Глава 1
Кошка получилась на кошку не похожей. Скорее на пенек— пузырчато-вздыбленный, со следами эрозии и ржавчины, с двумя узко поставленными, чуть потолще гвоздей штырьками на том, чему следовало называться головой, и вьющимся сзади толстым жгутом. Собственно, когда-то это и был пень — только настоящий, еловый, обглоданный мхом и грибами, прибежище для всяческих короедов — а теперь покрытый толстой коркой быстро застывающей пены, под которой и мох, и насекомые задохнулись. Грибницы ушли глубоко в землю, а пыль вокруг пенька посветлела и заискрилась цветами побежалости.
Эдгар вздохнул и, поставив баллончик у своих забрызганных пеной кроссовок, принялся заточенной лопаткой разглаживать лапы, закруглять лоб, формировать хвост и ушки. Вышло криво и плоско, даже хуже, чем при первом напылении. Огорченный, он оглянулся на Франтишека: «Исправляй и покажи как. Ты ведь умеешь». Тот поднялся, отряхивая джинсы и заправляя мокрую прядь волос за ухо. Склонился над кошкой-пеньком, и вот уже лукавая зверюга оскалилась чеширской ухмылкой, выгнула дугой спину, словно готовая потереться о хозяйские ноги, сверкнула глазами, тягуче-ореховыми, со стальным переливом. Увы, в который раз Эдгар не уследил за скользящими пируэтами лопатки в пальцах друга.
— Ну вот, как живая. И отчего у меня так не выходит?
Франтишек беспомощно передернул плечами. Не понимая, почему выходит у него, он и подавно не смог бы объяснить другому. Творить из пены 3D-граффити было для него столь же естественно, как дышать или говорить. Даже более — потому что, по натуре слегка аутичный, Франтишек редко и неохотно разговаривал с людьми, а нормально дышать ему не давала астма, которая последние пару месяцев безжалостно наступала. Мучительная болезнь шагала рука об руку с его социофобией. Стоило кому-то — кроме Эдгара — приблизиться и заглянуть ему в лицо — как Франтишек бледнел, покрывался испариной с головы до пят и начинал со свистом и со стоном втягивать в себя воздух, нашаривая в кармане баллончик с лекарственной аэрозолью. После каждого приступа наступало состояние усталой замутненности, краски меркли, и вообще никого не хотелось видеть.
Апатия сменялась острым чувством стыда, тревогой и подозрительностью. В каждой улыбке ему чудилась насмешка, а в любом безмолвии — шепоток. И не зря. Имя Франтишека — подобно взрыву новогодней петарды, раскатистое в начале и шипящее в конце — у всех шаумбергцев было на кончике языка. Чуть что — его норовили выплюнуть вместе с очередной сплетней. «Круглый сирота при живом отце, ворует картошку в огородах у соседей», «наркоман», «путается со взрослой женщиной, на десять лет старше», «гомосексуалист, точно, а что вы думаете у него за отношения с этим, как его, Хоффмановского мальчишку — Эдгаром?», «спятил уже давно — шизофрения у них в роду, наследственная» — и тому подобные шишки, которые часто валятся на талантливого аутсайдера. Картошки паренек не воровал, но кое-что из этих нелепиц вполне могло оказаться правдой. Городок-то маленький, в таком не то что шила, булавки в мешке не утаишь. «Нет дыму без огня», — говорили самые разумные, косясь на сироту — кто негодующе, кто с брезгливым сочувствием.
В желании осудить человека есть что-то от зависти. Не злословят о маленьких и неприметных, а лишь о тех, чье унижение щекочет самолюбие, дает почувствовать себя героем — вот я какого титана затоптал! — делает тебя выше высокого, умнее умного. Это знает любой школьник. Никого не бьют с таким удовольствием, как отличников и вундеркиндов. Болезненного и пугливого Франтишека никто бы и не подумал склонять, если бы не его победы на чемпионатах уличных художников, не вислоухая фигура осленка перед зданием ратхауса — в самом престижном, чтобы не сказать больше, месте города — не десятки других, тонкорогих, косматых, изящных, длиннохвостых, черных или пятнистых, длинных, как тростниковая цапля, или ростом с прикроватную тумбочку, спящих или танцующих под деревьями, одиноких или собранных в причудливые группы, рассыпанных по аллеям парка 3D-граффити.
Кстати, о парке. Он был заложен девять лет назад, после того, как подростковые фантазии — многие с эротическим подтекстом — выплеснулись на улицы Шаумберга и погрузили городок в бесчинство и хаос. В первых лучах зари, когда на языке еще таял сладковатый блеск фонарей, все скамейки, киоски, разделительные столбики, шлагбаумы, кусты и трансформаторные будки — представали плотно укутанными разноцветной пеной, точно рождественские елки синтетическими снежными шубами. Пенные фигурки вздымались посреди площадей и автостоянок, запруживали узкие тротуары, залепляли двери подъездов и стоки фонтанов, из-за чего сбитая с толку вода покидала привычные русла и текла по асфальту прохожим под ноги. Ни штрафы, ни заградительные надписи не могли сдержать стихию детского творчества, бурлившую, как река у плотины. Пришлось бюргермайстеру выделить на окраине участок земли и сослать туда граффитчиков.
Постепенно парк разросся, из нагромождения безвкусных фаллоподобных скульптур превратился одновременно в музей под открытым небом, подростковую ярмарку тщеславия и приманку для туристов. От южной оконечности загородного кладбища он тянулся через луг и вырубку к безглазым постройкам заводского квартала Шаумберг-Реден. По нему можно было слоняться целый день, изучая и разглядывая… и время от времени кто-нибудь, действительно, приезжал — из Берлинского или Гамбургского университетов, а порой из самого Парижа. Бродил от фигуры к фигуре, измерял, записывал, фотографировал со всех сторон или вертким карандашом делал наброски в блокноте — а затем публиковал в журнале заумно-напыщенную статью или защищал диссертацию о влиянии экологии на молодежную культуру.
Побывал в Шаумбергском парке и сам Йорг Шеффлер. Не делал снимков — да и на что ему дилетантские потуги — но осмотрел благосклонно граффити-городок и сам изваял в подарок две композиции. Одна — небольшая, филигранная. Торт со свечами, а на нем — стайка серебряных бабочек. Все как будто под металл, а на фитильке каждой свечи — стеклянный огонек. Благоговейно огороженная колышками, чтобы не затеряться среди неумелых поделок, скульптурка ютится в дальнем конце парка, у самой кладбищенской стены. В полу километре от нее — ближе к центру — возвышается вторая. Именно возвышается, ибо она огромна и представляет собой до верху залитую пеной бывшую водокачку, которую лопатка мастера превратила в две слившиеся в объятии человеческие фигуры. Похожие на четыре гибких древесных ствола ноги, словно исполняющие причудливые танцевальные па, руки, переплетенные, как в игре, где нужно распутывать узелки, тугие плечи, лица, утопленные в базальтовых складках одежды. «Черные любовники», так их называют ребята, а в каталоге скульптура значится как «памятник вечной любви» или «вечная память любви» — в общем, что-то настолько слащавое и пафосное, что трудно запомнить.
— Да Бог с ней, — Франтишек швырнул баллончик Эдгару, а лопатку сунул за пазуху, так что черенок остался торчать наружу, острый и любопытный, как нос карманного пиноккио. — Смешно все это. Вот если бы я мог так...
В лучах заходящего солнца «черные любовники» казались тепло-палевыми, с легким налетом позолоты. Вот сейчас отпрянут друг от друга — представилось отчего-то Эдгару — и обернутся пугливо и зло, как застигнутая врасплох парочка.
Он поежился.
— А попросись к нему в ученики. Слабо? Во вторник, после выступления.
Последние пару недель у подростков только и разговоров было, что о Йорге Шеффлере и его скором визите в Шаумберг. Ограду стадиона, на котором Йорг собирался демонстрировать искусство пеноваяния, местные старшеклассники уже размалевали из баллончиков — в его честь — во все цвета радуги.
— Слабо, — бледно улыбнулся Франтишек. — Таких, как мы, вокруг него знаешь сколько?
Они медленно побрели прочь от заводской окраины, загребая кроссовками палую листву и тревожа заплутавшие среди мертвых корней тощие ростки куманики. Миновали часовенку с малиновой крышей, зеленого ангела, перевернутый грузовик, скорбящую дриаду и архангела Михаила с мечом. Близость кладбища настраивала умы юных художников на религиозно-трагический лад. У выхода из парка Франтишек остановился.
— Спасибо, что проводил, — сказал он смущенно, нервно поглаживая шершавую перекладину ворот. — Дальше я пойду сам, а ты возвращайся в город.
У его ног ныряла в толщу кустарника тускло зеленая тропинка. Ветви над ней смыкались аркой, образуя влажную и узкую — похожую на лисью — нору.
— Лекарство взял? — деловито осведомился Эдгар.
Франтишек кивнул и похлопал себя по оттопыренному карману, словно говоря: думаешь, я недоумок, не понимаю, что мне нужно? Эдгар видел, что ему плохо: в движениях появилась угловатость — совсем как на уроках, у доски — острые черты лица еще больше заострились. Взгляд тянулся вниз и припадал к земле, как голубь-подранок.
— А то пойдем вместе? Может, понравлюсь вдовушке? И мне — приятно, и тебе полегче. А она как любит? — спросил Эдгар торопливым полушепотом и сам залился краской.
— Да перестань, — с досадой произнес Франтишек, и губы его побелели. — Хоть ты не повторяй эти глупости.
— Извини.
Удивительно, как при своем росте — метр девяноста два, когда наедине с собой, на улице сантиметров на пять ниже, а в школе или в компании ребят — на все двадцать — Франтишек умел становиться маленьким. Словно складывался пополам, а то и втрое, заворачивался в собственные плечи, кисти, рукава, точно летучая мышь — в перепончатые крылья. Вот и сейчас — то ли от неудачной шутки Эдгара, то ли от своих каких-то страхов и мыслей — он уменьшился настолько, что легко скользнул под сомкнутые лисьей норой ветви. Хрустнул сучок под его ногой. Душераздирающе вскрикнула потревоженная птица — и стало тихо.
Эдгар постоял несколько минут, озираясь и мысленно взвешивая в ладонях забрызганное мертвыми мошками окно, за которым мать качает на коленях сестренку, теплый пар над чашкой янтарного чая — и мокрую траву, колючее нутро кустарника, бегущую по пятам ночь. Его, как бабочку, влек ласковый свет родного дома, но любопытство манило в темноту. Затем пригнулся и — едва ли не на четвереньках — последовал за приятелем.
На этот раз ему удалось пройти дальше, чем в предыдущие. Выталкивающая сила появилась сразу — точно не в лес углублялся, а пытался протиснуться в бутылочное горлышко. Но сейчас она казалась мягче и не злой, а как бы вопросительной. Словно тот невидимый, кто еще пару дней назад решительно преграждал дорогу, вдруг усомнился — а не впустить ли? — и теперь не столько сдерживает, сколько тычет Эдгару в грудь указательным пальцем, интересуясь: «Ты кто?»
«Я друг Франтишека», — ответил Эдгар, и сопротивление исчезло, сменившись мягкой печалью. Как будто над колыбелью задернули марлевый полог, и крошечный мирок затуманился, погрузился в покой и дрему. Он уже не выталкивал, а терпеливо уговаривал, вполголоса жаловался, сонно грустил. Эдгар преодолел последние несколько метров и очутился перед домом «вдовушки».
Плоскокрыший бунгало тугими весенними плетями увил плющ. Золотилось сосновое крылечко. Над входом покачивался старомодный висячий фонарь. Тускло белела дверь с прибитой — рожками вниз — подковой. Зеркально сверкали низкие окошки с лаковыми подоконниками. Из дымохода в охряно-желтое небо, слегка тронутое вечерней зеленью, сочились струйки беловатого тепла. Аккуратный домик, можно бы сказать веселый, если бы не окутавшая его закатно-солнечные стекла и гладкие стены аура — даже не суровости, а как будто очень большой беды.
Эдгар принюхался, затем осторожно приблизился и вытянул шею, стараясь за бликами разглядеть внутренность комнаты. «Вдовушку» он в первую минуту не узнал — настолько по-другому она выглядела, так не похоже на маленькую неопределенного возраста женщину в сером, надвинутом на лоб платке и длинном черном платье, из-за которого ее и прозвали «вдовушкой». Говорили, что на самом деле мужа у нее нет — ни живого, ни мертвого. Шаумбергские дети любили рассказывать о ней всякие истории: будто бы она не то ведьма, не то оборотень, каждое полнолуние покрывается перьями и, обернувшись совой, целую ночь вьется вокруг «черных любовников», пытаясь выклевать им зрачки. Мало ли какие глупости способны выдумать мальчишки? Конечно, приличные люди этой ерунде не верили. Считалось, что «вдовушка» живет подаянием, а может быть, и мелким воровством, хотя Эдгар ни разу не видел, чтобы она протягивала руку или запускала ее в чужой карман.
Да и встречал он ее редко — на рынке, в булочной или в мясной лавке — всегда глухо запахнутую в черно-серое, торопливую и глядящую в пол. Вдовая или нет — ей явно было чего стыдиться и что оплакивать.
Теперь в паре метров от Эдгара сидела за накрытым к ужину столом та же «вдовушка», нищенка, воришка, в том же уродливом платье, только без платка — и растрепанные локоны пламенели жарче огня в камине, превращая их обладательницу в госпожу, в львицу, в царицу людей и зверей. Оттененные волосами, стали заметны и сливочные веснушки на молочной коже, и высокие скулы, и прохладные, бархатно-илистые, как озерная галька, глаза. Потрясенный вдруг открывшейся красотой, Эдгар не сразу заметил не только небогатое убранство комнаты: уже упомянутый стол под штопаной скатертью, три простых сосновых стула, буфет-«горку» со стеклянной витриной, тигровый коврик на полу; не только разбросанные повсюду детские кубики, стоящие перед хозяйкой жестяную тарелку и кружку, и разделочную доску с буханкой хлеба; но и своего несчастного приятеля. Тот застыл в неестественной позе, чуть наклонившись вправо. Прямой, точно палку проглотил. В руках он сжимал два зеленых кубика… точнее не так, он держался обеими руками за зеленые кубики… или еще лучше — два кубика крепко держали его за руки, не давая извлечь из кармана баллончик с лекарством. Два крашеных кусочка пластмассы сковывали руки, а что-то невидимое под столом удерживало за ноги, придавливало к полу ступни, а голени — к ножкам стула, так что Франтишек не мог ни упасть, ни вскочить. Оцепенелый и точно приклеенный к месту, он боролся с приступом: вдыхал часто и усиленно, а выдыхал с хрипом. Он сделался до того мал и тонок — особенно по сравнению с царственной хозяйкиной гривой, затопившей ярким светом все пространство столовой — что мог ниткой протянуться сквозь игольное ушко.
Эдгар растерянно таращился на друга, не зная, как поступить — броситься на помощь или поостеречься и, как пристало воспитанному человеку, не вторгаться незваным в чужой дом. Погруженный в раздумья, он переступал с ноги на ногу, и тут — ибо, как известно, миром правят случайности — под его кроссовкой неожиданно громко хрустнула ветка. Женщина за столом подняла голову и встретилась взглядом с Эдгаром. Несколько секунд они — оба удивленные — смотрели в глаза друг другу. Один — впившись ногтями в податливый лак, другая — молитвенно переплетя испуганные пальцы. Пары мгновений оказалось достаточно, чтобы понять — молчаливой вопрошающей силой, стерегущей дорогу в кустах, была не «вдовушка». Эдгар отпрянул, соскользнув пальцами с исцарапанного подоконника, и обратился в бегство.
Глава 2
«Вдовушку» он встретил на следующее утро возле булочной — и не сказать что случайно. Полтора часа околачивался возле щедро декорированной марципановыми звездами витрины, разглядывая торты и булочки, брецели, эклеры в шоколаде и в сахаре, и, точно поземкой, припорошенные сладкой белизной крендели.
Едва завидев плотно зачехленную, невзрачную фигуру, устремился к ней, но замешкался. Смутился. «Вдовушка» узнала Эдгара и, хоть смотрела мимо, поверх его плеча, но краешек платка отвернула, выпустив на свободу рыжую прядь. Тотчас, как от искры, вспыхнула вчерашняя краса, и глаза просияли ярче сахарного снега, и мешковатое платье тонко обрисовало талию.
Вместе они вошли в полутемную булочную, в сдобный аромат и теплый дрожжевой дух, и купили: она — полбуханки черного хлеба, он — медовую коврижку для сестренки и для родителей, и не понятно для кого — марципановую розу. От растерянности, должно быть. Так и стоял в розой в одной руке и с бумажным пакетом в другой.
— Что же ты удрал? — спросила «вдовушка». — Тебе мама не говорила, что подглядывать не хорошо?
Эдгар хмуро молчал. Тут что ни скажешь — все будет глупо.
— Шпионил за приятелем?
— Зря вы это, — буркнул Эдгар. — Франтишек болен. Нельзя с ним так.
Рука об руку, будто старые знакомые, они покинули булочную. Разноцветный ветер налетел порывом и плюнул им в лицо вишневыми косточками, одуванчиковой пыльцой и скомканными конфетными обертками. Запутался в длинной юбке «вдовушки», притих, присмирел, как котенок, и виновато поплелся, перекатывая мелкий сор, дальше по переулку. Эдгар брезгливо отерся рукавом — мятые бумажки с запахом жженой карамели вызывали отвращение.
— Слабак твой Франтишек, — «вдовушка» явно старалась говорить на подростковом жаргоне, но получалось смешно и нелепо. Как иностранец, выучивший язык по старым книгам, или гость с побережья — они всегда изъясняются либо пространно и вычурно, либо нарочито простецки. Сыплют заумными фразами да сленговыми словечками, но в нужный тон попасть не могут.
— И вовсе нет, — заспорил Эдгар, которому стало обидно за друга. — Он лучший граффитчик Шаумберга, и не только — во всей области второго такого не найдете. Очень талантливый, и ребята его за это уважают. Вам бы его поберечь.
— Как Йорг Шеффлер, да? — сказала, как ладонями по ушам хлестнула.
— А что? — вскинулся Эдгар. — В пятнадцать лет и Шеффлер не был светилом. У Франтишека все впереди. Вот, выучится — ого-го каким станет. Ни один мастер не упал с неба!
— Правильно рассуждаешь, — согласилась «вдовушка» и как-то в раз сникла, помрачнела. Спрятала медный локон под серый, с фиолетовыми кистями платок, а Эдгару показалось, будто солнце за тучу зашло. — Но я не о том спросить хотела. Йорг скоро будет в Шаумберге — ты слышал? Вот и возможность твоему другу поучиться, поглядеть на мастера за работой. Наверное, ждете — не дождетесь выступления?
— А то, — с достоинством ответил Эдгар.
«Вдовушка» извлекла из кармана блокнотик и огрызок чего-то грязно-бурого, бывшего прежде карандашом, и не то поцеловав, не то послюнявив его графитовый кончик, накорябала на вырванном из блокнота листке пару слов. Аккуратно сложила записку и протянула Эдгару — жестом, каким нищему подают на паперти.
— Сделай любезность, мальчик, передай это Йоргу. Я бы попросила Франтишека, да он побоится. Слабак, говорю же. Надо тебе пару марок на билет? Могу подарить.
— У меня есть деньги, — отозвался тот оскорбленно, и прежде чем взять листок — ведь обе руки у него были заняты — преподнес «вдовушке» марципановую розу. — Отдам, будь спокойна, — сказал, и густо покраснел — не только лицом, но и затылком, шеей, спиной, локтями и пятками — зарумянился мучительно и жарко, потому что не собирался обращаться к ней на «ты». Само вырвалось.
— Прочтешь — уши надеру, — предупредила женщина и торопливо засеменила прочь, унося свои полбуханки и — стыдливо, венчиком вниз, укутав от ветра подолом — сладкий мартовский цветок.
«Сколько ей лет, интересно? Одевается, как старуха, а выпендривается, как пацанка», — подумал Эдгар и лизнул перепачканные марципаном пальцы.
Спать. Скорее. После тошнотворной бессонной ночи, короткого послерассветного беспамятства и полуденного визита Эдгара Франтишек чувствовал себя хуже, чем самый потрепанный из развешанных в соседском дворе половичков, по которым все утро колотили бадминтонными ракетками, выбивая пыль. Коврикам повезло. Избитые и распятые, как грешники на кресте, на бельевых веревках, они грелись в лучах слабого весеннего солнца, сверкая полосатой чистотой. В самом Франтишеке пыли осталось столько, что хватило бы на целый ковровый музей. Стоило ему сомкнуть веки, как она поднималась изнутри, вставала комом в горле — густым войлочным комом — и душила, душила...
Эдгар говорил долго и путанно. Показал Франтишеку записку, и, конечно, они тут же ее развернули и прочли, со смехом вспоминая «вдовушкину» угрозу «надрать уши». Вернее, читал вслух и смеялся Эдгар, а Франтишек полусидел в постели, утопая в подушке, и боролся с пылью за скупые, но такие сладкие глотки воздуха. Хотелось лечь, но тогда дышать становилось еще труднее, и ком в глотке из войлочного делался плотным, как древесина, и вставал колом.
— «Йорг, а Йорг? Ты еще помнишь меня? Приходи двадцать девятого марта в полшестого в наш домик, — прочел Эдгар. — Не забыл — за парком 3D? Нам надо поговорить. Надеюсь, придешь один? Ф.» Что это за Ф., интересно?
— Феодора. Ее зовут Феодора.
— Занятно. Ай, да Шеффлер. Правда, забавно узнавать про кумиров такие вещи?
— Какие? — шепотом, потому что пыль окутала его голосовые связки, спросил Франтишек.
— Ну, про интрижки всякие. Про то, что ничто человеческое им не чуждо… — пожал плечами Эдгар, а затем поставил вопрос ребром. — Зачем ты, собственно, к ней таскаешься? Смотри, до чего себя довел, парень. Так и слечь не долго.
— Она мне платит, — кротко ответил Франтишек. — Нет, не за то, что ты подумал. Я убираюсь в доме, готовлю, ну и… не важно. Знаешь, она просто очень одинока, ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Хоть иногда. Выслушал, сам что-нибудь рассказал: что в городе происходит, о чем люди говорят. Феодора почти ни с кем не общается и нигде не бывает. А мне надо на что-то жить.
— Так взял бы у отца. Он обязан тебя содержать, ты несовершеннолетний. Или вот, в овощной лавке подработку найди — Циммер всегда берет школьников и платит неплохо. И плюнул бы на эту Феодору, хоть она и красивая, но толку? Тебе вчера плохо было — из-за нее. Скажешь, нет? Что она тебе сделала?
— Мне всегда с людьми плохо, — уклончиво ответил Франтишек. — Но это моя проблема и ничья больше. Давай не будем, пожалуйста, я устал. Сегодня не пойду в парк, хочу поспать немного.
Эдгар ушел, весело хлопнув дверью, так, что та едва не слетела с петель — благо, держалась на честном слове — а Франтишек остался размышлять о работе в лавке у Циммера, выступлении Йорга Шеффлера и странной записке Феодоры и, незаметно для себя, задремал. Спал чутко, прислушиваясь к пению дрозда за окном и считая трещины на потолке — потому что глаза его были полуоткрыты — и не то видел сны, не то бредил наяву.
Ему грезилось, что он стоит посреди овощного царства, по колено в слезоточивом луке и землистой картошке, и весь мир держит в ладонях. Потом кладет его на разделочную доску и нарезает тонкими кружками, и мир внутри белый, как редиска. Снаружи — красный, а внутри — невинный, рассыпчатый, хрусткий. Белое в красном.
Подобные кошмары мучили Франтишека уже несколько лет — с тех пор, как протянулась к нему золотая ленточка от «черных любовников» и через домик за кладбищем, опутала по рукам и ногам, лишила покоя и воли. Порой она представлялась ему и не ленточкой вовсе, а щупальцем огромного спрута, который притаился в кустах и весь город сплел в клубок, нанизал на черные нити своей неугомонной любознательности и столь же неугомонной неприязни ко всему человеческому. Ибо что же, как не раздутая до чудовищных размеров мизантропия, может побудить изучать мир через разрушение? Нарезать ломтиками, как овощ, чтобы вскрыть его суть?
Вначале Франтишек сопротивлялся. Он ненавидел редиску, ее коварное устройство. Картошка и лук, и даже морковь, огурец или капуста — гораздо честнее. Он пытался отделить себя — настоящего — от себя — внушенного, искусно слепленного из недобрых мыслей спрута, но в конце концов сдался. Он затаил в кармане складной перочинный ножик, и каждый день, как только выдавалась свободная минута, затачивал его лезвие, пока то не сделалось тоньше паутинки и смертоноснее змеиного укуса. Когда-нибудь ему придется, волей или неволей, выявить чью-нибудь сущность, как выявлял он ее во сне. Может быть, врага, или друга, или свою собственную. Главное, чтобы она оказалась белой.
Похожие статьи:
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Рассказы → Доктор Пауз
Рассказы → Пограничник
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
Рассказы → По ту сторону двери
