другой город

Этот ветхий дом стоит на одной из улиц «старого города». Он будто вырастает из крошащейся мостовой. Или врастает в неё – с каждым годом всё глубже и глубже под землю. Похож дом на известняковый утёс, с неровными стенами с расщелинами окон и дверей, словно прорубленными изнутри. Старинной постройки, дом этот в один этаж и двери квартир выходят прямо на горбатый, с вечными лужами дворик. В одной из таких квартир доживает старик, приходящий в ужас от дождя.

Сам по себе он совершено зауряден. Утром шляется где-то – бутылки там собирает или металлолом – это никому не интересно. К полудню он снова на районе. Заходит в аптеку на углу, берёт там два бутылька спирта, в магазинчике по соседству покупает пачку папирос без фильтра. И исчезает у себя за дверью до следующего утра, так что не видно и не слышно его. Раз в месяц – пенсия, праздник: вместо спирта бутылка водки и литр крепкого пива.

Летние грозы – шумные быстротечные – старик и не замечает. Его ужасает неумолкающая, пропитывающая всё сыростью, безысходная истерика осенних дождей. Старик чувствует их приближение. Он то обмирает на целый час посреди двора, согнув колени, с обвисшими руками. То его начинает трясти, как ни с какого похмелья не бывает. Семенит взад-вперёд по улице, выскакивает у кого-то на дороге, с выпяченной нижней губой и сжатыми кулаками. Как если бы пытается указать другим на нечто очевидное и бесится от того, что никто ничего не замечает. Пару раз за подобные выбрыки местная молодёжь валяла его по тротуару, легонько пиная.

Но старику не до чего нет дела, кроме надвигающейся темени. Он бежит от неё и прячется в доме.

От дождя вечереет раньше и когда серость полностью захватывает всё вокруг, старик начинает свой концерт. Он прыгает так, что в окнах у соседей стёкла дребезжат. Воет, рыдает до хрипа, а потом ещё хрипит с надрывом, до рвоты. Всем слышно. И все согласны с тем, что старик что-то пытается говорить в этой рвущей его на части агонии, но слов никто не понимает. Ближе к ночи вопли затихают, да и уши у людей попривыкли. Но если задаться такой целью, то до рассвета можно слышать непрерывный скулёж и мычание.

Сколько бы ни длился осенний ливень – день, два, три – старик не кажет носа за дверь. Правда, его и не слыхать уже ни днем, ни ночью. Все привычно гадают, а не помер ли он там, но всякий раз старик таки появляется наружу. Всё как обычно.

Никто ничего не может с ним поделать. Никто из соседей не знает, есть ли у старика родичи. Они даже не помнят, как его и зовут то. И не помнят, что б когда-то помнили. Извне он тоже никому не нужен. Даже квартира никого не привлекает. Будто заговорённый старик – никуда его не спихнёшь. В дурдом без решения суда или доплаты его не забирают. Один раз удалось отправить его в наркологию с подозрением на белую горячку, но через два дня старик появился обратно с довольно перекошенным ртом и задранным кверху носом. Ну а участковым, которые в старом городе меняются со стабильным постоянством, вообще не до него.

Короче, свыклись все с причудами старика – орёт и орёт, что ж теперь?! У всех своих забот полон рот – мужики напиваются, бабы пашут, как проклятые. Ворчат изредка, что старый дурак таки устроит когда-нибудь пожар, да и всё. В конце концов, это «старый город».

Заканчивалось лето, когда Антон вернулся домой. За четыре года он появлялся здесь, в «старом городе», раза три, когда ну реально негде больше было перекантоваться, и сваливал отсюда при любой возможности.

Да и теперь он не сам приехал – доставили. Была возможность прибыть показательно – на «скорой». Мать так и хотела – ведь бесплатно же! С самым искренним увлечением принялась доказывать это Антону – бесплатно! Даже, когда до неё дошло, что, кажется,он никак не согласится – всё ещё проворчала своё любимое, желанное: бесплатно.

Она видела, что Антона едва не рвёт от напряжения, как натянутую до предела резиновую шлею. Видела, как он белеет костным белым цветом, как раскалённое железо, готовое не то, что прогнуться, но раскрошиться с хрустом. Однако же заветное это слово: «бесплатно» будто корни в ней пустило.

Поехали из больницы на частнике. Пришлось даже купить чекушку двум местным мужикам, что б из машины дотащили Антона в квартиру. Он не мог дышать, даже не от их перегара – от одного ощущения их рук на своём теле. Вместо обеих ног у Антона были обрубки.

Кинул его кто на рельсы или он сам там растянулся, он даже и не знал. Несмотря на зверское опьянение, в какой-то момент он понял, что лежит поперёк шпал. Чуток отполз, как ему казалось, на достаточное расстояние, и со спокойным сердцем отрубился. В себя же пришёл, уже когда колёса электрички отрезали ему конечности.

Ну и всё, приехали.

…За четыре года после армейки он пару раз накапливал свободных денег чуть больше, чем зарабатывал за месяц. На радостях и от гордости за себя (ведь могу, могу же!), он обыкновенно спускал всё в течение недели со своими новыми друзьями. Заканчивались эти восторги одинаково. За прогулы его увольняли с очередного склада или оптовой базы, а друзья будто в воздухе растворялись, причём это в лучшем случае. В худшем – делали постные гримасы язвенников и моралистов и даже на бутылку пива не занимали.

Вообще, по-глупому вышло как то… Имел то на кармане впритык на маршрутку и на пачку сигарет, вдруг видит – в проходном дворе сидит на лавочке мужик и глушит в одиночестве. Какие там у него проблемы были – не то с женой, не то ещё чего – Антон уж не помнил, да и не вникал тогда особо. У мужика было чуток денег на продолжение – продолжили, естественно. А вот где, с кем?.. Точно куда-то с ним поехали, там кто-то ещё был… Короче, смысла теперь вспоминать?

Мать, главное, расцвела. От подсознательной радости. Антон эту радость сразу раскусил, но ей не говорил, хоть и подмывало не раз. Обиделась бы на смерть.

По большому счёту, чего бы ей не радоваться? Балбес дома. Точно уж никуда не денется теперь. Мать ожила, металась по нужным и не нужным чиновникам, выбивая ему прибавку к пенсии, свою собственную выбрасывала на «смазку» всем этим нужным и ненужным… Упиралось всё в тот факт, что в момент получения травмы Антон был пьян мертвецки, а потому просто так начислить ему больше минималки как то не очень…

Сам он об этом не думал вовсе.

Пить совсем не хотелось. Как отрезало. Начать методически наливаться – это было первое, до чего он додумался, и тут же разозлился на эту самую простую и действенную возможность. Аж на пол плюнул от негодования – чёрт его знает, чего. От обезболивающих кошмарно крутило желудок и больше ничего – а до туалета теперь добраться, это ж с ума можно двинуться. Так что, на таблетки не наляжешь. Да и смешно это как то… Первые дня четыре в абсолютной трезвости он провалялся, утонув глазами в телевизоре. Смотрел всё подряд – самую пустопорожнюю чепуху, от которой раньше тошнило. Включал «ящик» сразу, только проснувшись, даже прежде сигареты. А выключала мать, когда он уже спал.

Доконала Антона реклама. Пока она шла, в голову проникали мысли. Тут всего-то делов – на другой канал переключить, да какая-то чертовщина началась. Только он кнопку на пульте нажмёт – хлоп! – там тоже реклама! По всем четырём каналам, что на материном телеке были, в одно и то же время – реклама!

Может, у него крыша едет, а? Может это быть? Может. Но об этом – тихо! Никому!.. А мыслейс каждым разом всё больше и больше, они залезают в голову всё быстрее…

Он твёрдо знал о себе, что никогда не наложит на себя руки. В смысле, вены там резать или голову о стену разбить. Нет. Но вот с ума сойти – не от него зависит. И надо что-то придумать против этого…

И придумал! Антон со стороны даже подивился собственной радости по этому поводу. Просто-напросто, был в квартире старый, воняющий плесенью шкаф, а в нём – книги. Дедовские ещё. С шершавыми обложками, с жёлтыми страницами, а шрифт – очень чёткий, ни одна буква не затёрта. Много было этих книг. Мать когда-то что-то почитывала, но телевизор то попроще будет. А Антон… Но чего-то ж надо делать. Компьютера нет и, понятное дело, уже и не будет никогда, так что ж?..

Через несколько дней он был уже убеждённым книголюбом. Телевизионные марафоны сократились до нескольких часов вечером на сон грядущий. Где то в глубине души он знал, что книги всего-то тем и взяли, что своей новизной для него, но…

Тш-ш.

Бабье лето было в самом разгаре, когда, наконец, доставили инвалидную коляску. Кому уж там мать пороги оббивала… В придачу к коляске явились две, будто заморенные голодом личности – мужского и женского пола, говорившие с пришёптыванием простуженными голосками. Они выпячивали свои впалые груди от осознания собственного интеллигентского такта – и тщательно удостоверялись, точно ли у Антона нет ног. Убедились, помялись, поблеяли какую-то чушь, потоптались, словно ждали чего, на силу мать их выпроводила.

А радость её была уже далеко не подсознательной. У Антона же было какое-то странное ощущение… Что вот так, как он теперь живёт… можно жить. Может быть… Может быть там, дальше… ещё что-то будет…

Он запретил себе задумываться на эту тему, чтоб не спугнуть смутное это ощущение. Как если бы внутри у него был какой-то музыкальный инструмент и кто-то легонько трогает на нём всего одну струну. Звук тихий-тихий, но он всё же есть и может дать возможность поверить…

Но нет. Ведь он знает, знает, что вера, надежда – враньё. Никогдау него ноги обратно не вырастут, хоть что ты там себе не воображай. Время назад не отмотать, не переиграть ничего, и это – правда, это – реальность, нравится тебе или нет!..

Поэтому стоп. Никогда ни о чём не задумываться.

Лживая струна тихо и сладко звучала. Антон попросил мать выкатить его на улицу. В первый раз за всё это время солнце коснулось его лица, покрывшегося холодным потом. Обман был такой ласковый. Антон притянул к себе мать, обнял, поцеловал в щёку, а она расплакалась, хотя и улыбалась.

Несколько дней кряду он до вечера сидел в своей коляске во дворе. Читалось здесь лучше, ничего не отвлекало. Смотреть по сторонам было попросту не на что. Так только, соседи мимо пройдут, поздороваются. Бабы его жалели, но походя, не досаждали. Мужик из второй квартиры один раз предложил сообразить – у него с собой было – но Антон сослался на какую-то болячку. Мол, и хотел бы, да никак. Мужики стали жалеть его ещё больше баб.

А в один из дней рядом с Антоном остановился старик. Вид его приязни не вызывал. Ясно было, что уже очень давно он не стригся и не брился. Был бы гривастый, если б не тотальная плешивость. Похожие на младенческий пушок желтоватые волосики топорщились возле ушей. Борода тоже уже не росла, только островки щетины тут и там торчали из щёк.

Старик с полминуты без выражения таращился на Антона. Потом заговорил. Антон, если честно, не предполагал, что этот клоун умеет разговаривать.

— О… а ты… откуда? Кто такой?

Нич-чего себе!

— Я тут раньше жил. В четвёртой квартире, — Антон чуть со смеху не прыснул.

-У… понял…

Лицо старика приобрело некую осмысленность, Такой вид, словно Антону следует за счастье считать, что его вниманием удостоили.

-А… ты что… безногий?..

Вот тебе на, какой вопрос! Антон опустил глаза и всю его весёлость разом вымело прочь. Две уродливые, да ещё разной длины, культи были перед ним. Он оторопел от ужаса, вспомнил, будто и вправду как-то умудрился забыть – ног у него нету!

И всё остальное, кроме этого, такой идиотизм, такая чепуха, такое безмозглое враньё!..

Антон едва не задыхался, лицо пылало от прихлынувшей крови, колотившей в виски. С отвисшей челюстью, он хотел снова посмотреть на этого старого урода… потому что урод этот – реальность. Такая же, как его обрубки.

Но старик и думать уже забыл об Антоне. Шатаясь хуже любого пьяного, он чуть ли не упал за собственный порог. Заполз внутрь и заперся на два оборота, слёзно рыча.

Часа через полтора разразился первый настоящий осенний дождь – холодный, сильный, будто уверявший всех, что вот и всё, кончилось лето, совсем кончилось.

Антон был откровенно выбит из колеи криками из-за стены. Он попытался расшифровать некоторые звуки, но затею эту бросил к чёрту – бред какой-то выходил. Получалось, что старик бегает по-над стенами, спотыкаясь о позвякивающие флаконы из-под спирта. Потом он вроде бы залез под кровать, стянув с неё одеяло или матрац, который и принялся не то рвать, не то грызть. Через минуту, поревев во всю глотку, выкарабкался наружу. И такую свистопляску устроил! Абсолютно реальное впечатление было, что старый шизик бегает попотолку.

Тут ещё мать Антона добила. Это, говорит, просто сумасшедший. Онвсегдатак делает. Нормально, а?!

Какое там читать, какой телевизор… Нет, стоп, а раньше, раньше-то как он с этим всем?.. Антон задумался и понял, что и не помнит напрочь ничего такого раньше. Хотя, подростком, до того ли ему было?

И когда этот дождь закончится, что б его?!

Антон подкатил к окну. За стеклом была серая стена. Впрочем, и в нормальную погоду никакого пейзажа там не было. Метров пять двора да три соседских двери – дом был выстроен буквой «П». А теперь и того нет.

Антон поймал себя на том, что уж несколько минут очень внимательно выглядывает наружу. Словно тонет в дожде. Всё серое, вода неустанно бьёт в шифер и звук этот заменяет, заменяет, заменяет мысли, наполняет голову своим бессмысленным смыслом… Но это не всё.

Он точно всматривается во что-то за окном. И… видит… видит?Что? Или это струи дождя просто сплели свою обычную рябь? Или где-то там далеко, за непогодою, за этой серой колыхающейся массой… что-то прячется. Огромное. Осмысленное. Живое. Страшное. Настоящее. Какие-то громадные, вонзающиеся в небо, как колья, башни…

Какие ещё башни?!

Антон резко развернул коляску, испугался на секунду, что перевернётся.

Нельзя, нельзя на такое смотреть… Нельзя этого видеть, потому что этого нет! А башни так и стояли перед глазами, и он знал, он уверенно знал, что видел их!

Машинально он подъехал к шкафу, наугад достал какую-то книгу, открыл…

Там ничего не было. Несколько сот пустых листов. Таких же желтых, как и в остальных. И такая же шершавая обложка, только без названия. Антон взъерошил волосы – рука была влажная от пота. Книга – реальная, вот же он держит её! Но безумие рушится на него с потолка, заполняет всё кругом, как дождь.

Почему книга пустая? Это… несуразица! Не должно этого быть! Антон перелистал, заметил что-то на последних страницах. Открыл, едва не разорвав переплёт. Руки дёрнулись, будто от удара током. Книга упала на колени, а с них – на пол и закрылась.

На последней странице синей шариковой ручкой были нарисованы и с усилием заштрихованы контуры вытянутых тонких башен. Под самыми крышами – круглые оконца. И в тот краткий миг, что Антон таращился в эти оконца, он совершенно отчётливо видел, как кто-то мелькнул там – очень быстро.

Антон прижал руку ко рту. Не кричать. Не выдавать себя. Это глюки, самые настоящие глюки. Но знать об этом никому не нужно.

За стеной уже не орали. Только тихое мышиное поскрёбывание, у самого пола. Антон представил себе валяющегося на полу старика, колупающего стену ногтём.

…Он громко позвал мать, очень живо стал интересоваться, что сегодня на ужин, включил телевизор. Через некоторое время понял, что… никакой книги на полу и нет. И вообще, шкаф закрыт.

В эту же ночь ему приснился первый из череды странных снов. После они приходили к нему каждую ночь. И он всё запоминал, как в детстве. Он был в каком-то ином месте. Город, похожий на его город, но всё же – другой город.

Он бродил по нему. Он по нему путешествовал. Этот другой город был огромным, старинным. Пустынным – но не пустым. Что-то важное, самое главное, самое странное было скрыто. Не пряталось от него сознательно – просто он никогда не успевал добраться туда, где сосредотачивалась таинственная жизнь этого города.

Как-то раз Антон заглянул в окно одного из домов. Всё там освещено было густым, медовым и каким-то рассеянным светом. А на стенах висели люди. Вниз головами. Они были живыми. Они улыбались.

Ещё он ходил по какому-то не то парку, не то лесу. Там, на поляне, спал лис с шерстью синего цвета и что-то бормотал во сне. Под ногами вдруг оказывались тропики, деревья вдоль которых были увешаны гирляндами, мерцавшими тем же призрачным, тёмно-оранжевым огоньком. Тропинки вели к узкому высокому постаменту, на постаменте – статуя. Он ни разу не смог разглядеть её, как следует, но знал, что она изображает большую змею. Белую кобру с чёрными глазами.

В лесу всегда были пасмурные сумерки, либо непроглядная, абсолютно чёрная ночь. В городе – какой-то странный, отчего то тёмный, как при затмении, день или безрадостный жёлтый рассвет. То, что было неимоверно далёким, в то же время казалось очень близким.

И за всем этим звучало ещё что-то. Некая деятельная и странная жизнь. Он знал, что в городе много жителей, которых ему не удаётся никак найти. Все они очень заняты… чем? Чем-то невообразимым. Чем-то огромным – огромнее всего того, что бывает в обычном мире.

Как же ему хотелось узнать все эти тайны! Зайти в эти хранящие молчание дома и встретиться с теми, кто их населяет. Догнать хотя бы одну из замечаемых им вдалеке фигур и узнать, кто и куда так спешит. Он знал: где-то в центре другого города есть высокий холм, на котором построены тёмные башни. Если он доберётся туда, то всё откроется его взгляду и всё ему станет известно.

Но каждый раз, когда ему казалось, что вот, вот сейчас… он просыпался. Открывал глаза и видел перед собой давно не беленый потолок, несколько седых нитей паутины с болтающимся на ней пауком. Чуял, как давит его изнутри окаменевший вчерашний ужин, как покалывает затёкшие руки. Как ноют привычной, неизгладимой болью его обрубки.

Антон уж и не читал, и телевизор не смотрел. Что б мать не заподозрила, он мог и в экран смотреть и в книгу, но реального ничего перед собой не видел. Целый день, пока на голову не обрушивалось забытье, он раз за разом проигрывал тот сон, что пришёл ему накануне. Антон наловчился вспоминать всё, до мельчайших деталей – которые, не замечая того, сам и додумывал. И едва не стонал в голос от того, что надо терпеть, ждать, жить – без сна. Слушать от матери настойчивый, набивший уже оскомину бред, что вот скоро ему на очередное освидетельствование в больницу и что очень разумно и правильно было бы вызвать «скорую», потому что денег ведь очень мало, и…

…Да, а ведь многое из того, что он видит во сне… это жутковатые вещи. Но, в действительности, какой фантастический кошмар может быть страшнее его реальной жизни?

Тамон ходил. У него ничего не болело. И во всём происходящем… был какой-то смысл.

…Это всё мои фантазии! Я… да, да вот так: я просто с ума схожу! Каждый день одно и то же, я же дальше двора не выбираюсь – ну, вот подсознание в снах и отыгрывается за недостаток впечатлений!.. НО. А если… ну, а если несумасшествие? Ты же не можешь точно знать, и никто не может. Вдруг, и правда существует что-то этакое… реальное. Просто в другом измерении реальное. Ну почему нет?

Старик как-то в этом замешан. Однозначно. Не просто же так он орёт во время дождя. И тогда, когда я впервые увидел – наяву! – тот, другойгород…

Он очень всесторонне обсосал эту мысль – почти на целый день ею занялся, делая передышки только на то, что б опустить веки и потешить себя воспоминанием о последнем сновидении. Вообще, Антону чудилось, что он провёл в подобных размышлениях уйму времени – а и недели не прошло. Наконец, взвесив все собственноручно измышленные доводы, он решил, что насущная задача – старик. Он долженАнтону объяснить… как бы дойти в сердцевину другого города.

Ближе к обеду Антон попросил мать выкатить его на двор. Для отвода глаз он захватил какую-то книгу. В обычное время появился старик. Шёл, кошмарно шаркая подошвами замшелых шлёпанец, прижимая к груди флаконы со спиртом. Голова болталась. К нижней губе прилипла тлеющая папироса.

Ичтоему говорить?! Антон передёрнул плечами, в животе заурчало жалобно и протяжно.

Нет, ну что?!Как, а?!

Стоп, а если…

— Э, дед, постой, а? Здорово.

Старик смотрит на него непроницаемыми глазёнками-стекляшками.

— Слышь, дед, это… Вон, дождь был сильный. Ты кричал, психовал. Чего… Чего, плохо тебе, или как…

— Никуда не поеду, — старик задирает подбородок, — Да, да-а, уже сдавали меня, нехорошие, злые люди. Да! В дурку – да! Без стыда и совести!

При этом вид у него крайне довольный, мол, врёшь – не возьмёшь. Отделяя паузой каждое слово, он заявляет:

— Комиссия постановила: нормален.

Видимо, эта фраза – предмет гордости старого идиота. Антона начал разбирать смех.

— Да не, понятно, чего ты, дед, я ж ничего такого… Но… ты ж… Я просто понять хочу. Надо мне. Чего ты… кричишь, а? Может тебе… ну, как… Может, видится чего-то, а? Такое что-то… Мне вот… мне сны всякие снятся, слышишь, дед? Сны. И ты их знаешь. Да, дед, знаешь. И… что это всё такое, а?

Довольства уже нет на лице старика. По дёргающимся щекам змеятся слёзы. Шумно втянув носом сопли, он принимается обиженно мямлить:

— Как тебе не стыдно, ты, злой и не хороший. Чего тебе надо, чего ты меня трогаешь?

Ну и что это за цирк? Карикатура какая-то!

— Слушай ты, придурок, хорош тут комедию ломать, обезьяна! Чего ты тут гонишь мне?! Я знаю, слышал ты, знаю всё, и ты мне скажешь, потому что мненадо!

На полминуты – молчание. У Антона бешеная злость колотится внутри… и ещё – страх. Он смотрит на лицо старика, не может оторвать от него взгляд. Но не старик его пугает. Он будто сам на себя со стороны взглянул, как на постороннего – и захотелось отшатнуться от себя.

Голос старика изменился. Стал вдруг совершенно нормальным. Глаза округлились, словно резкость навели и рассмотрели, наконец, Антона.

— Хочешь туда, да? Думаешь: ходить там будешь? Бу-удешь. И ходи-ить, и лета-ать. Только там всё, что ненастоящее – настоящее. Понимаешь? Всё навыворот. И это совсем, совсем другой город! Но ты там будешь, ты уже тоже навыворот. Обязательно, обязательно будешь…

…После обеда он впервые за последнее время задремал днём и очнулся, когда уже солнце садилось. Заметно прохладные ветры согнали тучи, заполнившие небо без единого намёка на хоть какой-нибудь просвет. Вечером зачастил дождь – негромкий, неторопливый – и непобедимый, как будто навсегда.

За стенкой было тихо.

Антон тщательно разбирал разговор со стариком – каждое слово, свои чувства и мысли при этом, и вдруг…

Сто-оп. Какой разговор? Нет, подожди, сегодня днём он специально сидел, ждал… Вот, идёт старик, он ёрзает в коляске, чуть ли физическине способный как-то начать такой необходимый разговор… И старик проплёлся мимо. Он разозлился на себя и… что? Принялся думать, а как бы, да если бы – и у него очень хорошо получилось, очень подробно, очень жизненно… но только в голове. Весь этот разговор, выражения лица старика, голос, слова… Он же сам это сочинил!..

Нет. Не-ет. Не может быть. Кактакое можно выдумать?! Нет, нет, всё это вправду было, ничего он не воображал, он же не больной на голову, что б до такого дойти! Просто вдруг уснул днём и всё это как-то перемешалось – что было и чего не было…

Мать куховарила. Антон подкатил к окну, дыша судорожно, чуть не всхлипывая. В мыслях мельтешил маленький, въедливый червячок: ты сошёл с ума! Просто и ясно. И ничего не будет, потому что быть ничего не может!

Нет, будет! Даже… даже если я и двинулся, это не важно, да! Не может всё такзакончиться! Здесь, в этом мире, мне нечего ловить, ничего для меня тут нет. Телевизор книги, безделье, боль. А ещё что? Кому я нужен? Друзей – нет, потому что все сволочи. Бабы – те, что были, и не помнят обо мне, а если вспомнят, только плюнут. А главное – мнеони все триста лет упали!

И я хочу ноги, хочу ходить, целымхочу быть!

А тут – страшнее, чем в тюрьме. Год, два, десять лет – ни одного живого человека рядом, кроме матери. Все чувства, ощущения, желания – всё бессмысленно! Нет выхода, вся жизнь – комната семь на три и я езжу по кругу в этой комнате, и ничего не меняется, кроме плесени, белого вонючего гниения, которое жрёт и жрёт меня…

А мать?

Нет, не смей, не смей о ней думать! Не хочу здесь ничего, всё мне противно, ненавижу всё!

Он приказал себе смотреть на прерывистый рисунок ливня.

…Там много страшного. Ужасающего. Всё навыворот…

Да и чёрт с ним! Тутя жить не буду!

Он увидел его довольно скоро – тот, другой город. Ощущение было такое, будто он спит, однако же он знал, что не спит, даже не дремлет. Нечто огромное, совершенно отличное от всего, что может существовать на самом деле, развёртывалось перед ним, разевало свою пасть, готовое заглотить его…

…Мать пришла в комнату, неся тарелку с вермишелью и кружку чая. Поставила всё на стул около дивана и позвала Антона по имени. Тот не отозвался. Женщина снова окликнула сына, улыбка на её лице сжалась.

Подошла, тронула его за плечо, разворачивая коляску. Завизжала, увидев его лицо. Мёртвое, оно было белым, перекошенным мукой и ужасом. Но он улыбался. Улыбка была до ушей, а глаза распахнуты безумно широко, и явственно отражалось в них то, чего не могло быть – огромные живые башни другого города.

Юрий ВОРОПАЕВ.