне конкретная – славяне. И, думается, незнание иностранных языков являлось тут не главной причиной.
Человечек сдавал нацистам украинцев и русских. Украинцев из Донбасса (которых земляками не считал), с Полтавщины, Сумщины, Слобожанщины, земляков с Галичины, неземляков из Брянска и Витебска, Минска и Тулы…
Он сдавал фашистам всех, кто хоть как-то мог попасть под его личное определение «совэтських»: белорусов и русских, смуглых аджарцев и светловолосых горцев-сванов, даже узбеков и армян – в Красной армии попадались и такие солдаты – в плен, увы, попадали всякие. А Советский Союз богат был многим, в том числе и национальностями – большими и малыми народностями, коих насчитывалось более ста.
За одно особо успешное «дело» его щедро наградили хозяева – на личный счёт, с номером вместо данных о «заказчике» в квитанции, поступила довольно внушительная сумма – около восьмидесяти рейхсмарок!
Поясним: в одном из концлагерей широко практиковалось применение труда лояльных к режиму заключённых за пределами лагеря – они могли в сопровождении охранника и соответствующего «аусвайс» выйти за колючую проволоку на одну из ферм и поработать у местного богатея, вычистить свинарник или выкопать яму, в общем,  «срубить деньжат».
Правда, здесь имелась одна интэрЭсная тонкость. Когда свободный бюргер, владелец фермы, оплачивал ближайшему концлагерю работу заключённого и на счёт этого заключённого помещалась некая часть этой суммы (около четверти поступивших марок), в карточке «сумлинного работяги» помечался и характер выполненных работ и конкретный заказчик – имя, фамилия, всё как положено.
А вот в некоторых, особо редких и, скажем прямо, секретных случаях, в карточке напротив поступившей суммы ставился прочерк или шифр.
Это были как раз те случаи, когда провокатору удавалось войти в доверие к своим, скажем так, сокамерникам, собратьям по несчастью (как те думали) и поймать доверчивых земляков на каком-нибудь «террористическом замысле», направленном против нацистов. Например, группа заключённых замыслила побег – а провокатор смог дознаться об этом. Тут же выявленных «террористов» отправляли в печь, не тратя патроны в целях типично арийской спокойно-деловитой экономии, процедура была поставлена «на конвейер» – а щуплый «патриот рейха» получал некоторую сумма на свой денежный счёт.
Человечек, сидевший сейчас во львовском кафе, однажды сумел раскрыть целую группу бойцов Сопротивления – тогда, в начале 44-го, когда Красная армия уже начинала гнать нацистов и их пособников со своей земли, наступил «звёздный час» одного конкретного провокатора. Ни ранее, ни позже ему не удавалось уничтожить столько врагов – семнадцать человек удалось выявить с его «бескорыстной помощью» лагерному начальству и отправить антифашистов «на переплавку»…

Был и ещё один эпизод в его «богатой» биографии, о котором он часто – и с тоской – вспоминал.
Но это воспоминание было навязчивым и болезненным – вызывая неясную тревогу и… нет, не раскаяние, ничего подобного предатель и убийца никогда не испытывал – вызывало внутреннюю дрожь и… страх. Постоянный, уходивший лишь ненадолго страх.
Особенно худо приходилось по ночам. Если раньше, когда человечек был помоложе, ночные кошмары беспокоили его крайне редко – ну, раз в два месяца, ну, пусть раз в месяц – то теперь ЭТО приходило почти каждую ночь.
Он просыпался от собственного крика в холодном поту и долго лежал, тяжело дыша и уставившись невидящими, остекленевшими глазами в потолок, покрытый уродливыми свастиками трещин.

Антипартизанская, или, как выразилось начальство, «антитеррористическая» операция проведена была блестяще, на самом что ни на есть высоком уровне, организованно и «чисто».
…В церковь – небольшую бревенчатую церквушку – согнали народ со всего села – женщин, детей, стариков – и сожгли, подперев для надёжности хлипкую дверь бревном, облив со всех сторон керосином и подложив сена. Занялось мгновенно – пламя охватило сухое дерево, поднялось чуть не до купола, затрещало, заглушая детские и женские крики. Стреляли в оконца, если кто показывался в них, пытаясь пролезть, в последней надежде спастись. Но не спасся никто. Сопротивлявшихся расстреливали прямо на единственной улице или в избах, на пороге домов, затем затаскивали внутрь и поджигали избу. Ни одно дитё не смогло спрятаться в каком-нибудь погребе, ни один человек не убежал в лес – деревенька была загодя окружена плотным кольцом полицаев, а все подполы-погреба каратели тщательнейшим образом обследовали «на предмет выявления террористов».
…Священника убили сразу же, как вошли – ворвались – в село. Так и остался он лежать чёрным крестом, там, где встретил карателей, в дорожной пыли и крови, широко раскинув руки в стороны, с простреленным сердцем...

…Возле одного из дворов невзрачный каратель спокойно смотрел, как его напарник, раскрутив за ноги малого ребёнка, разбивает ему голову об угол дома, сам же скалится и рычит что-то звериное, нечленораздельное.
Мать этого несчастного дико закричала – и, схватив поленце в руки, бросилась на убийцу. Тот моментально вскинул карабин и выстрелил в упор, ткнув ей в живот металл немецкого дула. Крик женщины моментально прервался, она рухнула нАземь, как подкошенная.
В следующем дворе лилипут-каратель присоединился к новому «развлечению»: пятеро земляков из его батальона, схватив молодицу, громко регоча и отпуская сальные шуточки, срывали с неё одежду. Она лишь молила о пощаде и вскрикивала: «Ой, лишенько! Що ж ви робите, нЕлюді, злОдії!..»
Через минуту они с силой швырнули почти полностью раздетую, в обрывках ночной сорочки, девушку – швырнули спиной на поленицу во дворе. Кажется, падая, она повредила позвоночник – что-то хрустнуло, и она потеряла сознание. Когда мерзавцы начали её насиловать, она очнулась – но не надолго. Лишь раз успела вскрикнуть – самый здоровенный бандит, который и начал это дело, схватил её за волосы и резко ударил затылком о деревянный брус. Девушка затихла. Кровь уже текла ручьём – по загорелой шее, которую исцарапали когти зверей в военной форме, по белым ногам, по левому плечу.
К «развлечению» подоспели ещё несколько «патриотов» из их батальона, стоявшие в оцеплении. Гогочущие «братки» оттеснили щуплого земляка в сторону, и заранее приспускали штаны, подступая к поленице, на которой, кажется, уже ничего не чувствуя, лежала обездвиженная.
Когда очередь дошла до хлипкого карателя, он уже скрипел зубами от ярости и неутолённого вожделения. Ворвавшись в истерзанное тело, он хрипел и сопел, извивался и дёргался, как ненормальный. Кровь и грязь его не смущали. Перед бешеными, вылезающими из орбит глазами равнодушно, безжизненно колыхалась не полностью залитая кровью, что сочилась из многочисленных царапин, полная грудь изнасилованной – на левой груди виднелась крупная родинка, словно изюминка на белом хлебе.
Рядом уже никого не было, развлечение потеряло смысл для «сделавших своё дело», и они убежали к центру села – туда, где начинала гореть церковь. Худой каратель остался один на один со своей бездыханной истерзанной жертвой. Умерла она или ещё жива – его сейчас это не волновало. Больше всего почему-то притягивала родинка на груди. Остановиться он не мог и, двигаясь всё быстрее, наконец, закинув голову к свинцовому небу, дико завыл – как зверь – но не по-волчьи, а тоненько, с какими-то неясными всхлипываниями и присвистом, завыл, как шакал.
Теперь, опять уперев горящие глаза в белую грудь, застывшую перед ним на залитых кровью дровах, он зачем-то медленно потянулся к ножу, кожаный чехол ножен был пристёгнут к поясу.
Тяжело дыша, он сперва резко наклонился и укусил – там, возле родинки. Затем схватил эту грудь и начал резать, кромсать её тусклой сталью. Девушка не шевелилась. Да, скорее всего, она была мертва. Карателя не смутила промелькнувшая в стороне, где-то на отшибе сознания, мысль, что насиловал он уже мёртвую, труп.
Несколько взмахов ножа и хлынувшая кровь залила его руки, скорченные в судороге пальцы с обгрызенными ногтями. Он, оскалившись, поднёс ко рту отрезанный кусок человеческой плоти и вонзился острыми зубами, стараясь откусить родинку, так напоминавшую изюм. Кровь текла по его подбородку, капала на форменное обмундирование, но каратель этого не замечал…

Тварь... 

***

…человечек (похожий то ли на гнома, то ли на гоблина из британской сказки) поднялся из-за стола, шаркающей походкой, как заведенный равнодушный механизм, направился к выходу из кафе. Через минуту он в том же темпе несмазанного автомата шаркал по годами отполированным камням львовской брусчатки, переходя на ту сторону.  Криво поморщился, выйдя из густой тени деревьев на солнце.  
Вскоре он оказался перед коричневой дверью под оранжево-чёрной вывеской, буквы которой напоминали паучью свастику. На какое-то мгновение он замер, будто в нерешительности – входить или не входить. Переступать ли эту "грань между мирами", светом и мраком, переступать ли через этот коричневый порог.  

Но выбор сделан был им, этим странным человекоподобным гоблином без признаков человеческих чувств, уже давно.

Конечно, он переступил.

***   

Похожие статьи:

Рассказы → Отражение в вогнутом зеркале

Рассказы → Тёмные сказки зимы

Рассказы → До свидания, Рыжик.

Рассказы → Скрижали роботов

Рассказы → "Побег" часть 2.