Deus ex machina
Жизнь Варфоломея Эдуардовича Оффенбаха, была полна событий таинственных, почти мистических и, как оказалось, глобальных, касающихся всего планетарного развития. Казалось бы, обыкновенный человек, москвич, радиотехник никому не известный, не красавец, не слишком умён, не знатен и не богат, но… Но жизнь его, в аспекте нынешнего времени, становится наиглавнейшим, если не сказать, самым главным событием за всю историю существования нашей с вами цивилизации.
Пожалуй, начнём мы с того, что родился Варфоломей в 1962 году, зимой, в одном московском роддоме на улице Щепкина. Под завывание январской вьюги появился на свет малыш, взятый роженицей Клавдией Оффенбах (в девичестве Куропаткиной) сразу же на руки и назвавшей его Варфоломеем. Младенец, в сущности, ничем не отличался от других таких же новорожденных, коих в каждый год появляется в мире огромное множество. Разве что на лысой, сморщенной головке имелась у наречённого «сына радости» необычное родимое пятно, в форме то ли бабочки то ли случайно пролитого на скатерть кофе. Варфаломей закричал, чувствуя тепло родных рук, и пронзительно заплакал, оповестив тем самым мир о своем появлении.
Семья Оффенбахов жила бедно. Комната в коммунальной квартире, выделенная отцу семейства Эдуарду Каземировичу Оффенбаху за трудовые заслуги на ниве нафталинового производства, была крохотной и бедной. Воняла клопами, все тем же нафталином и грязным бельём, что приносили Клавдии на застирку со всего дома более успешные в экономическом плане соседки. В комнате помещалась одна единственная кровать, тумба сколоченная из почерневших от времени досок и куска фанеры, рабочий стол без одной ножки, а потому прибитый к подоконнику гвоздём, и шкаф, в котором хранился парадный костюм Эдуарда Каземировича, утюг и два платья Клавдии. Одно зелёное в жёлтый крупный горох, другое цвета морского прилива в городе Анапа, в сезон когда медузы имеют обыкновение вырастать до размеров летних женских панам.
Маленький Оффенбах помещён был, за неимением колыбели, в деревянный ящик из-под стеклотары, украденный накануне своего рождения прозорливым отцом с чёрного входа винного магазина. Ящик устлали верблюжьим одеялом, впрочем, драным и проеденным молью во многих местах (невзирая на нафталин), но все ещё теплом и пригодном для хозяйственных нужд.
По ночам Варфоломей имел обыкновение громогласно плакать, чем с первых же дней своего появления в квартире, вызвал к себе всеобщую неприязнь, а так же внезапно писаться в пелёнки, которые Клавдия не успевала за ним стирать, а посему и верблюжье одеяло, вскоре приобрело устойчивый аммиачный запах, к которому постепенно все привыкли.
Когда Варфоломею исполнилось пять лет, отец его Эдуард Каземирович покинул бренный мир упившись водкой в мороз на сельхоз работах в совхозе «Красное дело», куда его отправил его непосредственный начальник Сибульдожко Поликарп Филиппович, сам впрочем, погибщий через месяц при невыясненных обстоятельствах под Омском, где он имел любовницу и годовалую дочь Мстиславу.
Клавдия, прорыдав ровно три дня, вытерла слезы платком, что пошит был из старых пелёнок Варфоломея, да и устроилась на работу дворничихой в местный ЖЭК, где положили ей зарплату в восемдесят рублей двенадцать копеек и дали ко всему коморку в подвале, где хранилась скрипучая тележка для мусора, веник и тёплый зимний тулуп, оставшийся от прежнего дворника Филина, прозванного так за тугой, суровый взгляд и густые седые брови вразлёт. Сам Филин почил неделей до этого, надорвавшись грыжей, когда собирался утащить ведро с зелёной зловонной краской, оставленной в подъезде дома номер семь на ремонт.
Работала Клавдия исправно и Варфоломей рос здоровым да крепким мальчуганом, питаясь почти ежедневно всевозможными яствами, что таскала с работы мать.
Да и вообще, надо сказать, новая должность Клавдии была весьма прибыльна в экономическом отношении, потому как, все местные мусорные точки были закреплены за ней. А значит в доме всегда имелось и что поесть, и что одеть, и что подарить родному сынульке, единственной радости, к очередному дню рождения. Зато деньги, что получала Клавдия в должности все клались на книжку.
Так в доме постепенно появлялись вещи доселе невиданные. К примеру огромный керамический лось с отбитым рогом или трёхрожковая люстра. Будильник с весёлой рожицей клоуна на циферблате, который, впрочем, не работал, но вид комнате придавал богатый. С работы же мать принесла и порванную в трех местах гармонь, и зелёный чемодан заграничной фирмы «Дэнди», и шикарную полированную кастрюлю, где теперь всякий раз варила борщ на говяжьих костях.
А однажды принесла Клавдия с работы выброшенный зажиточными соседями Стефансоновыми старый, поломанный телевизор «Рекорд». Тогда уже стукнуло Варфоломею все девять лет. Уж радости было в семье немыслимо. Телевизор хоть и изображения не давал, зато шумел черно-белыми помехами и за их нестерпимым рёвом, иной раз можно было расслышать и голос диктора, строгий и властный рассказывающий о победе коммунизма на полях, и величественное пение мордастого певца, фамилию которого Варфоломей никак не мог запомнить, а только все вспоминался ему от чего-то при этом красивый заграничный комбинезон соседа Пашки. А иной раз среди помех улавливался инфернальный шёпот космоса. Ибо как вычитал Варфаломей в одном научном журнале, так же принесённым матушкой с помойки - телепомехи это не что иное, как остаточное реликтовое излучение большого взрыва вселенной. Что несёт излучение это в себе, всю информацию о прошлом нашей вселенной и всего мироздания. А уж эта тайна была столь близка сердцу Варфаломея, что он ночами часто включал свой телевизор, да смотрел в серую кашу помех и внимательно слушал, как космос говорит с ним.
К тому времени, как настала пора заканчивать школу и определять свой жизненный путь, Варфаломей твердо знал чего хочет от жизни. Целью его была радиотехника и он, хоть и учился из рук вон плохо, подал заявление в ПТУ на профессию радиомонтажника. Сдал вступительный экзамен на тройку и был принят кислой приёмной комиссией, на первый курс профтехучилища №13. Учился Варфаломей плохо. Наука, в начале такая притягательная и желанная, давалась ему с трудом. Оффенбах вечно влачился в числе отстающих и даже однажды чуть ли не был отчислен за двойки и тугость ума. Но к третьему курсу, когда ни с того ни с сего на лице его взялись бурно произрастать усы, до того момента выдававшие себя лишь жалким белым пушком, в сознании его будто что-то прояснилось. Казалось, будто смотрел он раньше на мир сквозь подзорную трубу с размытой резкостью, а тут вдруг какие-то неведомые силы её настроили. Сами собой начали складываться в голове замысловатые электрические схемы. Диоды, резисторы и транзисторы обрели понятный уму смысл. Схемы электронных устройств оживали на глазах и чудилось Офенбаху, будто по самой бумаге пробегают крохотные разряды тока и ток этот живой, и ему, Офенбаху, предельно ясно почему и зачем он живёт, и как помочь ему оживить тот прибор для которого создана данная схема. Это открытие было ошеломляющим. Оффенбах постиг вдруг смысл того, к чему так долго держало дорогу сердце. Он постиг радиомонтаж!
И вот случилось так, что Варфоломей, в одну из бессонных ночей, взял да и починил свой телеприёмник. Провоняв всю комнату канифолью, и раскалённым оловом, Варфоломей стер со лба пот, вдохнул полной грудью и решительно включил телевизор. Экран его засиял, помехи исчезли и перед глазами Оффенбаха возникла чёткая, невероятной красоты картинка, где он увидел стаю длинноруких горилл, влакущихся по выжженой солнцем пустыне. Варфоломей счастливо улыбнулся, догадавшись, что скорее всего настроился его телевизор на одну из любимейших его программ «Клуб кинопутешествий», которую он боготворил за неповторимую интонацию Юрия Сенкевича и множество интереснейших тем, открывавших сознанию каскады впечатлений и фантазий. Порой, слушая сквозь помехи сюжеты о далёких неизведанных странах и островах, Оффенбах закрывал глаза и представлял себя парящим над миром орлом. Он наблюдал все свысока, в деталях. Сказанные телеведущим слова превращались в живые картины. Обретали явь и твердь в сознании пытливого Оффенбаха. И возможно благодаря тому, что Варфоломей был лишён возможности познавать мир эмпирически, его воображение обрело силу сравнимую пожалуй только с силой художника или писателя создающего мир из образов возникших в подсознании.
Однако, когда первый порыв счастья починки телеприемника схлынул и Варфоломей взглянул в окно, он вспомнил, что на дворе давно случилась глубокая ночь. А как все мы знаем, в то непростое время ночные телеэфиры отсутствовали вовсе и, следовательно, поймать сигнал московской телепрограммы, источаемый останкинской телебашней, Оффенбах не мог никак.
Это обстоятельство погрузило его в подозрительные размышления из которых вырисовывалось несколько гипотез. Первая убеждала в том, что он возможно поймал сигнал зарубежного спутника, усилив транзисторную схему не медной, а серебряной п-н-п заглушкой, взятой за не имением оной из механизма маминой серёжки. Вторая была более вероятной — московское телевидение ночью, в тайне от граждан, проводит профилактическое пробное включение, и волею судьбы Варфоломей его зафиксировал. Третья же, более мистическая, натолкнула на мысль о том, что он поймал секретный правительственный телевизионный канал, о котором ходили смутные слухи в среде радиолюбителей. Но все эти теории имели один изъян. Варфоломей не представлял, как их можно проверить на практике.
Между тем гориллы на телеэкране все так же угрюмо шествовали по залитой солнцем равнине, изредка покрикивая друг на друга, и махая косматыми лапами. Комментарий телеведущего отсутствовал вовсе и вообще сама передача была странной. Она как бы не имела никакого сюжета. Приматы просто шли по направлению к горной гряде на горизонте, и ракурс картинки оставался неизменным. Статичность происходящего утомляла и ставила под сомнение вопрос - своим ли делом занимается тот, кто все это снимал?
- Чушь какая-то! - сказал Оффенбах вслух, потянувшись к переключателю каналов в надежде найти что-то поинтереснее.
Но, как только он произнёс свою короткую реплику, гориллы на экране резко замерли и все разом повернули хищные морды в сторону Варфоломея. Одна из них, та что была крупнее остальных, оскалилась и закричала безумным криком, глядя прямо в глаза радиотехника.
По спине Оффенбаха пробежал холодок. Ему показалось, что гориллы среагировали именно на его голос, и именно на него смотрят сейчас оттуда, из своего киномира.
Но ведь этого никак не могло быть! Оффенбах поднял руку и помахал ей перед телеэкраном. У горилл это не вызвало никакой реакции.
- Спать пора, - отрезвляюще сказал он сам себе. И снова голос его вызвал бурную реакцию животных. Они запрыгали, задрав головы кверху, и все теперь, с ужасом и безумством смотрели именно в кинескоп. Смотрели так, словно все происходящее было прямой трансляцией, и они в самом деле слышали его.
- Да угомонитесь вы! Макаки голожопые! - крикнул он нервно, и тут увидел как приматы разом затихли и вперили в него любопытные взгляды.
Господи, да они меня слышат, - понял Оффенбах, - а что если... - подумал он, и собравшись с духом произнёс:
- Эй, ты который вожак, ну-ка возьми палку и ударь ей по башке вон того с плешивым ухом, - приказал он, как можно более властно.
С минуту горилла, к которой обратился Варфаломей, стояла неподвижно, глядя Оффенбаху в глаза. И он, уже почти успокоился на счёт подозрения в себе шизофренической болезни, как вдруг, здоровенная обезьяна прыгнула в сторону, схватила лапой валявшуюся на земле палку и неуклюже шарахнула ей по голове своего собрата. Плешивоухий отскочил в сторону жалобно поскуливая, а Оффенбах с криком выдернул телевизор из розетки и умчался в ванную, где с полчаса поливал себя холодной водой и трясся в истерическом приступе паники.
Варфаломей понял, что нечаянно соприкоснулся с чем-то таким, на что у него не было никаких совершенно полномочий. Мало того, это никак не вязалось со здравым смыслом. И он, понимая, что совершенно пропал, наутро решительно отправился в городскую поликлинику, на приём к психиатру. В кабинете сидел доброжелательного вида старичок, в круглых очках и белой шапочке. Он с доверительной, отеческой улыбкой, в которой не было и толики скепсиса, выслушал рассказ Варфоломея, уточнил детали, как то; сколько всего насчитал горилл в телевизоре Оффенбах и точно ли это были гориллы. На что, подозреваемый в сумасшествии, только развёл руками, ибо точными данными не располагал. А так же добродушный психиатр уточнил имеются ли у Оффенбаха проблемы личного характера непосредственно в отношениях с противоположным полом, как часто тот страдает бессоницей и снятся ли ему кошмары, что пьёт на завтрак - чай или кофе? Курит ли, занимается ли спортом, и есть ли ну него домашние животные.
Оффенбах, раскрасневшись, бесстыже наврал, что в отношениях с противоположным полом у него наблюдаются грандиозные успехи, что ночами спит обыкновенно крепко, кошмаров не видит, разве что боится пауков, на завтрак пьёт молоко, курить пробовал в седьмом классе да так и не приучился, что занимался два года в шахматном кружке и дома животных не держит, разве что керамического лося с отбитым рогом.
- Ну что ж, молодой человек, - сказал доктор, - полагаю, что скорее всего вы просто переутомились и видели, так называемое, сновидение наяву. Я в вас решительно не наблюдаю ни малейшего признака сумасшествия, а посему выписываю вам бром и отпускаю с чистым сердцем, - резюмировал он, и выдал Оффенбаху бумажку рецепта.
- Но ведь это было так...эээ... натуралистично, - сказал Варфоломей жалобно глядя в глаза медицинского работника.
- В вашем возрасте, молодой человек, идёт гормональная перестройка организма. А это процесс, знаете ли, сложный и стрессовый. Для формирующейся психики особенно. И посему, все ваши видения, еще не самое дурное, что могло бы вас ожидать. Вы просто воизбежании рецидивов не включайте свой телевизор по ночам, и уверяю вас, никакие обезьяны больше не будут бить вас палками.
- Не меня, доктор, она другую обезьяну ударила!
- Тем более! - заключил врач.
К вечеру Оффенбах успокоился и ему и впрямь теперь казалось, что произошедшее с ним, не более чем сон. Телевизор, стоящий посередине комнаты у стены, он старался не замечать. Делал вид, что его вообще нет, но в душе с каждой минутой назревало безудержное любопытство. К вечеру, когда мать Варфоломея ушла в свою рабочую каморку он, не выдержав, сел возле телеприёмника. Телевизор включался не сразу, постепенно разогреваясь, он сначала шипел, и только затем, медленно, с неохотой, разогревал экран. Эти тревожные минуты ожидания Оффенбах провёл вымученно кусая нижнюю губу, порываясь отменить попытку включения и неимоверным усилием воли останавливал себя. Но вот экран возгорел и на его полотне, в застеклянной вселенной, Варфоломей увидел, как стая всё тех же обезьян сидящих в лесу, в темноте и холоде и гаркает меж собой. Все так же камера плыла над ними, невидимым образом, так что Оффенбах даже мог посмотреть в глаза каждой особи. Он понял, что все эти телепередачи, вовсе и не телепередачи, а нечто большее. Это было живым и настоящим.
Создавалось ощущение, будто он вот в этот самый миг смотрит вглубь веков, в прошлое человечества. И это поистине было так. Осознав этот непостижимый факт, Оффенбах даже преобразился. Он словно принял на себя масштабную роль. Великую миссию. Сев перед телеэкраном он твёрдым голосом произнёс:
- Эй, ты, обезьяна пучеглазая, возьми палку и дрючь её об другую палку чтоб огонь создать!
И пристально посмотрел на гориллу, сидевшую хмуро и величаво в центре других обезьян, что несомненно выдавало в ней вожака. После его слов примат встал, испуганно взглянул в сторону кинескопа и осторожно поднял с земли ветку. Этой веткой горилла размахивала с минут десять, крича на собратьев и скаля зубы, словно пыталась им что-то втолковать. Наконец, одна из горилл метнувшись в темноту, исчезла и появилась, спустя минуту, с корягой в лапах. Она почтительно подошла к вожаку и положила перед ним корягу.
- Давай, мордожопая, три палку об корягу! - направил Оффенбах.
И горилла подчинилась. Неловко, неумело обезьяна принялась тереть палку об корягу. Выглядело это нелепо, но Варфоломей знал, что именно так в древние времена добывали огонь.
- Быстрее кривоногая! - подгонял Варфоломей, - Быстрее!
И обезьяна подчинялась, словно понимала человеческую речь. Спустя долгое время мучений от коряги ввысь заструилась тонкая струйка дыма.
- Эй ты, с плешивыми ушами, - быстро скомандовал повелитель горилл, - тащи скорее сухую траву, прикладывай к коряге и дуй!
Горилла испуганно метнулась в сторону, схватила с земли пучок сухой травы и поднесла к тлеющей в коряге ложбинке. Неуклюже она принялась на эту траву дуть и спустя минуту трава вспыхнула ярким огнём. Другие приматы, видя такое чудо, бешено закричали и врассыпную кинулись от огня. Вожак же, испуганно заглянул в монитор, как бы вопрошая — что дальше?
- Это огонь! - пояснил Варфоломей. Теперь ты всегда будешь разводить его так. На нем вы будете готовить себе пищу и согреваться в холодные ночи. Чего встал придурок? Подкладывай сухие ветки пока не погасло.
Так Оффенбах научил обезьян разводить огонь.
В течении нескольких месяцев он вёл тайную, параллельную жизнь. Днём он ходил на занятия в ПТУ, а ночью включал свой телевизор и обучал горилл небывалым для них знаниям. Он обучил их рисовать оленей и птиц на каменных стенах пещеры, где приказал им теперь обитать, научил самок разделывать пищу, а самцам объяснил, как сделать примитивные оружия — копья и молотки. Благодаря этим простым, казалось бы, истинам, стая приматов в короткое время начала активно доминировать среди других зверей. Даже забредший как-то на их территорию леопард, что несомненно повлекло бы раньше гибель кого-то из стаи, теперь был умело убит копьем вожака и разделан. И его шкура, теперь, выразительно висела на стене его жилища.
Вожаку Оффенбах дал имя — Адам, а его толстозадую самку, с довольно глупыми и чуть раскосыми глазами назвал — Ева. На его глазах происходили невиданные метаморфозы. Обезьяны из совершенно диких и тупых животных превращались в подобие разумных, в чем-то даже хитрых существ. Они строили против друг друга козни, научились обманывать и воровать, а в один из дней плешивоухий подло убил Адама и завладел его самкой Евой.
Оффенбах же в свою очередь тоже обучался. Но кардинально другому. Он научился управлять временем. Теперь он мог с легкостью, слегка подкручивая резистор настройки, перемещаться вперед по времени. Так ему было намного удобнее. Оставляя горилл на неделю или месяц (для него в реальности проходила всего секунда) он наблюдал новую эволюцию созданных им сверх-горилл, как он их любяще называл. Мало того, перепаяв схему звукового динамика, он начал понимать речь обезьян. Происходило это довольно странно. Он слышал все, что говорили обезьяны в переводе Юрия Сенкевича. Конечно, речь их была слишком примитивна и односложна, но приятный и любимый с детства баритон, сглаживал эти недостатки. Голос Сенкевича придавал заурядным обезьяним репликам определённый шарм и обаяние.
Стая, между тем, разрасталась. По приказу Оффенбаха гориллы были обязаны собирать вокруг себя все больше и больше себе подобных. Наконец, когда в пещере не осталось свободного места для всех особей, он приказал приматам строить деревню. Долгие часы ушли у него на объяснения, как и из чего строить жилища, для этого сам Оффенбах изучил не одну подборку литературы по строительству и благоустройству жилых объектов. Смотав время на год вперёд, он увидел бамбуковые постройки, довольно корявые, но, все же, вполне пригодные для жилья. Таких построек он насчитал больше тридцати. Вожаку же, подчиненные соорудили отдельный громадный шатёр посреди деревни и украсили его черепом мамонта с огромными бивнями. В пещере же, где раньше они обитали, был устроен продуктовый склад. Охраняли его подвластные плешивоухому боевые орангутаны.
Как ни странно, плешивоухий оказался во многом смышлённей и прагматичней Адама. Он хоть и выглядел не так властно и мощно как его предшественник, зато пользовался авторитетом куда большим, чем его косматый собрат. Так как Варфоломей общался в основном с ним, тот объявил себя среди уже многочисленного сообщества главным жрецом с которым общается всесильный бог дарующий знание. Свою персону плешивоухий окружил охраной из четырех громадных и туповатых горилл в лексиконе которых насчитывалось всего три слова: «ага», «неа» и «есть». При чем слово «есть» означало как приём пищи, так и безоглядное подчинение приказам плешивоухого. Впрочем, большего им и не требовалось.
Текли дни и месяцы. Обезьянья деревня разрасталась. Власть плешивоухого росла. Оффенбах ежедневно передавал новые небывалые знания обезьяньему роду и задавал всё более сложные задачи, которые, на удивление, быстро выполнялись, что свидетельствовало о действительно высоком потенциале интеллекта этих существ. Каждый день в деревню прибывали все новые и новые виды приматов. Те, что в силу природного своего неравенства были слабее и мельче своих сородичей, занимали более низкую ступень в обезьяньей иерархии. Им поручалась самая грязная, тяжёлая и нудная работа. Мартышки трудились добывая корм с высоких деревьев окружавших деревню, лемуровые обезьяны возделывали огороды заботясь о брюквоподобных корнеплодах названия которых сам Оффенбах не знал. Обезьяны же, называли их «Няняка». Маленькие руконожковые обезьянки день и ночь трудились на ткацких фабриках (как обозначил их для себя Оффенбах) они выплетали из плотных и длинных лиан всевозможные верёвки и снасти. А из огромных пальмовых листьев сшивали кровлю для построек. Широконосые обезьяны, с мордами похожими на маски боевых папуасов, лепили из глины горшки и кувшины. Над ними стояли более крупные шимпанзе. Им доставалась более лёгкая работа. Гонять всех мелких обезьян за их проступки. А уж тех, кто пытался противиться власти плешивоухого, включая даже некоторых свободолюбивых шинпанзе, жестоко наказывали его боевые орангутаны, избивая при общем собрании, что бы другим не было повадно.
Оффенбах наблюдал за всем этим процессом величественно сидя на табурете перед экраном, словно бог-всевершитель. Ну что ж, -говорил он сам себе, - без жестокости и разделения полномочий общество невозможно обуздать! Даже мы люди, высшие существа, всегда находимся под присмотром тиранов, в полной их власти. Но главное, в нем всё чаще оживал огонь ненависти к тем, кто в реальной жизни, там за дверьми его квартиры, так же пренебрежительно и неравно относился к нему. Это было сродни мести. Но здесь, сидя перед экраном, он был главным законом и карающей рукой. Он мог приказать все что угодно и его воле беспрекословно подчинялись.
Оффенбах мстил за всю ту несправедливость, что приключилась с ним в его крохотной жизни. За все те пинки и подзатыльники. Подножки и плевки в спину. За подложенные на стулья кнопки, за рваную куртку, и за неисчислимые обзывательства, унизительные и мерзкие, коими его бесконечно одаривали однокашники.
Здесь, у себя в квартире, сидя перед экраном волшебного телевизора он был богом. И только он решал кому быть избранником, а кому и умереть. И власть эта делала его выше всего того жалкого и никчемного реального мира, в котором он сам был никем. Но в том мире никто не догадывался о его тайне. Порой его озаряла невероятная мысль, что именно он напрямую связан со всем окружающим его миром, что именно он его сформировал! Он заложил поведенческие основы людсокого общества! Но этому пока не находилось прямых доказательств и Варфоломей, не смотря на всю грандиозность догадки, гнал от себя свои утопические подозрения, и находил успокоение в новых экспериментах над обезьяним миром.
Однажды в деревне появился, среди прочих новопригнаных с завоёванных территорий обезьян, странного вида коротконогий шимпанзе с крупными залысинами на черепе и пронзительно мудрыми глазами. Физически он был явно слабее других, однако это обстоятельство не помешало ему за считанные дни сплотить вокруг себя огромную стаю всех прищемлённых властью лемуров, мартышек и даже павианов, составляющих в иерархии деревни далеко не последнюю роль. В основном павианы исполняли функцию солдат захватчиков. Но его неподвластный пониманию даже Оффенбаха авторитет, подавил и их давлеющую роль.
Ночами этот коротышка, собирал вокруг костра утомлённых рабочими буднями, угнетённых своих собратьев и пропагандировал им речи. И в речах этих, он покушался на весь уклад обезьяньей деревни, на авторитет плешивоухого, на его богоизбранность, да и на самого бога, то есть на самого Оффенбаха. Эта дерзость поначалу вызвала интерес Варфоломея, а после, очень скоро, насторожила, и он в новом своем послании плешивоухому приказал тому повнимательнее отнестись к дерзкому шинпанзе.
На утро коротконогий был схвачен орангутанами и помещён в клетку. А клетка была подвешена на самое высокое дерево в назидание всем. Другим же обезьянам, под страхом жестокого наказания было приказано забыть о нём. Но никто его не забыл, и даже наоборот. На стенах пещеры на следующий день появился портрет коротконого пронзительноглазого шимпанзе к подножию которого другие обезьяны, украдкой, начали подносить свежие бананы и сладкие ветки тростника. А один павиан, объевшись забродивших яблок, даже решил вызволить из клетки заключённого, для чего перегрыз одну из верёвок удерживающих клетку с пленником на высоком дереве. Клетка принялась тревожно покачиваться на ветру и его, пьяного и разбушевавшегося, вовремя остановили собратья, сообразив, что таким образом он его не спасёт, а наоборот угробит.
Спустя ещё несколько дней, в обезьяньей деревне назрела какая-то гнетущая тишина. Обезьяны вели себя странно. Будто замышляя что-то. Все послушно выходили на работу. Беспрекословно выполняли любую прихоть вожака. И без того редкие случаи неподчинения порядку, прекратились вовсе. Довольный собой плешивоухий понял, что показал всем кто здесь хозяин. Он ходил по деревне важно виляя хвостом и побренькивая бусами, сделанными из черепов мелких ядовитых змей. А за ним угрюмо и грозно шествовала охрана из орангутанов и горилл, недобро посматривая на других обезьян.
Но в один ветренный и пасмурный день, обессиленный от голода и жажды коротконогий смутьян, который, казалось бы, вот-вот уже должен был сдохнуть, неведомым образом из клетки исчез. А за ним в течении недели из деревни исчезла большая часть тех, кто ходил на его ночные собрания. И плешивоухий, по научению Оффенбаха, решил ужесточить власть. Он расставил по периметру деревни охранные посты состоящие из двух горилл и двух орангутангов и приказал им ловить любого, кто попытается уйти из деревни.
К вечеру в клетках на высоком дереве оказалось девять мартышек, пять шимпанзе, три лемура и одна горилла. Что вызвало в плешивоухом неописуемый гнев, так как он понял, что и среди его ближайшего окружения бывают предатели.
И гнев этот вылился в жестокую и кровавую казнь. Вечером всех, кто был пойман как перебезчик, жестоко забила камнями свора подчинённых вожаку орангутанов и горилл. А на утро в деревне случилась революция. И возглавил её тот самый гонимый коротышка, ворвавшийся в деревню с боевым кличем и факелом в лапе. Со всех сторон на армию плешивоухого обрушился безумный обезьяний гнев. С ужасом Оффенбах смотрел, как неисчислимые полчища мартышек и лемуров с заточенными копьями в лапах, разрывают охрану плешивоухого на части, как мечутся по деревне испуганные самки, прижимая к обвислым грудям малышей и как избитый и израненный плешивоухий, потерявший всё свое величие в один миг, подобострастно пытается лизать грязные лапы торжествующего коротышки. Но и у того не возникло жалости к бывшему узурпатору и плешивоухий деспот в назидание всем будущим обезьяним диктаторам был так же, на глазах Варфоломея, разделан живьём и съеден коротконогим и его ближайшими соратниками вечером возле общего костра.
Обезьянья революция закончилась сокрушительным провалом плешивоухого. Все его сторонники, те немногие кто остался жив, были согнаны в пещеру и закрыты там. Торжествующие победившие обезьяны гуляли три дня обжираясь закисшими яблоками и манго. Деревня дружно кутила чествуя ветер больших перемен.
Прокрутив резистор на месяц вперёд Оффенбах увидел деревню преображённой. Теперь всюду он наблюдал счастливых обезьян живущих в мире и согласии. На камнях и стенах пещеры тут и там красовались портреты коротконогого. Трудовые обязанности были разделены по принципу видового равенства, а недовольных казалось не осталось и вовсе. Глядя на столь идилическую картину Оффенбах ощутил себя жалким, зарвавшимся тираном. Ему начало казаться, что вот эта глупая в сущности мартышка, коротконогий шимпанзе и тот умнее его во сто крат. Он сумел наладить справедливую и счастливую жизнь стаи сам, без помощи божественных откровений. Без его, Оффенбаха, подсказок и направлений. И это Варфоломею жутко не понравилось.
Сконцентрировавшись внутренне на коротконогом Оффенбах произнёс.
- Эй ты, шимпанзе — революционер. С тобой говорю я - ваш бог и истинный царь. Это я сделал так, что теперь ты главный в обезьяньей деревне, - соврал он, - и теперь ты во всем будешь послушен мне.
Шимпанзе молчал и смотрел мудрыми глазами в небо. В какой-то момент он, словно нащупал взглядом Оффенбаха и уставился ему прямо в глаза. Пронзительно, с вызовом. Варфоломея передёрнуло. Казалось перед ним и правда не примитивная обезьяна, а глубокий мыслитель переместившийся в безобразное тело посредством жестокого колдовства. Столь осмысленным и не животным был его взгляд, сама его манера держаться. У Оффенбаха пересохло в горле. И он понял, что попросту побаивается обезьяны отделённой от него огромным временным пространством.
- Чего молчишь? - Обратился к нему Варфоломей, собравшись, - Или ты не слышишь меня?
- Слышу, - ответил, наконец, примат, - я хочу спросить тебя бог. Почему же раньше, когда я просил и звал тебя, ты не пришёл ко мне, не дал совета, не открыл истины? Почему ты оставался глух к мольбам обезьяньего рода и допускал несправедливость? И если ты бог и имеешь над нами власть, то где твоя справедливость?
Интонация, переводящего тираду шимпанзе, Сенкевича выражала боль и отчаяние примата. Оффенбах, задумчиво, на манер своих подопечных, почесал подбородок, сдвинув брови к переносице, в поисках ответа. Он и сам сейчас походил на обезьяну средних умственных способностей, озадаченную проблемой добычи банана с недостижимой высоты. Долгое время общения с приматами наложило на него свой отпечаток.
- Так было нужно, - ответил он, наконец, - Я дал вам свободу выбора. Дал шанс самим устроить свою жизнь, - снова солгал он.
- Ты не справедлив. Я не хочу поклоняться такому богу и исполнять его намерения, - сказал шимпанзе и опустив голову побрёл к пещере.
- Эй ты! - крикнул обезьяний бог вскочив с табурета, - Как ты смеешь отворачиваться от меня? Вернись и слушай. Я дам тебе новые знания. Дам силу! Ты будешь править всем миром! Всеми обезьянами и зверями! Я научу тебя всему, что знаю сам и даже большему. Стой! - кричал он, - ты должен слушать то, что я тебе говорю. Ибо я есть тот, кто породил вас! Без меня вы никто. Глупые, примитивные твари! Остановись или ты познаешь мой гнев!
Но коротконогий шимпанзе остался глух к его призывам. Он скрылся в темноте пещеры и как Варфоломей не старался, он так и не мог сосредоточить свой взгляд, как делал это раньше, и войти вслед за ним. С силой и злостью Оффенбах ударил по крышке телевизора. Изображение затряслось и исказившись померкло. Он в отчаянии взвыл и отшвырнув табурет в стену выбежал из квартиры.
...
На выцветших от времени обоях висела старая желтеющая фотография матери Оффенбаха Клавдии, давно покинувшей этот мир. В комнате пахло горелой пластмассой и кислым упадком, типичным для квартиры любого запойного алкоголика. Тут и там были разбросаны пустые бутылки и рваные упаковки от пищевых полуфабрикатов. В окно, почерневшее от грязи и пыли, слабо пробивался ранний весенний свет. На кровати лежал Оффенбах. В полудрёме, его истончившиеся, крючковатые фаланги пальцев подрагивали. Он что-то бормотал себе под нос, словно в бреду и вдруг дёрнувшись, будто его ужалила змея проснулся. Встав с кровати он лихорадочно огляделся. Дотянулся до грязного стакана, наполовину наполненного вонючей жидкостью отдававшей ацетоном, и выпил. Это был самый дешёвый портвейн, который только можно было найти в магазине. Нащупав ногами тапки, он одел их и встал с кровати. Медленно пройдя по крохотной комнате, он сел на табурет напротив
телевизора и включил его.
По брусчатому настилу к кремлёвским воротам подъехал кортеж чёрных, дорогих машин. Вначале из них появились огромные, как гориллы, короткостриженные люди в чёрных костюмах. У каждого из них к уху шёл витой проводок наушника. Они придирчиво осмотрелись по сторонам. Убедившись, что опасности нет, главный из них коротко кивнул в салон и из него самоуверенно появился президент. Он был маленького роста, с редеющими волосами и маленькими злыми и хитрыми глазками. Уверенной, властной походкой, в которой читалось что-то отдалённо обезьянье, он зашагал по красной ковровой дорожке к воротам Кремля. В его ухо тоже был вставлен маленький, невидимый никому наушник и через этот наушник, он слышал дрожащий, с сипом голос старика Оффенбаха.
Иди, иди и сделай то, что я тебе приказал. Во всем ты должен слушаться только меня, ибо я твой бог! - говорил тот на последнем издыхании.
* * *
Похожие статьи:
Рассказы → Пограничник
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
Рассказы → По ту сторону двери
Рассказы → Доктор Пауз
. На вкус и цвет, как говориться.
