Гнездышки

Каждый раз – как только таял снег, как только уходил ледник, как только начинало по-настоящему проклевываться солнце – появлялись они. Прилетали откуда-то – из ниоткуда, поодиночке, стаечками, стайками, стаями, стаищами, начинали вить свои гнезда.

Поначалу – незамысловатые, простенькие, плетененькие, потом складывали какие-то норки, норушки из камней, домики, целые города – по берегам рек. День и ночь слышал я их щебетание, суетливое копошение, странные песни, от которых непонятно сжималось сердце.

Мне они не мешали. Ну… почти. Иногда портили что-нибудь в моем собственном доме, в моей работе, но редко, - от землетрясений и тайфунов доставалось больше, про метеорит, я окрестил его Проклятым, уже и не говорю.

А они жили. Слетались – отовсюду, вили гнезда, поначалу их было немного, потом – полчища, полчища, расселялись по всей земле, щебетали, чирикали, шумели – день и ночь. И гнезда становились – все чуднее, уже не какие-то там плетушки, каменные норы, рвущиеся до самых облаков. Бывали среди их гнезд настоящие шедевры – мне хотелось забрать их себе, если бы там не пищали птенцы, ей-богу, я бы это сделал…

Их гнезда… в первый год своего изгнания мне было не до них, и не до кого, не до чего. Во второй год мне стало интересно – ходил, подолгу разглядывал их колонии по берегам. Потом – год от года – они все больше стали раздражать меня, к стыду своему признаюсь, было время, когда я жег их – хотя бы вокруг моего дома, чтобы не шумели. Потом уже, потом – лет через десять – я понял, что мне не хватает их, и когда они улетали, или когда что-то случалось с их гнездами – больно сжималось сердце…

Вот так мы устроены… в первые годы изгнания чувствовал, что и не выживу – здесь, на чужой планете, что бы там не орали медики наши про адаптацию, да вы даже не волнуйтесь, мы вам организм переиначили, дальше некуда. Теперь память о родной земле потускнела, - поистерлась, залегла на дно, когда в прошлом году узнал, что родной земли больше нет, понял, что ничего не чувствую.

Хотя и должен.

А эти…

Поймал себя на том, что жду их – по весне. И весна начиналась для меня не по календарю, не когда сходил снег – а когда прилетали они. И осень приходила – не с холодами, не с остывающим солнцем – а с их прощальными песнями, с какими-то замысловатыми ритуалами, когда они прощались с землей, расходились – по лайнерам, поднимались – на огромные станции, которые одна задругой сходили с околопланетных орбит, улетали.

Мне их не хватало – грешен, бывало, ловил, одного-двух, сажал в клетку, чтобы слушать зимой их щебетание. Умирали – неведомо от чего, вроде бы все было как надо, и тепло, и свет, и вода, и… Я даже гнездышки приносил им в клетку, самые красивые гнездышки… а они умирали.

Весной я ждал их. Вот никогда не было так тоскливо, как по весне, и уже не при чем тут родина, изгнавшая меня и проклявшая, сгинувшая – где-то там, там, и не при чем здесь одиночество, от которого хочется выть, все не при чем… мне не хватало их…

Прилетали… откуда-то из ниоткуда, из каких-то миров, выбирались из челноков, одичавшие, забывшие самих себя, снова начинали – с плетеных хижин, с простеньких гнездышек, снова учились обжигать кирпичи, складывать дома… Снова земля наполнялась их щебетанием – вот сразу же, как только сходил ледник, как только планета потихоньку стряхивала с себя Великое Оледенение. Снова прилетали они – стайчушечками, стаечками, стайками, стаями, стаящами – строили гнезда.

Нет, конечно, мешали, бывало дело – один раз разворотили склад, как только добрались до него, шустрые, да они куда хочешь доберутся, от них разве что укроешь… прирововывали мои приборы, утаскивали к себе, приделывали к каким-то своим механизмам, двигателям… Так что уже трудно было понять, где кончается их цивилизация и начинаются остатки моей собственной…

Они улетали – когда приходили холода, когда остывало солнце, умирало горячее ядро земли, они снова строили свои челноки и станции – от старых к тому времени ничего не оставалось – собирались, решали, кто с кем полетит, кто куда, кто останется, а бывало и так, оставляли каких-то преступников, повторяю, пробовал забрать их себе, пусть перезимуют, перекантуются – не перекантовывались, умирали.

Когда вечные снега укрывали землю – они улетали. Каждый раз бросал свою работу, один раз даже не дотрансформировал время, бросил, стоял, смотрел, как они поднимаются в небо, наматывают прощальные круги – вокруг планеты, уходят – за пределы галактики, за пределы вселенной, куда-то туда, туда… я ждал их – когда остывало солнце, когда от звезд и планет оставались ледышки, когда вселенная умирала, отдав последние крохи своего тепла. Я ждал их – когда вселенная снова сжималась, втискивалась в саму себя, в раскаленный сияющий шар, взрывалась – с ревом и грохотом, освобождая саму себя.

Я ждал их. Когда из первозданного хаоса только-только проклевывались звезды и планеты – я ждал их, хотя и понимал – еще рано. Я ждал их – когда остывала земная кора, рокотали вулканы, сплевывая магму в горячий океан.

Я ждал их. Когда в непролазных джунглях ползали чумазые ящеры – я ждал их. Особенно не хватало их, когда земля покрывалась льдом, когда замерзали пышные леса, ложились в землю матерые бронтозавры и трицератопсы – я ждал их.

Они прилетали по весне… каждый раз следил за ними – еще когда только появлялись в звездном небе тусклые блендочки, с каждым днем становились все ярче, когда с ревом и грохотом падали на землю капсулы, когда выходили они – грязные, обессилевшие, забывшие самих себя.

И начинали вить гнезда.

Вот это я хорошо видел – что они забывали самих себя. Проходили века и века, - прежде чем начинали задумываться, кто мы, откуда мы, зачем мы… строили какие-то теории, легенды, и породил Первозданный хаос яйцо, из которого вышли земля и небо, и создал Бог человека по образу и подобию своему, и… Что-то не верится, мистер Дарвин… что ваша прапрабабушка слезла с дерева…

Я помогал им – как мог… Я приносил им огонь, и помогал строить первую мельницу, и паровой котел, и когда меня спрашивали, где я взял огонь, я отшучивался, а, украл у богов… и зря отшучивался, приняли за чистую монету… Являлся ученым, нашептывал им что-то – когда видел, что они уже готовы понять… принять… вот-вот… Да, доктор Фауст, вы совершенно правы…

Одно я им только не подсказывал – никогда. До одного они только доходили сами – из года в год, когда начинала остывать земля, строили челноки, улетали…

Я не знал, куда они летят… может, в те края, где была моя земля – да вряд ли, у нас таких тварей никогда не видели. Может, убирались в какую-то другую вселенную, да тоже вряд ли, не знаю я вселенной, которая не остывала бы вместе со всеми…

Пробовал следить за ними, да за ними разве уследишь… короче, это была их тайна…

Я любил их… да, по-своему любил… даже когда они в четвертый раз разворотили склад. Тут бы надо было прижечь их пламенем – хорошенько, чтобы неповадно было, не прижег, отмахнулся, выбросил все, что было на складе – им, пусть играют… Да и не с чем там было особенно играть, ионизатор времени – не поймут, что такое, плазменный экран – малы еще, чтобы понять, блестящие золотые кружочки, кажется, остались от транстаймера, не все израсходовал, этими пусть играют…

Играли… в тот же вечер увидел, как они играют кружочками, давай меняться, ты мне бараний курдюк, я тебе кружочки… а ты мне бусы коралловые, а я тебе кружочки… а шубейку медвежью не отдашь? А за десять кружочков отдам. Нехило берешь…

Что мне было делать… смотрел за ними. Как вьют гнезда. Как играют в кружочки. Как…. В этот год все случилось как-то особенно быстро, я бы сказал – стремительно, там, где еще вчера были дохлые плетушки, сегодня стояли каменные дома, а послезавтра – высоченные башни, проткнувшие небо. И там, где еще вчера оголодавший охотник тащил убитого кабана на волокуше, сегодня ехала повозка, запряженная поджарой кобылкой, а завтра дымил первый тепловоз, и горожане ворчали, вот, тоже, выдумали, дышать нечем… Ничего, подымит, перестанет… перебесятся…

Они играли… строили для золотых кружочков хранилища… что говорю, какие хранилища, настоящие храмы, Бэнк Оф… мое почтение, господин Ротшильд… Что-то переменилось – то, что раньше было забавной игрушкой, не более, становилось на поток, и стоило кому-то первому оторваться от земли на дрянном кукурузнике, назавтра кукурузник щелкали на фабриках…

Бэнк Оф…

И улетели они на этот раз быстрее – еще до того, как стало остывать солнце и ядро земли. Я даже не заметил, как они покинули землю, запарился со своими двигателями и транстаймерами. Просто в какой-то день спохватился, что не слышу их щебетания, не слышу привычного копошения. Их уже не было – на земле, какой-то непривычной, преображенной, такого я тоже раньше не видел, земля, черная и блестящая, как стекло, укрылась черными облаками…

Я ждал, что они прилетят.

Когда прошла короткая зима – каких-то тридцать тысяч лет – я ждал, что они вернутся. Их не было. И когда пришла настоящая зима – с остывшим ядром и солнцем -  почему-то ждал, что они вернутся, их не было. И когда остыла вселенная, и сжалась в карлик, - почему-то, сам не знаю, почему, я ждал их…

Я жду их – и теперь, когда снова десять планет завертелись вокруг желтой звезды, и снова откипели свое первые океаны, и отшагали свое сеймурии и трицератопсы, и сошел ледник – я жду их. Когда вернутся они, откуда-то из ниоткуда, когда начнут вить свои гнезда.

Я жду их – и теперь, когда цветут и благоухают леса, и так непривычно смотреть на половинку земли, спрятанную от солнца – и не расцвеченную огоньками их гнезд. Кто их знает, может, задержались в пути…

Я жду их – и теперь, когда остывает ядро земли, грею его, как могу, чтобы не остыло совсем, когда день ото дня все больше гаснет солнце, когда землю медленно укрывает снег. Ночами не сплю, мало ли что там могло случиться с ними в пути… Все-таки летели через вселенную… Мало ли…

Жду их, смотрю на небо, считаю гаснущие звезды. Вспоминаю какие-то традиции давно забытого детства, складываю из камней что-то, похожее на их гнездышки, может, увидят, прилетят…

Может, задержались в пути…