Гермафродит. Роман. Глава 25

– Как только ты остановишься, она почувствует, она появится перед тобой. Слышишь, Биг-Буро, уважаемый?! Если ты намерен всего лишь осмотреться в бывшем Собственном Мире Лючии, если резко передумал встречать лицом к лицу то, чем она стала, просто не останавливайся!
– Ты кричишь, Аравана. Не кричи. Я понял твою инструкцию. Я принял к сведению твой совет.
– Бесполезный!
– И это я тоже услышал. Поживём, увидим, – Буро распахнул руки в обнимающий жест и воздел к небу. – Бай-шель, Аравана, всё будет хорошо. Мечтаю этим же вечером любоваться на шель-да-да в вашем с Агавой бесподобном исполнении!
Аравана всплеснул руками, порывисто отмахнувшись от него: несерьёзный! Не слышит, не понимает!
– Я снимаю с себя ответственность! Я всё, всё что мог. Всё...
– Вот именно. У каждого своя судьба.


Так и этак Биг-Буро вертел в уме поименованное «Зеркальной Каллой». Воображение морского чудовища работало отменно, не сумев, однако, и в малом приближении напугать его.
Вопреки здравому смыслу Буро всё представлялось что-то красивое, философски наполненное.
Что скрывает слово «зеркальная»? Что особенное метаморфоза способна отразить – для, из, сверх? – очутившегося напротив? Ему представлялось: прошлое... Когда ещё неведома тягость долгого, бесконечно долгого пути... Или напротив? Калла морочит предречением смерти? Показывает тебя мёртвым, распадающимся на огоньки, летящим в пропасть небытия? Умозрительные картины, бесплотные, ненастоящие.
Пытаясь вернуть себя к реальности, Буро ворчал вслух: «Эта калла – морская метаморфоза, а каковы порождения Великого Моря? Для нежного энке, каково столкнуться с ними? Конечно, он испугался, но меня-то таким не пронять».
Вспоминая чудовищ, скатившихся до растительного существования, Буро воображал цветок со щупальцами... С ощёренной пастью... В космах стрекал... Но как назло, именно эти формы теней и чудовищ красивы! Актиньи придонные, медузы, бабочки-кардиналы...


И только когда перед ним всплывало подобное маске отчаянья, помертвевшее лицо Араваны, вспоминались скрипучие крюки виселиц, тогда мутная, тревожная тоска пробегала по сердцу.
«Не в ту раму меня несёт, вероятно...»
В итоге к случившемуся Буро оказался не готов никак, а особенно после утренних ласк Эйке-Ор, рассветного неба, драконьих крыльев, кувырков, скоростей... И хорошо, что не готов. Не потратил дня на пустое беспокойство о том, подготовиться к чему в принципе невозможно.


Далеко внизу континент Морская Звезда, поражённый сухостоем виселиц.
Рынок Рахат-Лукум благоухает утренними сладостями щедрых и ревнивых оу-вау баев...
Белый Дракон вольно парит в лазури, плавно несёт всадника над и под белизной редких облачков, вежливо берёт дынный мармелад из рук, дольку за долькой, фыркая насмешливо и благодарно...
Привыкнуть к ликованию полёта существу, некогда смирившемуся с перспективой окончить жизнь сухопутным, искалеченным полудемоном, решительно невозможно!
Биг-Буро чередовал крупными кусками осёдлую жизнь с кочевым безвременьем небесного бродяжки. В шатрах он забывал, что исцелён, испытывал робость перед непосредственным прикосновением к счастью: позови дракона и лети! Ни преград, ни условий!
Оказавшись верхом, не понимал, для чего ему спускаться, жить где-то и как-то сложней, чем от тучи к туче, от ливня к ливню...


И вот они за порогом бывшего Собственного Мира Лючии...
– Можно я отстану?! Я догоню тебя?! – выкрикнул Аравана. – Прогуляйся пока один?! Биг-Буро?.. Прогуляйся до нижнего тайника, до сокровищницы Лючии! Ей-ей, там имеется на что поглядеть, а может и ларчик с «памятками» откроешь... Нам не удалось. Походи и вернись, а? Сюда же?!
«Что же ты без перерыва кричишь, бедняга, даже шёпотом?..»
– Оу, – рассмеялся Буро, – нет проблем! Гостю в чужом Собственном Мире так даже спокойнее!
Беспечно прошедший за раму, также беззаботно махнул на прощанье рукой и отправился дальше, исследовать мир-особняк.
Мрачный хозяин с нотками отчаянья шептал ему в спину, как заклинание: ты только не замирай, не останавливайся, не смотри!
«Перед чем? На что? Цветок дурманит? Притягивает взгляд как горячие цвета? Внушает чужие мысли? Подобно яду, вытаскивает настоящие воспоминания, ими угрожает и манит? Знаем, видели, делали, оу, ха-ха!»
Есть ли то, чего Биг-Буро не видал на свете? Как оказалось есть. Вообразить не мог.
Калла не была цветком, таящимся где-то в саду, покоряюще-царственным или коварно притаившимся в зелени. И Сада не было. И области Там, обычного для неба и горизонтов Собственного Мира. Был лишь Дом. За прихожей Буро ждали анфилады, этажи, лестницы – вниз, вниз, вниз.
«Как же гермафродиты богаты!..»


Дом, населённый живыми артефактами... Фантазийными, жутковатыми. Стильными, как манерное сословие энке.
Пауки, паучки... Крохотные золотые, будто пусетки, бежавшие с ушка танцовщицы. Мохнатые, с ладонь и с тарелку величиной, словно пауки-птицееды.
Дом, затканный паутиной... Избитое выражение, но иначе не скажешь, ибо сплошняком. Не серая, нет, полумрак освещен и украшен ею, металлической, аллюминево-белой, плотной как дымка, тонкой как лучи. Кое-где – толстой, как шнур отододи. Углы комнат скруглены её радиальными узорами. Дверные проёмы перегорожены. Картины дополнены. Обтянуты ею ажурные спинки стульев, обиты диваны поверх гобеленов и парчи.
Дико странно, прикасаться охоты нет, и всё же стильно.
Большая зелёная муха с гудением рвала паутину там и тут, кажется, созданная именно с этой целью, а не паукам на еду. Её постоянное, удаляющееся, возвращающееся гудение – единственный звук, сопровождавший гостя, помимо его шагов.



Дом самолюбования, множество портретов Лючии.
Коллекции имитированных, заводных живых артефактов, насекомых.
Скрытая механика для плетения сбруй, шнуров, возможно, удавок. Есть что поразглядывать, но не тянет...
Буро сворачивал в комнаты, которые удивляли, но ни о чём не говорили ему. Молчали плотно зашторенные окна, условные окна, не открывающиеся ни в Там, ни в Сад.
Он отдёргивал штору и видел идеальную черноту оконного стекла, рубиновые паучьи глаза, уставившиеся ему в спину.
Пауки не нападали... Не вызывали отвращения излишним натурализмом... Ан, тревожили.
Полуфантазийные, гладкие и мохнатые тельца имели чистые, яркие цвета драгоценных камней и металлов. Будто кованые скульптуры. Двигались они стремительными короткими перебежками. Замерев, не отрываясь, глядели. Буро разворачивался и уходил.
По лестницам – вниз, вниз, вниз. Так задумано ради хранилища. Ничего удивительного. Но сколько же сил и времени понадобится на подъём?
Буро намеревался осмотреть сокровищницу, такой план, а уже на обратном пути сделать остановку, призывающую – главное.
«Зеркальная Калла? Кстати, – ни зеркал в доме, ни цветов... Этого как раз таки не видать!..»


Поначалу Буро выбрал самую широкую, дворцовую лестницу с ковровой дорожкой. Через несколько пролётов дорожка кончилась. Там Буро побродил по этажу и направился вниз. Ещё через пяток пролётов руками можно коснуться одновременно обеих стен...
Лестницы сужались.
Мраморные сменились деревянными, железные круто ныряли в ответвления кладовых, промежуточных этажей.
«Дом перевёрнутый, дом – корневая система, разбегается вширь и вглубь... Я иду, значит, к некоему водоносному слою... Сквозь облачный Мир, сквозь все небеса, до самого Великого моря...»
Как нередко бывает, праздная болтовня внутреннего монолога оказалась ближе к реальному положению дел, чем трезвый расчёт.


С планом или без плана, на своём пути Буро попросту не находил, ради чего остановиться. Где передохнуть. Атмосфера как-то не располагала, чтоб присесть. Устанешь, ища подходящее место.
Шёл и шёл себе гость, гулял по чужим владениям.
Вниз, вниз, вниз...


Полнейшей неожиданностью оказался тупик в конце очередного лестничного пролёта.
Площадка глубиной в три шага и... – ничего, глухая стена. Ни двери прямо, ни боковых, в комнаты.
Зелёная муха – вжик... – пролетела над самым ухом. Повлекла шлейф гудения вспять.
Вперившись в кирпичи, Буро осознал, что вот, он сделал это. До сокровищницы не дойдя... – остановился. И за спиной кто-то есть. Не что-то, кто-то.
Оцепенел. Ни шагнуть, ни обернуться.


Буро глубоко вдохнул сырой, подземный воздух, прижался лбом к кирпичу с гримасой смеха. Страха.
Выругался. Про себя.
Вслух выругался.
Облизнулся алым языком ача, горящим при всяком возбуждении.


Стальная, рваная паутина перед лицом.
Мельхиоровый паук с красными бликами от факела в симметричных, круглых глазках погрузил жвала в малахитовую муху. Её гудение затихало, увеличивались неравные промежутки. Паук с кулак величиной, муха – с фалангу пальца.
Под обрывками стальной паутины кирпичи постепенно обретали глянцевый блеск... Натягивались, утрачивали щербинки, теряли щели между собой...
Кладка превращалась в зеркало.
Хотелось закрыть глаза.
Не закрыл.
В кирпичах, достигших состояния идеальной амальгамы, за спиной по-прежнему не отражалось ничего. От этого стало вдвое страшней.


«Дроидский свет нерушимый, – подумал Буро, – озари меня. Что бы там ни стояло, у меня за спиной, оно не сожрало энке, не выпило. Оно заставляет возвращаться к себе. Ач-ча, я Гарольда во всей красе не боялся! С другой стороны, чего Гарольда бояться? Несчастный он был человек...»
Собрав волю в кулак, всю без остатка, Буро обернулся. Едва-едва, повернувшись, глянул через плечо.
За спиной действительно ничего не было.


Совсем ничего.
Самого направления «там, за спиной» тоже не было. Обернувшись, Буро запустил вращение и сразу утратил какой-либо контроль.
Мокрые от пота ладони Буро по-прежнему упирались в глухую стену. В зеркальную стену. В гладкое зеркало...
В Зеркальную Каллу.
У этого цветка, нарциссовые тона отсутствовали, подвальную лестницу заполонил оглушающий запах Великого Моря. Океанская гулкость. Его власть.
Воронка цветка холодила ладони недружественным, полным значения рукопожатием: добро пожаловать в склеп бывшего хозяина этого Собственного Мира.
Стена текла под ладонями. Она вращалась в одну сторону, Буро ускоряющимся волчком раскручивало в другую. Смертоносный вариант.


Буро запрокинул голову.
На месте потолка бесконечно расширяется смерч.
«Ожидаемо. Зеркальный цветок белой каллы раскрывается до условно бесконечного диаметра. Однажды – актуально бесконечного, однажды отразит весь мир».
– Это просто явление природы... – произнёс Буро и сам себе не поверил.
Монада не «кто», но она и не «что».
Образуя хищную тень в океане, два противоположных Впечатления, передают ей момент вращения. Но у торнадо-теней не то, что сознания, яда и то нет. А Буро ясно чувствовал чужое, враждебное внимание, присутствие чего-то гораздо большего. Оно возможно и не Лючия, но без сомнения – личность. Некое сознание, некая пристальность... Некая подготовка к прыжку.


Опустил взгляд.
Сужаясь, воронка проросла туда, куда шагнуть невозможно, вниз без предела.
«Анти-шатёр торга, всё наоборот! Зеркальная Кала – дорога из Собственного Мира в Великое Море... Где сейчас, без сомнения, очередная Косатка взмывает сверх назначенных природой пределов и отправляется на поиски жертвы».
Буро напряженно ждал момента, который потребует сопротивления. Среди морских теней это вопрос тысячной доли секунды. Тут – безнадёжная попытка.
Монады по определению состоят из... – «упс, уже...»


Монада не могла его держать. Она не имела рук, щупалец, присосок, не имела даже способности сомкнуться удавкой, она вообще не пребывала дольше мгновения.
Но Буро смотрел в зеркало и не видел пространства для шага. Поток отражений, каждое новое, каждое уже следующее. Некуда и некогда шагнуть. Цепочка его собственных отражений сомкнулась в неразрывную удавку. Где тут слабое звено? Зеркальная Калла непобедима.
По-сути, Буро добровольно пришёл в тот мир, в котором непрерывно бьёт молния цветка метаморфозы. Всякий раз – миг назад. Каждый раз попадает. Выхода нет.


В этой зеркальной воронке Буро стал початком, соцветием. Калла-монада обернула его белым крылом. И снова он оказался не готов к тому, что случилось.
На определённом рубеже ускорения Биг-Буро увидел своё отражение неискажённым.
Увидел на миг... Через миг ещё... Ещё...
Сплошным потоком: раз-раз-раз.


До этого скорость вращения цветка была ещё делима на кратчайшие мгновения, преодолимые шагом, волевым усилием. Но скорость, умноженная на два встречным вращением, уже нет! Дискретность бытия обрела предел в их произведении.
Взгляда не отвести. Нет мгновения, чтобы его отвести.
Не прикоснуться и не убрать руки. Монада же – прикасалась.
Монада выпивала, высасывала влагу. Высушивала, да, как всех висельников континента. Растение-ача, Ача-гермафродит пожирал свой початок.
Белое крыло вращалось, из Буро, обернутого зеркальным лепестком, влага жизни разлеталась подобно нектару, добавляя глянца крутящейся зеркальной воронке.


Хотелось скинуть плоть. Хотелось вырываться из тела струйками воды. Взорваться, выплеснуться. Противоположность жажды, брат близнец.
Боль, обжигающая вначале, возрастала до прямо адской, кричала: дальше! Вывернись наизнанку! Подставь себя острому зеркальному ножу! Он режет тебя и об тебя затачивается! Твоя вода брызжет на точильный круг!
Буро, вытянувшимся в струну, возносило, бросало шариком на борта воронки с руками, поднятыми над головой. Лохмотья одежды разлетелись. Одежду рвало исторгаемой из тела влагой.
«Пусть разорвет! Растерзает! Вот зачем Агава возвращается сюда! Он не лжец, не безумец! Здесь он может станцевать этот дикий шель! Здесь может преподнести себя фри-цокки! Растение-ача видит его со всех сторон! Высасывает, иссушает! Овладевает им, присваивает, как не дано живому...»
Это было до рычания, до воя прекрасно! Огоньки регенерации не успевали, становились яростно красными. Искрились. Салют.


«Олив! – взвыл Буро. – Слушал я тебя, да не слышал! Олив! Аааа!..»
Биг-Буро понял друга-демона: не чужая боль требовалась ноустопщикам, а любая! Любая – своя. Неважно, откуда почерпнутая, неважно, докуда простирающиеся! До предела! Боль и острота до предела!
Сто раз Олив повторял старшему другу и патрону: "Что плохого, если я хочу глоток чего-то поострей?" Буро презирал и гневался на неблагородство запретных Впечатлений. Природная, холодная жестокость Олива свидетельствовала против него. Но вот, Буро понял, когда своей шкуре довелось понять: подстёгивать остроту ежесекундно – возможно!
Как море, за волной волна стремится на острые сколы, доныне не обточенного, не обкатанного морем, берегового обсидиана, так пленник Зеркальной Каллы стремится к последнему отражению, в котором его не будет, но лишь глянцевая, зеркальная чернота.
Буро успел удивиться: каким образом энке выживал? Какой силой выходил? Как это возможно?


Под ногами глухой стон океана. Шум вскидывающейся до неба Косатки, подобный шелесту бури в тысяче прибрежных тополей... Свист ветра...
Но вдруг, будто Косатка перемахнула через него, шлейф низкого воя, глухой, всегда следующий за ней... Перебиваемый беспорядочным плеском волн, вой затихал и удалялся.


Выживал Агава просто. Аравана нарушал его извращённый, губительный экстаз. Монада не способна отражать двоих, не способна отражать хозяина мира.
Дальше шли сутки, двое-трое суток регенерации обезвоженного, пылающего тела. Вначале багрянцем пылающего, затем радужным многоцветием, затем синими огоньками Доминго.
В таком виде, Агава не выходил за раму. Пил, пил, пил. Слушал проклятия, угрозы и мольбы Араваны, глядя в него пустыми, тёмными глазами.
Аравана вытащил и Буро.
Взгляд со стороны свернул зеркальный торнадо в бесконечно малую точку. Ни за какое время. Нигде.


– Вы менялись местами? – хрипло поинтересовался Биг-Буро, едва опомнившись и обретя дар речи.
Со скоростью улитки и тяжестью слона он переставлял ноги по ступеням.
– А как же... Он вытребовал, чтоб поменяться обратно. Я надеялся, Агава пришёл в чувство! А он наоборот...
– А ты? Как тебе это?..
– Пошли в комнаты, наверх, отдыхать?!
В полутёмном зале Буро упал на ковёр, вылакал ковш воды, и они продолжили разговор.
– Я смысл обнаружить хотел, Биг-Буро! Я обратиться к ней хотел с позиции гостя! Надеялся что-то исправить что ли, покаяться, не знаю! С хозяином-то мира оно не взаимодействует. Но оно – не Лючия! Какой к чертям разговор!
– То есть, – осторожно подвёл Буро, – ты не против, чтобы гость – это – превратил? Не станешь жалеть о монаде? Оно, теперь я уверен, предаёт свою странную прицельность, свою кровожадность всем природным, нигде не существующим, коренящимся в неуловимой единице времени, монадам. И волне-Косатке. Короче, всему неделимому, с минимализмом в корне бытия. Это явление, – Буро поёжился и обернулся, – Лючия-монада, сказать одним словом, жрёт внешний мир – кожей, гостя – нутром.


Не против ли он?
Нежный энке разразился холодным, демоническим смехом, горьким как полынь:
– Что ж ты сразу не попытался превратить её, Биг-Буро?! Ради спасения своей шкуры? Без разрешения, аха-ха! Как ты себе это представляешь, уважаемый? Остановился, занёс руку и превратил? Легче лёгкого!.. О, Агава не знает, я уже пытался! Не только я, из-за меня погиб друг Эйке-Ор... Я пригласил, чтобы он попытался... Идиот я, мерзавец, мне так больно...
– Не было и того клинча?!
– Не было... Расскажи ему! Давайте, мстите.
– Мне-то за что мстить? Вы с Оливом подарили мне отличного эцке! – Буро смутился. – Цинично ляпнул, извиненья прошу. Подтверди мою догадку, с тех пор Агава не любит пудру, с первого прикосновения монады?
– Да... – задумался энке. – А как ты догадался?
– Чувство такое...
– Только не говори, что хочешь придти ещё раз!
– У меня характер есть! Это дурь и дрянь, но... – незабываемая! И, оу, сердечно благодарю за своевременное вмешательство, с жизнью я распрощаться успел там, в её объятьях.


На пороге стоя, Буро вдруг припомнил: про сокровищницу Лючии, про загадочные «памятки», им не только не раскрытые, но и не увиденные. Ведь так и не дошёл. Что это такое?
– Как что? - удивился Аравана. – Это навроде, как в предыдущую эпоху дневник вели, на корабле, в экспедиции или для себя.
– Это записи?
– Неее... Это фишка с Оу-Вау! Да расспроси у себя, на Рахат-Лукуме. Оу-вау баи лепят памятки. Неохотно до чего! За труд считают, тяжёлую работу. Пакостный вкус маскируют, корицы, имбири всякие в сахар кладут... Там для функции нужно таких вод: нейтральная из миров, без содержания, а в сахарной оболочке по капле: снаружи чистой воды забвения, вторым слоем: колючей, кусачей морской воды. Надо мысль или чувство подумать, а памятку при этом во рту держать в воде с каким-либо Впечатлением. Если мысль в этом Впечатлении с чем-то перекликается, это что-то через два слоя в нейтральную воду пройдёт, во внутреннюю воду. Эти два, они рафинируют, извлекают, исчезают... Потом памятка будет высыхать, но пока не высохла окончательно, содержимое сохраниться в ней. А в сырости хранить не вариант, разбавится и будет нечитаемо. Наоборот, нужен сухой, плотно закрывающийся ларец. Да почему, Бутон-биг-Надир я тебе это рассказываю, а не наоборот?! Ты лучше всех на свете знаешь свойства вод и солей...
– Но не сладостей.
– Так это не главное. Чтоб противно не было просто!
– Не уверен, – в глубокой задумчивости возразил Буро, – я бы не был так уверен... И кто из Оу-Вау баев считается в памятках асс?
– Немой.
– А чей?
– Буро, пожалуйста!
– Оу, извини, ха-ха, я не думал каламбурить, я отвлёкся. Немой?
– Сильно молчаливый! Но он не бай, он подмастерье и появляется время от времени при Зефир-бае... Светлокожий такой парень, без труда узнаешь, у него волосы, как гребень высокий на лоб спадает, по спине ниже лопаток спускается. Шикарный хаер!
– Благодарю, Аравана.
– Ты не преувеличивай, Биг-Буро, свойств этих памяток, чаще всего они пустышки. Я тебя отвлечь хотел...
– Да, я понял. И всё-таки очень интересно.
 

Похожие статьи:

Рассказы → Мокрый пепел, серый прах [18+]

Рассказы → Любовь в коммуналке [18+]

Рассказы → Гайди

Рассказы → Малыш

Рассказы → Разбуди меня!