— Блин, ты сумку-то не бросай, кто понесет, Пушкин, что ли?
Кирюха вздрагивает. Смотрит на Семку, как у того вообще язык повернулся…
— Ты про Пушкина-то не ори, идиотище!
— Сам идиотище, чего про него орёшь?
Сцепляются. Так и хочется навешать друг другу пенделей, да покрепче. Только некогда ничего навешивать, выбираться отсюда надо из этого дурдома, легко сказать, выбираться, знать бы еще, как…
Кирюха осторожно спускается по лестнице, скрипят ступеньки, поскуливают, постанывают, подпрыгивают, тпру, стоять, ком-му сказал… лестница дергается и выгибает спину, хочет сбросить парней…
— Кирь, айда обратно…
— Куда обратно? Упырям в глотку?
— Да лестница обломится, мало, блин, не покажется.
— С чего она обломится? Гамбургеров жрать надо было меньше, вот и не обломится.
— Да что гамбургеры, это сумки все, математика эта долбанная, физика, литра…
— Брось ее на хрен…
— Чтобы мне потом в школе бошку оторвали и к доске прибили?
— Тихо ты уже, уродище…
— А дверь кто закрывать будет, Пушкин, что ли?
— А хоть бы и Пушкин.
Все посмеиваются. Вполголоса. Пушкин скалит белые зубы, закрывает дверь, осенний сквознячок остается там, на улице.
— Где они? – спрашивает Гоголь.
— Там где-то, наверху, я слышал, лестница скрипела, — Байрон прислушивается, хмурится, — точно, вон поскрипывает.
— Это духи, — говорит Гоголь.
— Сами вы дух, Николай Васильевич. Везде-то вам мерещатся… свиные рыла вместо лиц…
Байрон снова прислушивается, Пушкин сверлит темноту ночи блестящими глазами, Стокер облизывает острые клыки.
— Давайте-ка разделимся, мы у главного входа встанем, а русские вон, у черного… — шепчет Байрон, — а двое к окну, из него тоже выскочить можно… Ну вот вы, например, синьор Борхес…
— Я слеп, я их не увижу.
— Ну так мы вам в пару Хайяма поставим. Он-то углядит… Показывать можно только зрячим, петь песню — только тем, кто услышит…
— А чего это русские к черному ходу, а вы к парадному? – вспыхивает Пушкин, — это за какие такие грехи?
Байрон смеется.
— Ну, идите вы к парадному, какая разница… чш, мальчишек не спугните, главное…
Четыре тени замирают у парадного входа, ждут, слушают тишину. Из левой глазницы Гоголя спускается на паутинке паучок, перебирает лапками, цепляется за истлевший воротник. Пушкин приглаживает остатки волос на черепе, Достоевский перебирает костяшками пальцев, бормочет что-то, бобок, бобок, бобок, Толстой поправляет на голом черепе клочки кожи.
— Не уйдут, — говорит Пушкин.
— И все-таки неправильно это, — Достоевский смотрит на лестницу пустыми глазницами, — ладно бы взрослого человека… но детей… если слеза хоть одного ребенка прольется…
— Не прольется. Ребенки сейчас те еще пошли, их черта с два чем напугаешь…
— Это ты все…
— Чего-о? – Семка смотрит на Кирюху, почти не видит его в темноте.
— Ты все, идиотина… твоя затея была сюда припереться… спасибо еще на кладбище не поволок, с тебя станется…
— Да какое кладбище, тут такое кладбище, что мало не покажется…
— Тихо ты!
— Сам тихо, дубинушка!
Семка так бы и пришиб Кирюху тяжелой сумкой, это Кирюха все, идиотище. Выдумал тоже, потащился хрен знает куда, ладно, самому жить надоело, и Семку туда же. Да нет, если по правде, Семка сам сюда поперся, бабке назло, ах, не ходи на стройку, ах, нельзя… так и всю жизнь просидеть можно к бабкиной юбке пристегнутым… а заброшенный дом, пока не снесли, посмотреть надо, там, говорят, Ванька Мура заначку держит…
Вот тебе и заначка, блин…
Кто ж знал, что тут такое…
Кирюха замирает на полпути.
— Чего встал, о чем задумался?
— Тихо ты…
— А чего такое?
— Они…
Семка выглядывает из-за Кирюхиного плеча, видит, мать моя женщина, точно, они, там, внизу. Тусклое фосфоресцирующее сияние, чуть видимые тени возле дверей.
— Окружили, гады…
Темная тень движется в сторону лестницы, мальчишки сами не понимают, как оказываются наверху, на остатках третьего этажа…
— Блиин, я чуть в штаны не наложил… — шепчет Семка.
— Сумки где?
Семка неопределенно машет рукой.
— Ты чучело на палочке, у меня там ключи были, меня мамка убьет!
— Да нас раньше мамки твоей тут убьют… хрен тебя мамка увидит…
— Молчи уже…
Кирюха смотрит в темноту ночи. Сейчас бы прыгнуть из окна, да черта с два с третьего этажа прыгнешь, внизу арматуры до хренища и больше. Побежать бы по стенам, как Человек-Паук, или полететь бы отсюда, как Бэтмен, он еще в прошлой серии… Нда-а, у героев в фильмах это как-то получается, он ему ка-ак даст ногой по башке, а тот ка-ак полетит, а тот по нему ка-ак из автомата…
Да, в жизни так как-то не бывает… да по мертвякам хоть из автомата, хоть из чего, их черта с два чем возьмешь… Кирюха где-то слышал, серебряную пулю надо, только где ее блин, взять… мороженое такое есть, серебряная пуля… это про которое мамка все говорит, денег нет, денег нет…
Скрипит лестница под истлевшими телами. Может, не найдут, может, уберутся… тут, главное, продержаться до рассвета, до первых петухов, это Кирюха тоже где-то слышал. И все. А черта с два тут продержишься, у них вон клычищи какие, горло прокусит, мало не покажется…
Правда, есть еще одна маленькая надежда, даже не надежда – надеждишка, может, прокатит…
— Это… Сем, мы чё курили?
— Да говорю тебе, сигаретки у отца стырил…
— А чего за сигаретки-то?
— Обычные, Сент Джордж.
— А батя твой никакую дурь туда не сыплет?
— С какого хрена? У меня чё, батя, нарик по-твоему, что ли?
— Блин, жалко.
— Ты чё?
— Да жалко, блин, была бы дурь, так это, может, глюки… — Кирюха смотрит в темноту заброшенного дома, где по лестнице понимается тусклое мерцание. Да, такие глюки, что дальше некуда…
Идут… идут, проклятые, светятся, гремят костями, облизывают длиннющие клыки… Хочется заорать, позвать на помощь, только черта с два тут кто-то на помощь придет, или захныкать, как маленький, ма-ма, я домой хочу-уу… Только сегодня шапку надевать не хотел, орал, что большой уже, вот тебе и большой…
— Здесь, — шепчет Байрон, — давайте, окружайте их потихонечку…
— А ты чего раскомандовался-то? – фыркает Пушкин, — тебя кто командиром назначил?
— А что, есть другие предложения?
Мертвецы осторожно пробираются в глубину этажа, принюхиваются, чуют солоноватый запах живого мяса, живой горячей крови…
Гоголь облизывает клыки. Сегодня повезет, сегодня просто должно повезти, не может быть иначе. А то так и умереть недолго, очень долго не получали свою дозу жизни…
Слишком долго.
— Здесь.
Тусклое мерцание выхватывает из темноты два силуэта, мальчишки мечутся по комнате, рыжий пацаненок хочет выпрыгнуть в окно, куда ты, куда…
— Чё, блин, расселся, подыхать будем или как? – Семка толкает Кирюху, да что с ним, сидит, оцепенелый…
— Бо… бо-юсь…
— Ты чё, а?
Кирюха не отвечает, всхлипывает, да что это с ним, вот, блин, разревелся, маменькин сыночек… Семка чувствует, как у самого на глаза наворачиваются слезы, ну-у, ты только еще зареви, вот Человек-Паук, тот никогда не ревел, он ка-ак дал ему вчера в фильме…
Семка неуклюже размахивается, что есть силы бьет в ребра, кое-как прикрытые остатками сюртука. Толстой подхватывает Семку за шиворот…
— Ну, ну, малец, расшалился, пошалил и хватит…
— И ты, малой, не реви, что в самом деле… Кружимся, рыскаем и поздней уж порой, Двух зайцев протравив, являемся домой… — Пушкин подхватывает Кирюху, — пойдем, пойдем… пора, мой друг, пора…
Мальчишек волокут к широкому столу, на котором раскрыты книги, Семка лихорадочно ищет глазами нож, чем они нас резать будут, нет ничего вроде…
— Ну-с, молодые люди… чего изволите? Выбирайте…
Кирюха наугад тычет в первую попавшуюся книгу. Просто так. Как это говорят, если на вас напал маньяк, делайте все, что он прикажет, а то он вас зарежет…
— Вот.
Малец не промах, знает, что выбирать, — Гоголь хитро прищуривается.
Остальные смотрят на Гоголя с легкой завистью.
— Читай, малец.
Кирюха от волнения не может разобрать ни строчки в неверном сиянии свечей. Наконец, лезет в портфель, вытаскивает сотовый, блин, звякнуть бы сейчас в милицию, только номера не знает…
Подсвечивает телефоном…
— Вдруг... среди ти-ши-ны... с треском лопнула же-лез-ная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страш… нее был он, чем в пер-вый раз. Зубы его страшно уда-ря-лись ряд о ряд, в су-до-ро-гах за… за-дер-га-лись его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла око… окошек.
Гоголь оживает, истлевший череп затягивается плотью, в пустых глазницах блестят живые, с хитринкой, глаза, темнеют волосы…
— Чья очередь там дальше?
— Да мы вроде очередей не занимали, парни сами выберут, чего читать…
— То-то же… а то так и совсем истлеть можно…
— Да никто это сейчас не читает…
— А ты как хотел? Можно подумать, сам по молодости сильно читал, что в школе давали…
— Тоже верно… читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…
2013 г.
