Болотный бог

С каждым последующим вечером темнота всё приближалась. Его злила темнота, хотя это и несуразица – ничего же тут не поделаешь. А это только октябрь месяц, зима впереди. Он ещё на работе – а уже и ночь.

 …Глупости всё это, нашёл, чем голову забивать… Если долго мучиться, что-нибудь получится.У него точно получится.

 Впрочем, Лёха Прасолов уже решил, что эта работа неудачная. Устроился он фасовщиком на газетный склад, да ещё и так извернулся, что б работать в две смены – каждый день с девяти до семи и ещё две ночи в неделю, с понедельника на вторник и со среды на четверг, то есть в самую «жару». Зарплата не то, что бы очень, затем и ночные понадобились. Первый месяц находило на негопрозрачное такое состояние, так что чудилось, что и времени вовсе нет, а есть только этот один день, замкнутый, движущийся колесом по кругу и поэтому нескончаемый. А теперь ничего, втянулся.

 Две Лёхины ночные были самые жёсткие из-за прихода свежего товара, так что, бывало, в семь вечера встанет за стол и в полвосьмого утра только из-за него и выползет, что б часик-полтора перехватить болезненного, каменящего полусна. Зато днём работа плёвая – принимать возвраты с точек, что не продалось и пойдёт или поставщику или, что гораздо полезнее, на макулатуру.

 Днём, правда, особо раздражали два его соработника. Вот уж точно, устроились сюда, что б только где-нибудь, да быть. В том плане, что: нич-чего себе, да я же вкалываю в поте лица и за гроши! Даже они какое-то удовольствие находили в том, что за гроши – узаконено позволялось блеять и сетовать на мировую несправедливость.

 Пятницы-развратницы Лёха терпеть не мог. Поскорее старался уйти. Пятница такой день – с молчаливого одобрения завсклада бежит гонец в магазинчик и – начинается. А над Лёхой только подтрунивают, мол, чего это он «с пацанами» выпить не хочет. За укрепление дружбы в нашем замечательном коллективе. Тем более, и женский пол отнюдь не гнушается – дающий женский пол, молоденькие девчонки из офиса. Всё ж от тебя зависит, как попросишь. А не-ет, Лёха жа-адный. Нагрузил себя макулатурой и бегом-бегом домо-ой!..

 Слава богу, пока ещё они не знают, что домой-то он валит пешком. Размеренными, широкими шагами – час сорок минут. Можно бы быстрее, напрямик, как маршрутка ходит. Но вот не хватало ещё, что бы кто из маршрутки срисовал, как он ногами сваи заколачивает, с полным под завязку рюкзаком журналов. Не отвяжутся ж потом. Поэтому ходил Лёха переулками до самого центра, а оттуда уже короткой дорогой, мимо складов у железнодорожных путей, потом через эти пути, к речке.

 …Ч-чёрт, будто не хочется ему со всеми посидеть, выпить, да, в конце концов, с дающими пообщаться!.. Не человек он, что ли… Иногда – до рези в желудке охота. Всякие мыслишки начинают совращать – а почему бы и нет? Ведь хоть раз-то может он себе это позволить. Ещё как может…

 Но срываться нельзя. Сорвётся – прахом всё пойдёт. Этого он допустить не имеет права.

 …Какие там пьянки да бабы!.. Летом ему дико хотелось мороженого. И стоит-то оно – ни боже мой… Но он перемучался.

 Впереди два выходных, слава богу. Хорошо…

 Уже пересёк центр, когда неподалёку от вокзала Лёху тормознули постовые. Летом в такое время их ещё ни слуху, ни духу, а чуть только начало рано темнеть – на тебе! Повыползали. Мы с Тамарой ходим парой, крокодилы мы с Тамарой. Тра-та-та, ваши документы!

 Он полез в карман, вытащил засаленную, даже скользкую ксерокопию паспорта. Постовые нахмурились под козырьками, брезгливо придерживая помятую бумажку кончиками пальцев.

  — О, и ксерокс. Подготовленный.

 Это они друг дружке, конечно. Не ему же. Ещё бы, подготовленный… В первый раз, что ли.

 Снова уставились на него. Не нравился им Лёха. Он даже знал, почему. Да и кому б со стороны понравился, особенно на ночь глядя. Невысокий, костлявый парень с зоновской стрижкой под ноль, в стародавней и не по погоде джинсовке, в уродливых кроссовках, постепенно разевающих пасть. С подозрительным рюкзаком, к тому же. Ну и взгляд. Волчий у него взгляд, без всяких шуток. С такой рожей среди нормальных людей жить нельзя, какой бы ты там ни был.

 Это он всё и сам знал. Ну так что ж ему теперь делать со своей рожей – поменяться, что ли, с кем?

  — Что принимали?

 Это уже ему и, однако, «на вы». Ну да, пятнадцать минут одиннадцатого ночи. Какого чёрта тебе делать в такое время на улице, если ты не «принимал»?

  — Ничего.

  — Что в сумке несём?

  — Газеты. Макулатура. С работы я иду.

 Всё, исчерпался. Дальше он уже ничего не знал, да от него тут уже ничего не зависит. Как карта ляжет. Было дело, как-то раз пришлось до опорного пункта прогуляться – за просто так. Лишний час, урезанный от его сна.

 Сегодня обошлось. Лёха поскорее обошёл вокзал и площадь, нырнул в глухие, без единого фонаря переулки, застроенные старыми, кривыми домами. Интересная особенность: с той стороны, где выход из вокзала, ну, «врата города», уже лет десять как, если не больше, отгрохали самую глобальную реконструкцию. Просто картинка. А вот с задней стороны всё как будто ещё дряхлее, запущенней стало, одичало в конец.

 Лёха остановился на пустом перекрёстке, под деревом. Уже который год под этим деревом стоит колченогий рыжий стул, одна ножка короче другой. Причём, как бы и не отломанная, а будто таким его и сделали. И никому никогда в голову не приходило этот стул прибрать отсюда. Ну и хорошо.

 Он сел на край, с дошедшими до рефлекса осторожностями. Ещё подростком, лет десять назад, он с этим стулом чуть не воевал. Приятели поначалу смеялись, потом, кажется, даже пугаться начали. Он упорно желал победить этот стул. Часами на нём высиживал. Когда напивались по дворам и подвалам, специально пёрся сюда и даже в пьяном виде себя вышколил. Теперь он на нём хоть спать мог, зная, что ни за что не упадёт.

 Как всегда, на этом «привале» закурил. Сигареты были единственной поблажкой, которую Лёха себе дозволил. Непонятное вполне и ему самому исключение из собственных правил. Логически, надо было бросить курить. В месяц кругленькая сумма образовывалась бы. Вот только Лёха испугался. Это уже какая-то черта была, за которую лучше бы не переступать. И так граница что-то уж очень тоненькая между его целью и чем-то уродливым и до безобразия мёртвым. Он уже пять лет, как поставил себе свою задачу.И ещё пять лет (минимум!) ему добиваться цели. А он уже теперь еле выдерживает. Либо крыша поедет, либо что-то такое в нём умрёт, без чего и можно-то жить, но лучше не надо.

 …Скорее бы домой. Не смотря ни на какую привычку, усталость мучила его постоянно. Оставалась финишная прямая – самый нелюбимый отрезок пути. Летом и зимой ещё ничего, но вот осенью, особенно гнилой и дождливой, ходить тут было непереносимо.

 Лёха спустился в обрыв от железнодорожного моста и вышел к речке. Впрочем, это в городеоно было речкой. Иногда весной вода всё-таки дотягивалась до бетонного края тюрьмы, в которую её загнали, и Лёха очень любил в такие минуты смотреть на несущиеся, громыхающие волны. Хотелось, что б хоть когда-нибудь вода смогла ещё чуть-чуть подняться, до железной кованой решётки и вырваться на каменные плиты, где ходит приличная публика иотдыхает. Но оживление длилось недолго. Во всё остальное время еле живая речушка протискивалась между серо-ржавой бетонной стеной и кочками другого берега, где для приличной публики ставили пластиковую мебель и разливали пиво в пластмассовые кружки.

 Ноздесь речки уже и вовсе не было. Было жирное, рыхлое болото. Летом оно приобретало идиотически жизнерадостный светло-зелёненький цвет. Младенческий по виду и нагло лживый – ведь болото же! А ночами, такими вот непроглядными, как нынче, чудилось, что тут вообще – край света. А дальше за краем – уже одно сплошное болото без конца.

 Спустившись, Лёха снова закурил. По бокам росли колючие кусты. Раньше были ивы. Зачем их спилили? В детстве они тут игрались – вся земля на палец вглубь была устелена невесомым ковром перепутанных ивовых ветвей-плетей с тоненькими листочками. А теперь чего? Только то тут, то там бутылки, жестяные банки, да пакеты с мусором.

 …Он вдруг сообразил, что жабы на болоте так и дерут горло. Это что ещё за чепуха? Какие, к чёрту, могут быть жабы в октябре месяце?! А они орали с надрывом, почти визжали, клокотали. Лёха так и представлял себе их, что они аж на месте подпрыгивают и трясутся от собственных воплей.

 Лёху мороз пробрал. Он ошалело топтался на месте, таращась в окружающую темноту. Откуда-то пришло непреложное, инстинктивное знание, что вот сейчас – произойдёт что-то… такое, чего не бывает. Но оно бывает.

 Лёха безотчётно сунулся в кусты, зашипел, когда колючки с готовностью проткнули одежду, укусили за живое… Вдруг с той стороны болота чуть не полнеба заслонило что-то, чего он и вообразить себе не был в состоянии… Такого ужаса Лёха никогда в жизни ещё не ощущал. Без единой мысли, даже без единого чувства был ужас. Он замер, не дыша, не двигаясь, с отвисшей челюстью.

 Над болотом возвысилась огромная, похожая на человеческую, фигура. Может, в три метра ростом, может и больше. Великан этот был какой-то весь квадратный – с квадратными плечами и головой, будто топором вырубленной. Цвета он был белого, словно весь оштукатуренный. И вообще, походил бы на статую, если бы не двигался – и так, как двигаются существа из мяса. Вот только… Фигура вся – как заготовка недоконченная, будто бы из пластилина, но огромная. Ни глаз, ни подобия лица у великана не было…

 Он перешагнул кусты и сел на корточки. Жабы неистовствали. Великан будто бы слушал их. И вдруг – вскочил! Кошмарно было смотреть, как вскакивает такая большущая, недоделанная фигура, сама по себе, по своей воле. Великан выгнулся, руки с лопатоподобными обрубками вместо кистей взмахнули пару раз – и великан понёсся бегом…

 Ни одного звука. Ни одна ветка не треснула. Только жабы рыдали вслед до хрипоты.

 Лёхе показалось, что на какое-то время он потерял сознание. Застал себя сидящим прямо на траве, у края болота. Курил, грызя фильтр. Достал из кармана телефон посмотреть время, не сразу разобрался в цифрах…

 Боже мой, что ж это такое сейчас было?! Что это?!!

 Он выронил бычок и схватился руками за голову.

 Что, что… что мне, мерещиться уже начинает, а?

 Еле выковырял из пачки ещё сигарету, долго раскуривал и всё скрёб ногтями бритую голову, качаясь из стороны в сторону. Перед глазами раз за разом появлялся кошмарный, несуразный, ни на что не похожий белый великан. Лёха снова и снова представлял себе, как он галопом уносится вдоль болота… в ту сторону, куда и ему надо…

 Мерещится. Мерещится. Ведь этого на самом деле быть не могло. Значит всё, приплыли.

 Он прижал ладони к лицу, мелко задышал в них. Очень холодно. Уже минут десять он тут сидит.

 Встал, поправил на плечах лямки и поплёлся вперёд. Теплее от ходьбы всё не становилось – ему казалось, что он мокрый насквозь от осенней сырости, переполнявшей всё вокруг. Идти уже не долго. А что его там ждёт?

 Белый великан?

 Вот стоит там и ждёт – и жабы у его ног…

 Лёха шёл, а сам воображал себе и до того навоображался, что спотыкнулся и остановился, когда доплёлся до холма и великана не увидал.

 Покатый холм поднимался за поворотом речки (болота) и лепившиеся на вершине дома в туманной темени похожи были на останки какого-то очень древнего и давно уже мёртвого города. Летом, да и вообще в ясную погоду, было хоть видно многоэтажки чуть подальше и повыше. Приятно было смотреть, как окна их искрятся. Вот, мол, освещённый, живой мир, а уж никак не край света…

 Впрочем, ладно. Всё это одно и то же, из года в год. Привык. И белого великана тут нет. И быть не может. Померещилось. Если и дальше будет мерещиться… Ну и что ж теперь? Что он может сделать?

 …А кое-кто и доволен будет…

 Он начал взбираться по холму, оступился, съехал на полметра, взрывая ботинками разжиженную грязь. Ну вот замечательно! Вот отлично! Жижа тут же просочилась в дырявые ботинки и намочила ему ноги. А, без разницы – последние сто метров…

 Лёха вышел на узкую улочку с залежами листьев по обочинам. Деревьев тут было много и все старые, огромные. Летом и весной очень даже здорово, даже и теперь, как-то оно так… почему-то успокаивает.

 Всегда любил большие и старые деревья, особенно клёны. Может, оттого, что клёнами вся улица была засажена. А может потому, что листья на них очень долго держатся. Однажды зимой, уже давно, за ночь сразу навалило много снега, а один из клёнов, самый огромный, стоял ещё в полном ярко-золотом своём облачении. Маленький Лёха смотрел на него с открытым ртом – таким непобедимым, таким вечным казался этот клён.  

 Несколько лет назад соседу, дяде Фёдору, стрельнуло в голову, что когда-нибудь непременно ветер сломает самую длинную и толстую ветвь, и та прошибёт ему крышу. Вполне здравая мысль. Причмокивая от удовольствия, что вот сейчас будет делать дело, дядя Фёдор достал лестницу, достал пилу и собирался уже лезть и пилить, но Лёха ему не дал. Просто отсоветовал, без объяснений. Дядя Фёдор проникся – не пилил. Хотя ещё с полгода потом косил на Лёху круглым, перетрухнувшим глазом и чуть не на другую сторону улицы перебегал, когда Лёху видел. А чего – всё ж нормально, все довольны, никаких лишних проблем. Дядя Фёдор цел и Лёха на воле. Клён как стоял, так и стоит, невредимый…

 Лёха дошёл до своего забора, отворил деревянную, низкую калитку, зашёл во двор. Как всегда, везде горел свет. Слева, из кухни, через стекло пялились на него в четыре глаза мать и Гарик. Хорошо хоть, больше никого нет, а то кодло своё соберут вечно, как им приспичит, а уж по воскресеньям – обязательно…

 Лёха сжал кулаки, двинул челюстью в приступе глубокой и бессильной ярости. Нет, вот этого не надо. Не хватало ещё поорать сегодня, что б уж по полной программе день удался…

 Он вошёл, запер за собой дверь, присел на табуретку, начал разуваться. Ботинки надо отмывать, ч-чёрт. И так ни на что не похожи… Из кухни звенело молчание. Мать с Гариком возвели в ритуал молчать, пока он возился в прихожей. Зато справа вдруг стукнуло, грюкнуло, затопало. Варя добежала до дверей комнаты и, как всегда, встала там, прислонившись плечом к косяку, глядя на него своими бараньими бесцветными глазёнками и ковыряя ногтем в зубах. Она так делала изо дня в день, будто с утра успевала его позабыть и вечером словно проверяла – а правда ли это он.

 Лёха протянул обе руки и Варя тут же, осчастливленная (всё-таки он!), кинулась ему на шею. Он не очень давно научил её опять обниматься. Хотя бы так, раз в день.

 Варя немедленно забелькотала:

  — Ай рупь. Ай, мне хатает. А-талась?

  — Осталось. Вот, смотри, — он порылся в кармане, достал мелочь.

  — Не-е! Рупь! Не?

  — А… Не, нету. А у тебя уже сколько?

  — На пять. Пять, — она даже на пальцах показала.

  — Целую неделю можно б было ездить.

  — Ага, — она закивала с уморительноумным выражением на мордочке, потом наклонилась к самому его уху и шёпотом нажаловалась:

  — А-ик  ать отел о-брать.

  — Вот неймётся ему.

  — Юбит. Юбит де-ги.

  — Это точно, — Лёха невольно рассмеялся, — Ты ела?

  — Ела.

  — Да?

  — Да! – она выпятила нижнюю губу от обиды, что ей не верят, хотя и врала самым бесстыжим образом.

  — Я не буду ругаться с ними. Ведь опять голодная… Ладно, сейчас… Иди давай…

 Варя затопала в комнату, Лёха закинул кроссовки в ванную, зашёл, наконец, на кухню. Молчание, разбухавшее там, уже почти разрывало барабанные перепонки.

  — Чё сидим такие кислые? – он криво улыбнулся, — Есть чё пожрать?

 Мать, с самым возвышенно-оскрблённым видом, демонстративно прислуживаясь, достала из холодильника кастрюлю с борщом.

  — Конечно, сын. Подожди, я сейчас, — всё это показным тоном полного духовного смиренного просветления.

  — Малую кормили?

 Варю он всегда называл «малой», хотя она была старше его на семь лет. Может ещё столько ей и жить осталось.

  — Конечно!

  — А чё у неё в животе урчит?

 Тут, наконец, вступил в бой Гарик. Всё это время он сидел, сцепив пальцы, с самым благостным выражением на своём вытянутом, по оленьему добром, лике. У всех остальных – просто лица, иногда даже рожы, но у Гарика – именно, что лик. Он ещё и раньше походил на Иисуса из старого мультика про суперкнигу, а теперь даже и перещеголял его в возвышенности до такой степени, что при своей бородище был ужасно женственен. Он пожевал губами под усами и произнёс своим мягоньким, бесполым голоском:

  — Лёша, ты ведь сам понимаешь, что Варенька – больной человек. Ты ведь не видишь, что тут происходит на протяжении дня. И не веришь собственной матери, что твою сестру приходится иногда даже насильно, понимаешь, насильно кормить.

  — Ну да, ну да. Это я всё слышал. Мам… дай хоть хлеба. Что вы, блин, не знаю… Хлеба не жрёте…

 Обоих их покоробило от грубости, но они, естественно, сочли ниже своего достоинства реагировать.

 Мать всё суетилась у раковины, перебирая немытую посуду, без всякого толку подставляя её под струю холодной воды. И раньше-то она особо чистоплотной не была, но после Гарика неряшество чуть ли не в образ жизни превратилось. Смотреть было противно, Лёха уставился в тарелку.

  — Слышь, Гарик. Чего ты к малой опять за мелочь привязался?

 У того, конечно, был наготове ответ. Ещё и с отмщением – он терпеть не мог, когда его называли Гариком.

  — Я уже не раз замечал тебе, Лёша, что ты по своим каким-то нелогичным причинам развиваешь в Вареньке ненужные и даже опасные наклонности. Ведь она прекрасно знает, как с этими деньгами обращаться. И когда-нибудь ей может прийти в голову с их помощью и впрямь уехать куда-нибудь. Она знает, сколько стоит проезд. А оказавшись в незнакомой части города – что она будет делать? Ты об этом подумал?

 Он очень о многом передумал за эти годы. Но… рассказывать… Смысл какой? И кому, Гарику? Остаётся терпеть.

 Лёха поскорее доел, вылизал ложку, сгрёб со скатерти крошки в ладонь. Гарик очень внимательно его разглядывал. Почти и не моргал. И это всё тянется уже десять лет. Гарик абсолютно уверен, что Лёха когда-нибудь сорвётся на такое, что тут он его  и прихлопнет. Чистая математика – Лёхане может не сорваться. Если б не было цели, Гарик уже давно бы и одолел его… Но вот только болт ему с газовой нарезкой.

 Лёха наполнил тарелку снова, взял хлеба, ложку и уже был в дверях, когда подала голос мать:

  — Лёш, ты ведь не забыл, что в воскресенье большой праздник.

  — Я ваших праздников не знаю.

  — Ну, это не наши праздники, — Гарик улыбнулся.

  — И во сколько? Вечером?

  — Нет, на этот раз с утра, — мать всё вытирала руки полотенцем, с судорожным нажимом, будто кожу хотела содрать.

  — Ещё лучше. С утра с малой гулять пойдём.

  — Лёша, — Гарик сложил руки, предвкушая обстоятельную речь, — В конце концов, при всех своих понятиях и мнениях, ты не можешь не отрицать того простого факта, что я имею высшее медицинское образование. Ты никак не можешь этого отрицать. И уже в который раз я утверждаю тебе, что всё твоё ухаживание за Варенькой идёт ей только во вред. Ну, подумай сам: каждую неделю, ночью, уводить больного человека из дома! А теперь – что? Осенью, по такой погоде ты собираешься водить её по улице, на сквозняке, может, и под дождём. Как ты самому себе можешь это обосновать, а? Я слушаю.

 Однако, упёрся рогом. Лучший вариант – играть в молчанку, но и Гарик тоже не лыком шит, знает, что переговорить его сложно. И необходимо вынудить противника, то есть Лёху, ввязаться с ним в разговор. И тогда то уж Гарик свяжет его накрепко, спутает и запутает и связанного хлестать будет своими речами. Лёха чувствовал, что поддаётся, сложно не поддаться, но надо выдержать…

  — Очень простой выход есть, — медленно выговорил он, — Не надо устраивать тут никаких ваших сборищ. Тогда я и не буду никуда её выводить.

  — Ну какие сборища, сын?! – мать всплеснула руками, — Как же из тебя выбить эту чушь?!

 Гарик был недоволен, что она сунулась, немедленно стал напирать по новой:

  — Лёша, единственный разумный и естественный вариант: сесть и поговорить по-человечески. Ты создаёшь в доме нездоровую обстановку…

  — Не буду я с тобой ни о чём разговаривать. Не хочу и не буду. И будет так, как я сказал.

 Гарик ещё что-то в спину ему метал-сыпал в самых точёных выражениях, но Лёха всеми силами заставлял себя не слушать. Уши бы зажал, если б руки не были заняты. Поскорее убрался в комнату и плотно затворил дверь. Уже давно то и дело появлялась мысль приделать изнутри задвижку. Но уж такого Гарик не стерпит и пойдёт в самое решительное наступление. Нагородит вокруг него решётку умных слов в длинных предложениях и будет казнить и пытать этими словами, пока он не сорвётся…

 Варя лежала на своём диване, направив в потолок свет старой изогнутой лампы с конусом-абажуром. Выставляла вверх руки, что б тень от пальцев попадала в желтоватое пятно, и крутила какие-то одной ей понятные фигуры, представляя когда-то виденное по телевизору кино.

 Комнатка была узкой и короткой – как раз в длину кровати, стула и журнального столика. Слева на горбатом диване спал Лёха, справа не высокой старой кровати – Варя. Комната не изменилась за последние лет двадцать и временами это такую тоску нагоняло, что хотелось зажмуриться с такой силой, что б мозги взорвались На полу и на стене над Варей – цветастые, увесистые ковры. Это для сестры была целая забава: узоры на ковре она представляла, как вид сверху какого-то сказочного города, и часами могла водить по ним пальцем, сопровождая в пути выдуманных героев. Лёха всё это знал. Когда-то он и выдумал эту игру для неё.

 Он присел на корточки рядом с кроватью, поставил на столик тарелку с супом и начал отрывать корки от нарезанных кусков хлеба. Корки для оставшихся Вариных зубов были чересчур твёрдыми.

  — Давай, лопай, пока горячее.

 Варя подпрыгнула на диване, задрав жирные, короткие ноги, привела себя в сидячее положение и принялась с видимым голодом жрать. Другим словом обозначить это не выходило. За всю свою жизнь Лёха так и не приучил себя к этому зрелищу. Наоборот, только мерзее и противнее становилось. Он отвёл взгляд, но всё-таки посматривал вполоборота, ненавидя себя, ужасаясь на себя за то, что ему отвратно смотреть на свою сестру.

 Она похожа была на ужасно раздутый пузырь с толстыми подпорками-ногами, с щекастой, слишком большой головой и длинным, да ещё и загнутым к низу носом. Раньше хотя бы волосы были хорошими. Он, если думал о ней, всё себе одни волосы представлял. Он приучил её каждый день мыть голову и расчёсываться. Мыться она не любила, но мирилась с этим, потому что гребешок ей очень нравился и расчёсываться она могла до самозабвения. Теперь волосы её очень быстро редели и на висках были совершенно седыми.

  — А ани удут еть. А-пять?

  — Да, там… Праздник у них опять… Вот житуха – сплошные праздники…

  — Бе-ому е-овеку. Онял? Бе… о… му. Е… л-ло… в… веку.

  — Да понял я, белому человеку. Богу ихнему.

 Она нахмурилась, поскрёбывая ложкой по дну тарелки. Слово «бог» постоянно слышала, но уразуметь его не была способна. Последнее время стала представлять его каким-то «белым человеком», но доверия никакого к нему не испытывала.

  — А он пи-дёт?

  — Кто? Белый человек? Варь, я же говорил,  играются они. В белого человека. Не придёт, потому что его нету.

  — Пи-дёт, — она кивнула и сунула ему в руки пустую тарелку.

 Он отставил её на столик (завтра вымоет), потом долго смотрел Варе в глаза. Большую часть своей жизни он был уверен, что это совершенно пустые глаза. У них даже цвет был блеклый, будто бы подтверждающий, что она в этом мире проездом и по ошибке.

 Смотреть в эти глаза было жутковато. Лёха поначалу просто приучил себя не бояться и не брезговать. И однажды ощутил, что где-то за пустотой, за идиотизмом есть живая, настоящая, человеческая искра. Они с тех пор и затеяли странную этакую игру – смотреть друг другу в глаза, молча и не двигаясь. В какой-то момент Лёха начинал слышать тишину. Что-то тихонько так звенело – вокруг и в нём самом. И становилось ясно, что есть мир без злости, без мучений, без обманов и безысходности и… как же восхитительно, как прекрасно было в этом мире… хотя бы на несколько минут.

  — Кто… как придёт? Белый человек? Это Гарик тебе наплёл?

 Варя недовольно замотала головой. Постоянно раздражалась, когда он силился её понять и не мог. Раньше, он помнил, и на мать так же злилась, теперь только тихо и глубоко от этого расстраивалась и долго ему жаловалась по вечерам.

  — Пи-дёт! Я и-дела! Онял? Идела и-о.

  — Белого человека?..

  — Да! Да! – она обидчиво ударила его в грудь, выпятив нижнюю челюсть.

  — Да где?

 Она указала на окно.

 Лёха дёрнулся от разбежавшихся по телу мурашек. Медленно подошёл, убрал край занавески. Окно выходило в зеленоватую, густую темноту, за которой, он знал, пучилось невидимое ночью болото. Он был уверен, что увидит своего белого великана – прямо напротив. И только великан поймёт, что на него смотрят, то тут же подпрыгнет на месте, понесётся стремглав к дому, пробьёт квадратной башкой окно и примется залазить в комнату…

 Конечно же, ничего не было. Лёха заставил себя с полминуты смотреть в темноту, упорно убеждая себя, что ничего такого там нет…

 Ну всё, хватит. Насмотрелся.

  — Пи-дёт, — Варя очень уверенно закивала, — Ани и-о авут, онял? С…с…авут.

 Лёха не знал, что ей ответить. Варя вдруг взяла его за руку – за два пальца – и очень настойчиво, с усилием стараясь правильно выговаривать, спросила:

  — Т…ы м…меня н-не а…ат…таш? Не?

 Он встал на одно колено перед её кроватью. Заболели как-то странно глаза и нос, что-то на них давило изнутри.

  — Никогда не отдам, глупая ты… Никогда тебя не оставлю, никогда не брошу…

 Задыхаясь, он прижался лицом к краю кровати, гладил её руку своими двумя, очень бережно, как махонького зверька.

 Цель была предельно проста, ясна и точна. Нужен свой дом. Свой собственный дом. Он знал уже даже, какой именно. Километрах в пятнадцати от города несколько деревень. Дома там дешёвые. Пусть без газа и с печным отоплением, но и чёрт с ним. До города регулярные автобусы, начиная с шести утра. То есть, на любую работу он так или иначебудет успевать…

 …Он привык этот дом представлять себе – до того, что видел его, когда прикрывал веки. Маленький такой домик, две жилые комнаты и кухня – хватит.

 В сущности, не так уж и много денег надо на покупку, плюс обязательная сумма про запас, что б обустроиться. Всё это вполне реально. И выполнимо. Он высчитывал сроки и выходило в самом плохом раскладе – лет за десять.

 Живёт он исключительно на свои. С матерью и Гариком платит половину коммуналки. Закупает продукты – самые дешёвые и ходовые, вермишель, консервы, картошку мешками. Берёт для Варя лекарства. Кое-что, конечно, приходится уделять себе, вот хоть на сигареты. Однако, ни один месяц не идёт в минус, всегда в плюс.

 Можно, ох, можно было бы и раньше… Если б за первую пятилетку он пару раз не сорвался.

 В первый раз – ровно год прошёл, как он задался целью, день в день. Подвёл итоги и реально ошалел: всё получается! Ей-богу, получается, действует система! Значит, может, и не десять лет, а? Ах, как хорошо, хорошо-то как!

 До невозможности гордый собой, он задрал нос, подобрел, повеселел, даже и разговорился. И решил, что имеет право вознаградить себя за год голодания, пеших походов и воздержания от чего бы то ни было.

 Ну и «вышел на район». Старые кореша встретили так, будто он и не девался никуда. После третьей стопки уже и ему казалось, что всё, как всегда. Как вчера было и как завтра будет. Перед тем всё рассчитал, выделил конкретную сумму на пропой, уверенный, что за пределы её не выскочит. Даже и мысли такой не было.

 На втором пузыре Лёха ни про какую цель уже не помнил, вычеркнул всю свою жизнь из памяти, как небывалый кошмар. Они сидели дома у Пашки Бельчика, вчетвером, в холодной комнате с заплесневелыми обоями, и глушили под музыку из старого громоздкого компьютера. За стенкой дрых пьяный Пашкин папаша и время от времени ревел во сне. Пили из разномастной посуды – кто из кружки, кто из стакана. Лёхе достался –бокал. Весь вечер над этим ржал: водку – из бокала! Потом он его, по ходу, разбил.

 Пашка долго трындел по телефону, шныряя по полупустой комнате, закуренной до серого тумана. Вызванивал девок. Прибыли и девки, всё те же, что и до армейки, ещё со школы. Года три Лёха их не видал, даже спьяну подумал, что как-то они чересчур уж пострашнели за это время, ну да это и по боку. Тем более, что Вичка была согласная, с ходу. Только вот, хоть убей, он и не помнил, сотворил он над ней чего или нет. В дёсны долбились – это да, а вот дальше – чёрт его…

 Штрихи концовки ему потом мать с Гариком рассказывали – с явным наслаждением и удовлетворением. Припёрся он ночью, пьяный, «перебудил всю улицу», ругался, кричал, чего-то искал. Нашёл, и опять куда-то двинул, хотя его и удерживали («Даже Варенька пыталась тебя остановить!»). Искал он, очевидно, деньги, которые перепрятывал каждую неделю. Видимо, нашёл-таки. Лёхе потом очень хотелось списать всё на Гарика. Мол, срисовал его тайничёк, пока он не в адеквате был, да и запустил туда лапы…

 Но это отговорка. Ребяческая и глупая.

 Кажется, они куда-то собирались ехать. Чуть ли не за город на речку (зимой!), искали трезвого водителя, чего-то набурогозили в ночном магазине, перессорились, пили мировую, девки орали и истерили… В какой-то момент Лёха застал себя прущимся по незнакомой и ужасно пустынной, нескончаемой улице. Шёл он под очень острым углом, пару раз падал, пытался о чём-то думать и плакал. Домой всё же добрался. Гарик отметил точное время – четыре пятнадцать утра.

 Когда пришёл в себя ближе к обеду, показалось, что всё тело и голова в первую очередь разваливаются гниющими кусками. Первым делом принялся хлопать себя по карманам, пока не нашёл смятую пачку денег. Еле-еле пересчитал и аж грудь разболелась – это что, всё? Где столько можно было просадить за одну ночь?! Да нигде, никак! Или?.. Из корешей кто помылил, а? Может… Или… просто потерял. Это возможнее. Скорее всего. Так оно и было.

  Ещё на полтора года ему хватило той бредовой ночи. Во второй раз очень глупо срезался, так глупо, что вспоминать было противней, чем о первом разе. Э-э, на бабу повёлся… Да в конце-то концов, двадцать три года ему, нормальный здоровый пацан, а сколько времени уже не было?! Но…

 Ей-богу, такое впечатление, будто какая-то сила пытается своротить его с пути к цели. Именно так –намеренно. Потому что всё, что тогда случилось, по здравой логике – полнейшая случайность, которую никак нельзя было предугадать и подстроить. Но почему именно с ним?

 Он тогда уже начал таскать все деньги с собой, дома до такой степени страшно было оставлять, что он не выдерживал. Заглянул в круглосуточный киоск взять сигарет, когда подлетела какая-то деваха, одетая прилично и по моде, но уже датая. В полуистерике – только что поссорилась с парнем. Ухватила Лёху под руку, вцепилась в него с судорожно-отчаянной силой, стала плести чушь насчёт того, что а не выпить ли им, залить горе.

 Подскочил и парень её, тоже под градусом. Рассмотрел Лёху и решил, что разотрёт его на мелкие кусочки – чего там, мелочь какая-то, ханурик ему по грудь! Лёха ударил его под дых, снизу вверх – высокий был дуралей, да ещё и за воротник Лёху ухватил, как школьник. Тут главное не начинать чужие руки отрывать от своей одежды – а сразу бить. Второй удар – разумеется, по носу, что б отрезвляющая юшка пошла. Ну и ещё раз или два ему влепил, что б завалился.

 Продавщица в киоске панике не поддалась, только взвизгнула один раз, захлопнула окошко и понятно было, куда уже звонит. Датая деваха ухватила Лёху за руку и они побежали. На утро он не помнил, как её и звали-то, хотя вечером всё по имени её называл. Деваху сама взяла бутылку водки – деньги у неё точно были. Сидели на речке, уже неподалёку от Лёхиного дома – глушь ведь полнейшая.

 Деваха стрекотала почти без умолку, потом её тошнило, но она всё-таки потащила его за второй бутылкой. В тот раз хоть что-то было. Это он кое-как помнил. Помнил и то, что очень деваху жалел, вникал в её историю, потом горячечно утешал – так больно ему за неё было, что аж плакал. Помнил, что очень мягко начал её целовать и сражаться с пуговицами на её джинсах. Помнил, как она крепко-крепко его обнимала и всхлипывала ему в ухо.

 Но денег опять не было. Всех. Утром он облазил весь берег, едва носом землю не рыл. Топтался на одном месте по несколько минут в идиотской надежде, что мог же онпросмотреть, что вот сейчас чудом – возьмёт и найдёт. Не нашёл.

 С тех пор он решил, что больше никогда не сорвётся.

 Понятное дело, хочется там своей жизни и всё такое. Ну а  малая?

 Варе нельзя оставаться в этом доме, с этими прибабахнутыми. Они… что-то с ней сделают… Нет. Он не даст. Он обязан и он им не даст. Он добьётся, вытерпит, вымучится, но сделает. Будет другой дом, где хоть сколько-нибудь она проживёт нормально, спокойно…

 …Почему они… как они могут над ней издеваться?.. Все вот они, кто они такие?..

 У Вари был другой отец. Кто он был, мать никогда не говорила. Может, потому, что не знала. Своего отца Лёха едва помнил. Эти воспоминания, какие-то полунереальные, будто всё это ему приснилось тогда же, пугали его. Тогда, пяти лет от роду, он очень спокойно наблюдал за тем, что происходило. Теперь он не без дрожи смотрел на себя в зеркало – видел отца. Одно лицо, вообще, мать покурить выходила.

 Варе тогда было одиннадцать. Отец лупил мать, когда та напивалась быстрее его, но детей очень любил, даже идиотку от чужого мужика. Всегда приносил вечером жменю конфет, вытаскивал её из кармана пыльных своих штанов и протягивал девочке на красной, с чёрной въевшейся грязью ладони. Варя была в восторге. Лёху отец учил бороться, гонял с ним в футбол, возился с ним целыми днями, но конфет никогда не давал.

 А играл с Варей как-то и вовсеособенно. Лёху из комнаты не выгоняли, а чего – ведь это просто игра. Маме, конечно, не за чем рассказывать – дура она, ну её. А так – и ничего такого. Игра.

 Лёха рисовал, увлечённо закусив губу – отец внимательно относился к его художествам и внизу листа ставил отметки. Всегда честно, даже расписывался рядом. Лёха в детстве хорошо рисовал, но иногда на него находила блажь, он марал бумагу и обжался, когда отец влеплял ему единицу…

 Вот, он рисовал и не смотрел на диван. Непонятная какая-то игра у отца с Варей. Может, даже и такая… ну, запрещённая. А Варе? Нравится ей? Вон она, хихикает. Значит, нормально всё. Да? Он сидел и рисовал.

 Мать  о том так и не знала. Отца скоро посадили за грабёж, строгач. Это уж третья ходка была. В те времена в здешней колонии ещё устраивали «маски-шоу». То есть, омоновцы тренировались на зэках. Был даже высчитан определённый процент смертности. В первый же год отец под этот процент и попал.

 А ещё лет через пять у матери началась новая жизнь. Свершилось явление Гарика народу.

 Лёха и не знал, чего он сразу же прозвал его Гариком – так-то, по паспорту  имя было Игорь. До тридцати пяти был он всего-то навсего обычным врачом-психиатром в районной дурке в пригороде и возился с алкашами и наркоманами. Как он познакомился с матерью, Лёха так и не знал – она тогда уже не пила с перепугу, что Варю заберут, а, соответственно, и к пенсии её тоже доступа не будет. Знакомство длилось месяца два и ещё три месяца ждали очереди в ЗАГСе. Расписались. Вот тут-то на Гарика и снизошло «просветление».

 Меньше, чем через полгода, на  «просветление» это народу налетело, как мух, и составилось общество с длинным и мудрёным наименованием, наверху которого и взгромоздился Гарик. Общество было очень гладеньким, вылизанным и до тошноты приличным. Никаких тебе затейливо-сумасшедших выдумок, психоделиков и цветастых обрядов, на чём выезжали в девяностых. Всё культурно, благонадёжно и по уму – двадцать первый век на дворе. Да и Гарик – личность (ещё не лик) исключительно положительная, к тому же образование.

 Да и велосипеда он не выдумывал. Просто чужие все велосипеды себе прибрал, что б долго голову не морочить. Гарик поклонялся и Христу, и Будде, и мудрым инопланетянам с Сириуса. Как-то их всех поперемешал во вселенского боженьку, который один для всех. Короче, мир-дружба-жвачка с выражением радостного вдохновения на лике (теперь уже начал проглядывать лик).

 Лёхе доводилось видеть по телевизору  обличительные репортажи о всяких-разных сектах. У Гарика такой чепухи, как там,  не наблюдалось. Ни визгов, ни совместной трясучки в экстазе, ни катания по полу с закатившимися зенками. Гарик даже и не думал объявлять себя пророком, посланцем или хоть учителем каким. Так себя выставлял, что, мол, я учу вас, а сам учусь у вас. Вместе мы шагаем в ногу по правильному пути к светлому будущему.

 Подростком мать Лёху затянула на пару сборищ. Происходили они во дворце пионеров, в арендованном зале. Посетители чинно торчали на стульчиках. Гарик начинал проповедовать, вернее – общаться. Без всяких порывов, спокойно и с мягкой улыбкой он переливал из пустого в порожнее совершенно одну и ту же вызубренную чушь про добро, братскую любовь, духовность и всё в том же ключе.

 Но на Гарика Лёха особенно и не смотрел – дома каждый день это кино, оскомину уже набило. Интересны были слушатели. Никакого не было объяснения тому, что он наблюдал.

 Несколько десятков самых разных людей, не знакомых, не похожих заглядывали Гарику в рот. Почему? Да что такого они слышали и видели? Или как? – на Лёху просто не действует, что ли? А эти все пялятся с по-детски заговорщицкими улыбочками. Одинаковые такие улыбочки. Будто Гарик  и вправду какую-то особенную тайну им открыл. Подмигнул так, мол, только вам сейчас всё расскажу, а никто больше и не узнает. И люди с готовностью смеялись, когда он вставлял какую-то серую шуточку, кивали на его общие фразы…

 Как это всё происходит?!

 А ведь больше ничего и нет кроме этих пресных разговорчиков. Разве что через раз Гарик берётся за гитару и предлагает совместно спеть какие-то там мантры. Знал он два аккорда, под которые подстраивал  коротенькую и простую абракадабру.

 Лёха, правда, знал, что проводятся ещё и отдельные встречи. А в живую увидал у себя дома, лет пять назад, как дембельнулся.

 Народу пришло – пару десятков рыл, из них – три новеньких-зелёненьких.  Этих сразу опознать было можно: моргали по сторонам и всё будто бы ждали, на что можно заулыбаться. Лёху мать в спину запихнула в комнату, обеими руками налегла ему на плечи и таки усадила на стульчике позади всех. Дико было смотреть, как от радости из разинутого в улыбке рта у неё сползают мутные нитки слюны. Чему радоваться-то так?!!

 На диване впереди, изображая непринуждённую домашнюю обстановку, но с идеально ровной спиной восседал Гарик. О чём таком он говорил, Лёха так и не расслышал толком. Именно не расслышал – это в комнате-то! Ну, то же самое всё, карма, духовность, боженька вас любит. Тридцать два белых зуба наружу, каждому в глаза заглянул, как за ушком почесал.

 А новички – поплыли! Аж зарозовели от счастья.

 Да что за бред такой?!

 Лёха со всей настырностью принялся неотрывно пялиться на Гарика, пытаясь уразуметь, где собака зарыта. Гарик поймал его взгляд. Глаза его были какие-то маслянистые. Так и казалось, что вот-вот по щекам на бородищу потекут тяжёлые жирные капли. Лёху передёрнуло. Детская выдумка пришла в голову, что глаза у Гарика – вставные.  Невсамделишные. Да и не глаза вовсе, а что-то вообще не человеческое…

 Додумал он эту выдумку и очень не по себе сделалось. Будто он в одной комнате с чем-то таким, чему места на земле быть не должно. Гарик, кажется, всё это моментально понял. Запнулся – даже не на полсекунды, но запнулся. Больше он уже на Лёху прямо не глядел. Вообще никогда прямо не глядел. Сколько раз Лёха замечал, что разговаривая с ним, Гарик, как гвоздями прибитый, таращится куда-нибудь ему в ухо.

 Но зато остальные все были в восторге. Словно бы и не замечая, а что они, собственно говоря, делают, послушно и даже с восторгом, в конце концов, скинулись членскими взносами.

 …Чёрт, а вот интересно, сколько ж у него, у Гарика, денег накоплено, а? Уж он-то не срывается – не с чего ему срываться, жизнь, как шоколадка. Со времени «просветления»  Гарик, видимо, решил, что работать – это, вообще, грешно.  Ну а внешне – он ещё и похлеще Лёхи. До сих пор ходит в той же самой одежде, что и десять лет назад. Брюки, рубашки, куртки того и гляди в труху рассыплются.

 Но от любой, даже мизерной и обязательной траты Гарик трусился так, будто ему полчелюсти без наркоза и с мясом вырвали. Как-то Лёха застал его на кухне, выковыривающим из-под плинтуса монетку. Монетка оказалась советской десятикопеечной. Гарик вздохнул, подбросив её на ладони, и спрятал в карман. 

 Ещё по одной статье Гарик отлично распорядился. Раньше Варя ездила в реабилитационный центр для инвалидов детства. Какое-никакое, а общение. Было дело, Лёха часто её оттуда забирал по вечерам, видал, с кем она там водится. Были такие же идиоты, как она, были ещё ребята с кривыми ногами и руками. Самые бедняги – одновременно и дураки, и изогнутые винтом. И ведь все ж между собою как-то общаются: ссорятся, обижаются и мирятся, веселятся, выдумывают, сами выдумывают какие-то общие дела, в которые с головой уходят… Живут, вобщем. Реально живут.

 Гарик Варю оттуда забрал. Разумеется. У него же образование. Ну и знакомые. Так что, пенсия идёт теперь к нему напрямик. В глухое время ноющей ночной дремоты, когда ужасно хочется заснуть, а не спится ни черта, Лёха ворочал в голове причудливо-мутные мысли, что особым желанием Гарика было сэкономить на Варином проезде до центра города. Вот ей-богу!..

 Варя до сих пор собирала мелочь. Это она вызубрила – сколько и каких монеток ей надо на один рейс. Правда, кроме железных рублей никаких других денег она запомнить не могла. Но уж за рубли чуть не до потолка готова была прыгать от благодарности. Она, наверно, до сих пор была уверена, что снова будет ездить к своим приятелям, как и прежде.

 Мелочь постоянно терялась. Лёха был уверен, что крадёт Гарик. Да ещё и гордится собой за это – мол, больного человека от погибели спасает…

 Вообще, малую Гарик тоже сделал своейцелью. Слыхал Лёха, как слабым своим голоском, с слёзным надрывом, переполняемый восхищением от собственного самопожертвования, Гарик клялся, что бог Вареньку исцелит. Вооруженный наукой и верой, он, человек будущего, достучится в душу идиотки и сотворит чудо.

 Слава богу, хоть мать днями дома сидит. Какие б у неё пережеванные мозги ни были, а Гарик при ней всё же побоится творить свои чудеса в полной мере… Так, по крайней мере, Лёха себя уверял.

 Что происходит днём, малая ему и рассказывала. Тут, правда, Лёха иногда терялся. То есть, он знал, что Варя никогда не врёт. Соврать – это слишком сложное для неё понятие, разве что рефлекторно. То есть, она дошла как-то, что если рассказать, что Гарик не даёт её кормить днём, то вечером по этому поводу брат будет орать и бить кулаками по столу и по стенам. Это пугает, а что б не пугаться, надо рассказать, что её кормили.

 Но это мелочи. А вот остальное…

 Лёха ломал-ломал голову, да так ничего и не выдумал, кроме того, что Варя нереально дофантазировала какие-то реальные вещи и сама верит, что так оно и было.

 Например, что вот щёлкнул Гарик пальцами и мама бух головой в стол, а у Гарика вдруг все волосы повыпадали и он как паучок стал по стенам лазить. Или что пол вдруг провалился и оттуда повыходили люди, как птицы, но не с крыльями, не было никаких крыльев, а были лапы, как у птиц, и клювы вот такие дли-инные (показала руками чуть не на метр).

 Вот и, поди, догадайся, что тут к чему. Как-то раз Варя до слёз пыталась доказать ему, что Гарик ходит вверх тормашками. А оказалось, что этот пришибленный действительно днём вдоль стеночки на голове стоит. Йогой он, блин, занимается… Конечно, чем ещё заниматься, если всю жизнь кроме ложки в руках ничего не держал…

 …Нездоровая обстановка в доме, что б тебя…

 Ну уж нет, он своего добьётся. Всё выдержит, вынесет, перемучается. Купит дом, заберёт малую и хоть сколько-нибудь ещё лет она…

 Как-то стороной он знал, ведь всегда же знал, что… Варю-то кто ему отдаст? Никакой дурак ни в какой спецорганизации этого не сделает. Гарик мало того, что лик, да ещё же и с образованием. А он кто? Волчий взгляд да периодические посещения ДНД.

 Но об этом – не думать. Никакого смысла нет об этом думать. Он купит дом и…

 Было ещё одно, что он тоже знал стороной. Вот это было гораздо страшнее. Все те искры, которые там у Вари блещут – он сам себе навыдумывал. Она, его сестра – полная идиотка, больной человек…

 Ну и без разницы. Да. Не имеет значения. Ему хватит того, что он её любит. Ради неё он этот мир чёртов наизнанку вывернет. Остальное – всё равно.

 Он пришёл в себя сразу. Спал, спал – и вдруг глаза нараспашку и сразу выпихнут в реальность. Темно, тикает будильник, храпит Варя и до него доходит кислая вонь из её раскрытого рта. В коридоре горит свет, щёлкает замок на входной двери. Кто-то пришёл.

 Какой пришёл?!!! Время сколько?!!! Они чё там все?!.

 Лёха нащупал на столике маленькие, дешёвые китайские часики, кое-как разглядел стрелки. Три часа ночи, мать вашу так!

 Что там такое, а?.. А?

 Осторожно, что б не стукнули, вернул часики на место. Убрал руки под одеяло, застыл в напряжении, прислушался.

 В доме, кроме матери и Гарика, ещё трое. Одна женщина – голос напористый, деловой и противный. Два мужика, вернее, мужского пола – мужики в колхозе. А у этих, судя по голосам, на шейках по галстучку навязано. Мягкие такие голоса, спокойные, даже и шутливые – что бы говоривший ни делал, даже бы и в спину тебе нож всаживал.

 Какая-то суета перед кухней, мать пытается что-то благовоспитанно стрекотать, чуть ли не на счёт чайку-кофейку (в три часа ночи!), потом – приличное расшаркивание. Уселись. Голоса неразличимо загудели – будто бы и всё это Лёхе снится.

 Он медленно выбрался из-под одеяла, опустил босые ноги на пол. Нет, не сон. Всё это действительно происходит. На цыпочках подошёл к двери. Щель у пола жёлтая от света лампочки в прихожей. Гудящие голоса теперь уже проползают к нему через эту щель, а не из-за стены. Но всё равно ничего не различить. Лёха опустился на корточки, потом для устойчивости упёрся коленом в пол. Застыл, коротко и тихо дыша, совершенно без единой мысли, гудение с кухни так и баюкало.

 В какой-то момент сон перемешался с реальностью. В чёрт знает, каком неудобном положении, с открытыми глазами, его незаметно накрыла дремота. Тут он очнулся от очень отчётливо расслышанной фразы: «Её надо убить».

 Он чуть на пол не свалился при этом. Ошалело задышал ртом.

 Было или не было? Было или не было?!

 Слова эти, такие явственные, даже как будто громкие, словно прямо за дверью, прямо над ухом у него прозвучали! Или только в голове у него? Приснились ему, а?

 Боже мой, что ж это за кошмар творится?

 Лёха провёл рукой по лицу – рука дрожала.

 С кухни донеслось какое-то движение. Он отпрянул на середину комнаты. Ночные гости уходили, мать с Гариком их провожали. Вот, вот – совсем рядом. Лёха уже мог разобрать, о чём говорили, но это уже неважно и не нужно.

 Её надо убить – это он расслышал. И хватит, и всё.

 Затопали в прихожей, обуваясь. Общие фразы, вроде «счастливого пути» (в три часа ночи), щелчки замка. Молчание. Потом – шаркающие шаги Гарика. Остановился перед дверью в их с Варей комнату. Вслед за ним – тоже шаркающие, но полегче, запуганные какие-то шажки матери.

 Лёха до боли в глазах таращился на дверь, не в силах поверить, что вот сейчас произойдёт, настолько жутко, дико и отвратительно это было! Двое были за дверью, знали, что он не спит, знали, что могут сейчас сделать что-то мерзкое и страшное – и знали, что сделают…

 Дверь растворилась. Лёха сглотнул слюну. Проснулась Варя, плаксиво замычала.

  — Чё не спите? – выговорил-таки Лёха.

  — У тебя обострение, — произнёс Гарик.

 Мать за его спиной кусала губы, ломала руки, на детей не смотрела.

  — Ч-че-его?

  — Обострение. Ты психически болен, Лёша. Тебе необходимо специализированное лечение.

  — Да?

  — Да.

  — Ага… Тебе… просто надо… что б меня не было. Что б ты с малой… Х-ха… Ну… ну, Гарик, урод же ты… Ой, уро-од…

 Лёха прижал ладонь ко лбу, икая очень глупым хихиканьем – ничего не мог с собой поделать. Так всё мерзко было, так открыто и откровенно мерзко, что нельзя было без этого измученного горького смеха. Варя тихо заревела, копошась на кровати, вцепилась Лёхе в руку, стала тянуть его к себе.

  — Что ты делаешь, Лёша? – Гарик говорил со стальной рассудительностью, — Сестру пугаешь. Матери жить не даёшь. Ты один против всех. Один противвсего. И более того, ты почему-то совершенно уверен, что будет по-твоему. Вопреки всему, — Гарик в искреннем удивлении развёл руками, — Но так не бывает. Всё бу…

  — Зачем она тебе? Ну зачем она тебе, а?! Ну что вам всем от неё надо, сволочи вы!!! Что она вам сделала, что вы хотите её мучить?! – глаза у Лёхи ужасно пекло от слёз.

 Тут Гарика вдруг прорвало:

  — Ты меня не слушаешь… Почему ты никогда меня не слушаешь? Да что такое?! Кто ты такой?! Кто – ты – такой?!!

 Он подавился собственным визгом – визжал Гарик очень тоненько, и явно самому ему было противно от этого звука.

  — Ну всё, хватит! Сколько же может продолжаться всё это!.. Надо кончать. Понимаешь ты? По-моему будет. Я буду решать, я, Я.

 Варя захлёбывалась своим животным, прерывистым мычанием и царапала Лёхину руку, в ужасе, что он отодвинется, оставит её. Мать плакала, тихонько, как мышка за печкой.

  — Ну и чё ты будешь решать?! – Лёха оскалился, смотря на Гарика.

 Лик на нём изрядно потрескался и стоял в дверях маленький, тщедушный кривляка, как клоун, со своей бородой и длинными патлами.

  — Чё ты хочешь от неё? Что ты хочешь от неё?

  — Я несу свет, — пробормотал Гарик, бледный не столько от гнева, сколько от обиды, что на него так вот смотрят итак вот с ним смеют разговаривать, — Я спасу её, я… Я сотворю… Да, я сотворю нового человека… Избранного. Вот, да… Я это сделаю. Сделаю.

  — Ты двинутый по фазе, Гарик. И ещё урод. Урод и тварь.

 Гарик покачал головой – он уже взял себя в руки. Всё-таки проскочило сквозь зубы обиженное:

  — Можешь говорить, что хочешь… Мой… господь… докажет… докажет тебе… Сейчас… Да, сейчас ты увидишь, — он даже улыбнулся от довольства.

 Гарик отступил чуть назад, крестом сложил руки на груди, так что кулаки ударились в плечи. Зыркнул на мать – та стала в такую же позу. Гарик начал говорить. Речь его была похожа на перестук колёс поезда, только очень-очень частый. Мать пыталась подхватывать, но всё сбивалась.

 Слова резали слух – какая-то полная ахинея, до ужаса неправильная, коверканная, бессмысленная. Но, не смотря на эту очевидную бессмыслицу, Лёха отчего-то тут же уверился, что все эти бредовые слова самое наглое и дрянное враньё. Он сообразил, что это за несуразный язык – Гарик произносил обычные слова наоборот, как дети балуются, читая задом наперёд. Что-то Лёха  даже успевал перевести, примелькалось одно слово, которое Гарик выплёвывал, словно точку, как «аминь» в церкви: «иовс», то есть «свои». Этим словом кончалась каждая быстрая, почти монолитная тирада.

 Вывернутые слова отскакивали от стен, ползли по комнате и вот… началось. Лёха услышал – или ему показалось, что он услышал – как на болоте встрепенулись жабы и заорали давешнюю свою песню. Короткие, стриженные под ноль волосы – и те зашевелились у Лёхи на голове. Он повернулся к окну и увидел, как огромная белая фигура стремглав несётся на дом.

 Он сейчас врежется в стену, свернёт её к чёртовой матери, раскрошит своими лапами… Лёха накрыл своим телом Варю, сжал до боли веки, а под веками пульсировала одна только, тихая такая, даже бесчувственная мысль: поскорее только...

 Он так и ждал грохочущего удара, треска, обвала. Вместо этого вдруг что-то мело-мелко, коротенько так  зацокало по крыше. Только цоканье это было ещё страшнее. Потом Лёха сообразил, что на кухне кто-то есть. Не великан – вполне приемлемого размера. И… будто пьяный…

 Кто-то там шатался, переворачивая стулья, дребезжа кастрюлями в раковине, тычась в сервант, в холодильник. Но кое-как из кухни всё же выбрался, добился относительного равновесия и поплёлся по коридору.

 Гарик умолк. Мать давно уже молчала – спряталась в прихожей, за узким шкафом, где висели осенние куртки, и очень плотно прижала ладони к глазам. Гарик замешкался. Лёха разглядел его лицо: Гарик был перепуган  до того, что колени ходили маятником. Он знал, наверняка, что тоже надо убраться с дороги и не смотреть, но будто бесёнок какой его подначивал: глянуть, хоть чуть-чуть. Хотя это и верная гибель, но глянуть…

 Страх взял верх, и Гарик тоже закрыл глаза руками и вжался спиной в стену.

 Шатающиеся шаги были уже рядом. Идущий двигался всё по-над стенкой, спотыкался, но вот, наконец, ввалился в комнату. Варя задохнулась в визге, засучила ногами и обмочилась, выворачивая Лёхину руку и пытаясь всю себя за его спиной спрятать, что б и кончика её не высовывалось. У Лёхи реально отвисла челюсть – не то, что от ужаса, а скорее от совершеннейшей дичи того, что было перед ним. Не белое, недоделанное чудище было в комнате… Тут стоял его отец.

 Точно такой, как он его запомнил, ни на секунду не постаревший… Да и какой постаревший – он же умер пятнадцать лет назад!!

 Вернувшийся мертвец, ссутулившись, торчал на пороге, пучил глаза. Не дышал. Это почему-то Лёхе сразу заметилось – вовсе и не дышал. И ничего больше не делал. Только стоял и смотрел.

 И Лёха смотрел – прямо в круглые, на выкате глаза, полностью заслонив сестру… И вот странно – при всей ненормальности, при всём бредовом безумии происходящего, он боялся всё меньше и меньше, и начинал будто бы что-то понимать…

 Всё, всё что было – так ижило в глазах мертвеца. Весь кошмар странных игр с малолетней идиоткой – как картинки, как кадры из фильма, которые медленно, туманно  и призрачно вращались в нечеловеческих глазах пришельца. Где-то на периферии Лёха дажесебя, пятилетнего, заметил…

 И что? И что?

 Я вижу всё это, дальше что? Или… этого должно быть достаточно? Для меня? Ну уж нет. Для Вари? Но Варя этих картинок больше никогда не увидит и не проживёт заново.Он будет смотреть вместо неё…

  — Малая, слышь… Закрой глаза руками. Варя, блин… Отцепись от меня. Отцепись – от – меня. И закрой глаза. Поняла? Поняла ты?

 Он не мог к ней обернуться, что б не выпустить взгляд болотного бога. Заскрипел зубами, потому что сестра только сильнее впивалась в его руку своими двумя и царапала до самого мяса.

 …Она ничего не понимает. И не отцепится – она же идиотка!..

  — Варя… Пожалуйста. Сделай это – закрой глаза. П…помоги мне… Я одолею, я не дам тебя им, я его уведу, и он никогда больше не появится… Только сейчас отпусти меня, и крепко-крепко закрой глаза. По-жа-луй-ста…

 Прошло несколько секунд, и она вызволила его руку, хрипя от слёз. Если б она не послушалась… Он бы просто сел. Тут же, на пол, и сел. И болотный бог, что хотел, то и делал бы…

 Но она отпустила. Она поняла.

 Лёха стал приближаться к мертвецу в дверях. Ноги еле держали – всё как-то на носки его приподнимало, будто тело рвалось до полка подпрыгнуть и головой его прошибить. Чем ближе были глаза пришельца, тем явственней, ядовито-красочней становились живые картинки в них.

 Но он выдержит. Этим его не сломить. Вытерпит. Перемучается.

 Вот он и совсем близко. Почти лицом к лицу с мертвецом. Но это ведь…подделка. Не труп его отца, выкопавшийся из могилы, и даже не призрак, это… подделка. Такое же что-то недоделанное, как и белый великан… Болотный бог, наверное, считает, что и этого хватит…

  — Ага… ясно… — пробормотал Лёха, борясь с сумасшедшим желанием прикоснуться к этому обману, — Ну ладно… Ладно. Раз пришёл – так не уйдёшь просто так, да? Ну давай. Давай, пошли. Смотри, смотри на меня.

 Лёха стал разворачиваться спиной. И болотный бог вслед за ним стал разворачиваться. Лёху начал разбирать истерический смешок, так что он ущипнул себя рядом с ногтём большого пальца. Чудом не споткнувшись на ровном месте, он шёл задом наперёд, пока не наткнулся на стену. Совсем рядышком стоял Гарик. Гарик трясся, чуть не падал. И разило от него совершенно особенным запахом – очень такая затхлая вонь, как от кинутого кошкой в укромном закутке разорванного трупа какого-нибудь голубя.

  — Мам. Ма-ам. Отвернись к стене. Совсем отвернись. Слышишь? И не вздумай руки опускать.

 Мать кое-как упёрлась лбом в угол и отрывисто зарыдала.

  — Н…не надо… — это подал голос Гарик.

 Он, конечно, понимал, что сейчас будет.

  — Надо, — проговорил Лёха, — Ты же сам знаешь, да? Он ведь просто так не уйдёт.

 Гарик запищал, спина зашуршала по стенке – ноги у него так и пританцовывали.

  — П… п…поче…му… Почему не ты?..

  — Не я? Не знаю. Не действует на меня, Гарик. Не знаю.

 Лёха так долго не моргал, что глаза все заволокло мокрым теплом. Пора и вправду кончать это всё – а то организм не выдержит и моргнёт не вовремя…

  — Давай, Гарик. Давай.

 Не глядя, он протянул руки, ухватил Гарика за запястья и потянул их на себя. Тот сопротивлялся изо всех сил, но куда ему против Лёхи. Тот рванул посильнее, Гарик застонал протяжно и жалостливо. Тут же Лёха отвернулся к стене и стал растирать воспалённые глаза, размазывая слёзы по щекам. Ужасно щипало.

 Рядом хрипел Гарик, будто его душили. В быстрых, яростных конвульсиях стукался лопатками в стену. Лёха смотрел сбоку и видел, как раздирается его рот без крика, как мокрые от пота патлы липнут к черепу. Гарик уже пищал тихо, как мышь со сломанным хребтом, и чудно так хлопал себя пальцами по выпятившейся груди. Лицо его было – только раззявленный до невозможности онемевший рот и громадные глазищи, в которых были смерть и бешеный ужас смерти. Гарик тоже обделался, как малая, не понятно, как до сих пор удерживаясь на полусогнутых ногах…

 Твою мать…

 Лёха не верил, что он это делает. Потому что это – уже чересчур, это уже ни в какие ворота… Но он это делает…

  — СМОТРИ НА МЕНЯ. Слышишь, ты, СМОТРИ НА МЕНЯ.

 Утерев мокрые глаза, он снова от стены обернулся к болотному богу, толкнув Гарика плечом прочь от ужасного взгляда ночного пришельца.

 Зачем?!!! На кой чёрт ты это делаешь, придурок долбанутый?!!! Заче-ем?!!

 А не могу… Ну корчится тварь эта, Гарик, копыта тут откидывает и чего? Смотреть? Не могу. И не буду. И всё. Что мне теперь с собой делать?..

 Ой, какой же дура-ак…

 А болотный бог теперь был в подобии его сестры. Видать, специально под Гарика подстроился. Именно от такого у него мозги и раскрошились бы до смерти.

 Но это подобие было совсем уж фальшивое. Из-за глаз. Из-за стеклянных этих, радужно-миражных глаз. Искр и в помине не было. От этого всё лицо, по виду Варино, приобретало какое-то хищное, жестокое, даже извращённо-уродливое выражение. Змеиное было лицо, того и гляди, раздвоенный язычок пролезет между губ.

 Теперь оно смотрело снова в Лёху.

 А он как-то вдруг совсем успокоился. Ну а… что? Всего-то навсего – опять мучиться. Как всегда, как всю жизнь. Терпеть и мучиться.

 Оч-чень это гр-рустно, блин! Ну…

  — Ну пошли. Пошли, давай.

 Лёха стал задом отступать к двери из дому. Болотный бог шагал за ним, захваченный его взглядом.

  — Мам… Малая остаётся… Её это… Помыть надо, постирать там, а то она… Слышишь, мам, там деньги. Все деньги, много. У меня в куртке, в кармане, во внутреннем. Это ей всё… Л…л-ладно… Мам, слушай меня: завтра, утром, завтра же… К…купи ей мороженого. Чёрт с ним, что ей нельзя – купи.

 Мать стояла на коленях, выла и мяла пятернями своё лицо, будто другое слепить хотела. Кое-как пытался оклематься Гарик. Дышал с присвистом, а воздуха всё как бы не хватало.

  — Мам, слышишь? Ему, как очухается, скажи… Если хоть пальцем, хоть когда-нибудь… он малую посмеет тронуть… Слышишь, мам? Он знает – вернусь. Я всё узнаю и вернусь с болота, и вот это – назад приведу.  Уже с концами, и сдохнет эта тварь, если посмеет… Мам, мам… Пожалейте её… Она же глупая, малая… Ну пожалейте её…

 Не без труда, убрав руки за спину, он еле-еле открыл замок, распахнул дверь, чуть кувырком не полетел, зацепившись обо что-то на дворе. Голую правую ступню засаднило. Сырость тотчас выледенила ноги. Грязь и гнилые листья зачавкали между пальцев.

 Лёха уже вывел болотного бога за калитку и довёл почти до самого своего клёна, когда чудище преобразилось. Белый великан стоял перед Лёхой. Может, и смотрел на него – чёрт его знает, в белой полубесформенной башке даже и подобия глаз не было.

 Уже облегчение. Смотреть на болотного бога в облике Вари было очень мерзко.

 Лёха заелозил дрожащими руками по ежику мокрых от густой ночной мороси волос. Что теперь будет с ним? Нет, не надо думать, не надо думать – какой смысл? Нет, ну и что? Вечно сидеть в болоте и долбить зенками эту белую чепуху. Вот здорово… Вот я подписался… А, и чёрт с ним со всем…

 Белый великан изогнулся в невероятной позе, сбил Лёху с ног своей несуразной головой, так что он вдруг очутился у чудища на загривке.

 Чёрт, надо как-то держаться!.. И кр-репко держаться!

 Белый великан, что было мочи, рванул к болоту, где урчали жабы. Уносил Лёху с собой.

 Белый великан, должно быть, и не представлял себе, с кем он связался.