Cito, longe, tarde!

«Bene dignoscitur, bene curatur»² — некогда было сказано человеком, явно не слыхавшим о великой чуме, печально прославившейся в исторических хрониках более поздних веков под именем Чёрной Смерти³.

Не узнать её безобразный гнойный лик, не ощутить тлетворного смрада её дыхания было решительно невозможно, но вместе с тем врачевателям было не под силу не только исцелить страждущих, но хотя бы облегчить страдания умирающих.

Во всяком случае — подавляющему большинству из них.

Денно и нощно обречённые каторжники проклинали свою нелёгкую жизнь, выступая невольными помощниками чумных докторов в их рискованной и, казалось бы, безнадёжной борьбе с эпидемией: облачившись в пропитанные дёгтем кожаные одежды, они разъезжали по опустевшим зловонным улицам проклятых городов, собирали отдающие болезнетворным запахом тела и, ловко поддевая их особыми крючьями, небрежно складывали в перегруженные труповозки.

Впрочем, далеко не все преступники были столь сдержанны: для многих из них общее горе Европы обернулось пусть мимолётной и трагической, но всё-таки свободой, с которой они не желали расставаться, пируя от души на чужих костях.

Дорвавшиеся до грязных работ разбойники вскоре начинали отводить свои чёрные души, грабя и поджигая разорённые дома, заодно вырезая всех, кто встречался им на пути, не делая различий между здоровыми и больными, мужчинами и женщинами, стариками и детьми; насиловать не только живых, но и мёртвых; жестоко глумиться над трупами; вскрывать животы беременным; промышлять людоедством; осквернять святыни; потрошить и протаскивать окровавленные тела по улицам гибнущих городов, а уходя — сбрасывать их в колодцы, умышленно распространяя заразу.

Во многих местах городские власти, врачи и представители духовенства просто бежали, бросив людей на произвол судьбы, вследствие чего в народе возрастали паника и гнев к трусливым предателям, а на смену силе закона приходил закон силы.

Земля более не могла вместить в себя погибших, и даже монастырские мощехранилища были переполнены. Казалось, само небо уже прокоптилось от чёрного дыма непрерывно полыхавших костров.

Смолкли певчие птицы, лишь жадное вороньё кружило над осиротевшими домами: ни один человек, будь то безродный нищий, зажиточный горожанин или куртуазный вельможа, не мог оставаться спокоен за свою жизнь.

Короли и смерды, дворяне и епископы в эти годы уподобились колосьям, скошенным без разбору косою чумы.

Страшная напасть пришла на генуэзских кораблях, принеся с собой немало страданий и горя, но, как известно, беды не ходили в одиночку: постоянные неурожаи, повальные голод и нищета, проказа и оспа, непрерывные войны, череда народных восстаний, небывалый разгул преступности, падёж скота, массовые самоубийства, хаос и мародёрство терзали и без того израненную плоть агонизирующего мира.

Но даже в этом кромешном аду людям оставались свойственны всё те же пороки их несовершенной природы: полагая, что жизнь их продлится недолго, они пускались во все тяжкие, отчего беспробудное пьянство, безудержный разврат и сведение старых счетов царили во многих домах, порог которых ещё не переступила страшная гостья.

Церковь стращала грешников и карала отступников, призывая всех и каждого как можно скорее покаяться до наступления Судного Дня, узрев в происходящих бедствиях начало исполнения апокалипсических пророчеств: воистину четыре всадника — Голод, Война, Чума и Смерть — дружно мчали галопом, оставляя за собой лишь мрачные безжизненные города.

В то же самое время успехи официальной науки на поприще борьбы со страшным недугом были более чем неутешительны. Подобно сорной траве, произрастали всё новые суеверия, поражая не только умы неграмотных крестьян, но также учёных мужей и святых отцов.

Ходили страшные слухи о кометах, предвещавших бедствие; о людях с пёсьими головами, сопровождавших Деву Чуму во время её странствий по гибнущим землям; о том, что самый верный способ избежать болезни — это встать посредине дороги, отрезать голову чёрному петуху на рассвете, измазать лицо его кровью и протяжно закукарекать.

Дома окуривались травами, предназначенными заглушить чумный смрад; на полу расставляли блюдца с молоком; окна завешивали вощеными полотнами; на стенах писали строки из Священного Писания или слово «абракадабра»; приносили в жертву собак, кошек и кур, но всё было тщетно: чума не щадила ни христианина, ни мавра, ни иудея, ни язычника.

Толпы белорясников–флагеллантов проходили от города к городу вереницей ужасных процессий: истязая тела свои в кровь, они надеялись претерпеть праведные муки, тем самым искупив грехи всего человечества и остановив чуму; однако вместо этого бичевавшиеся фанатики лишь подливали масло в огонь, способствуя её распространению. Местами их принимали с радостными возгласами, присоединяясь к шествию; местами — побивали камнями и палками, осыпая проклятьями за ересь.

В эти дни многие люди заделались открытыми люцеферианами, рассудив, что Господь не может или не желает положить конец их страданиям. А некоторые пошли дальше, заявив, что на Небесах ещё в незапамятные времена произошло восстание, в результате которого «истинный творец» был свергнут и обманутые люди веками поклонялись не тому, кому следовало бы.

Впрочем, и в эти дни у инквизиторов хватало работы в избытке, поэтому о богохульниках и святотатцах никто не забывал, а Церковь обогащалась от сложенных у закрытых ворот подношений, не успевая ни заниматься всеми доносами, ни отпевать всех умерших: освящая реки, туда просто ссыпали разлагающиеся тела.

Мир сходил с ума. Одни несчастные обречённо кутались в саван, смиренно ложились в постель и безропотно дожидались уготованной Небесами участи, хороня себя ещё при жизни. Другие же предавались кровожадному безумию, озабоченные судорожным поиском виноватых.

Ведьмы, еретики, евреи, прокажённые, иностранцы и мавры — все те, кто отличался от большинства одеждой, внешностью или речью, кого народная молва могла с лёгкой руки уличить в отравлении колодцев, совершении всех смертных грехов, навлекших гнев Господень, а то и в прямом сговоре с Сатаной, — зачастую карались без суда и следствия.

Евреи, пусть даже и крещёные, изначально державшиеся в большинстве городов особняком от прочих жителей, вырывали собственные колодцы и уделяли немалое внимание телесной чистоте, тем самым нарушая один из заветов Святого Бенедикта Нурсийского, гласивший: «Здоровым и в особенности молодым по возрасту следует мыться как можно реже». Ибо тело, являвшее собой, в представлении святых отцов, рассадник греха и порока, было недостойно чрезмерной чистоплотности, способной привести к нарциссизму и похоти. Посему мыться в полгода раз — было ещё допустимо, но совершать регулярные омовения был способен лишь конченный еретик или скрытый иудей, что, в сущности, было одно и то же.

Естественно, евреям не поздоровилось; а многие иудеи, спасая себя от жуткой расправы, дочерей от поругания, малых детей от насильственного крещения и непосильно нажитое имущество от разграбления, запирали свои дома при виде разъярённой толпы, предпочитая сжечь себя заживо.

Напрасно Папа и его авиньонские кардиналы взывали к обезумевшей толпе, стараясь обуздать волну самовольных расправ: большинство епископов и светских властителей продолжало смотреть на творящиеся бесчинства сквозь пальцы, предпочитая не вмешиваться, покуда пламя народного гнева не перекинулось на них самих.

Прокажённым, которых обвинили в сговоре «с жидами и царём сарацинским, отравлении колодцев и занятиях чёрной магией с целью изведения христиан», повезло не больше, чем прочим жертвам самосуда: лепрозории громили, а больных проказой бросали в одни рвы с покойниками, хороня заживо.

Впрочем, некоторыми народными мстителями двигал и банальный расчет: объявив богатого человека больным и безумным, его могли силой отволочь в лазарет (чему многие предпочли бы смерть), а имущество — растащить.

Многие бросали всё и вся и просто бежали в тщетной попытке выжить, охватившей всех и каждого, хотя, безусловно, находились и доктора, в поте лица сражавшиеся с распространением заразы, и священники, устраивавшие крёстные ходы и исповедовавшие умирающих. И те и другие, как правило, разделяли участь несчастных, с которыми имели дело.

Но чем были заняты те, кто по долгу службы, жажде славы и наживы или искреннему зову сердца был призван предотвратить безумие?

Как правило, всё рвение их сводилось к тезису: «Quae medicamenta non sanat, ferrum sanat. Quae ferrum non sanat, ignis sanat. Quae vero ignis non sanat, insanabilia reputari oportet». ⁴

На дворе стоял 1546 год от Рождества Христова.

К трём легендарным бедам Прованса, парламенту, мистралю и Дюрансу, прибавилась и четвёртая, несоизмеримо превосходившая прочие: чума, начавшая своё победоносное шествие по европейским городам ещё в середине XIV века, теперь уже добралась и до этих мест.

Почти все, кто только мог бежать, давно бежали, и чуждому лицемерия человеку было бы сложно кого–либо в этом упрекнуть, оказавшись на страшных улицах зачумлённого города.

Просто такова уж естественная особенность человеческой природы: все люди хотят жить.

Лишь немногие, на редкость отважные, принципиальные, порядочные и даже, можно сказать, чуточку ненормальные чиновники, городские стражи, лекари и священнослужители составляли компанию поражённым чумой горожанам и их уцелевшим сородичам, пожелавшим помочь (тем, что ещё было в их силах) и разделить судьбу своих родных и друзей, более не лелея последние крохи надежды. С каждым днём армия поражённых болезнью пополнялась всё новыми рекрутами, в то время как выживших оставалось всё меньше и меньше.

Экс–ан–Прованс, некогда цветущий и радостный, как сама жизнь, опустел, вымер, и на его высоких острозубых башнях пугающе развевались чёрные знамёна, красноречиво предостерегавшие каждого заблудшего путника от посещения этого проклятого места.

Даже блуждающий ветер был не в силах разогнать тлетворный смрад, безраздельно воцарившийся на обезлюдевших улицах. Ныне пустующие дома, предусмотрительно помеченные крестами, являлись жилищами заражённых. Запустевшие поля поросли сорной травой, чахлые виноградники увядали, а жирные мухи, облюбовавшие останки павших людей и животных, справляли свой шумный пир.

В этих унылых местах не осталось ничего, кроме гибели, страданий и боли, и даже самым отчаянным ворам и головорезам было попусту нечем здесь поживиться: всё, что только можно было унести, уже растащили до них стервятники посмелее и пошустрее…

…Тем не менее, в этот день на улицах Экса царило, можно так сказать, редкое для здешних мест оживление: по дороге, ведущей в направлении к Собору Святого Спасителя, в тени высоких опустевших домов, неспешным, но уверенным шагом продвигалась мрачная фигура человека в защитной одежде из вощеной кожи и защитной маске, придававшей ему схожесть с диковинной птицей⁵.

Одной рукой путник придерживал сумку с врачебными принадлежностями, другой же опирался на массивную трость, выполнявшую, помимо своей непосредственной функции, роль рабочего инструмента, необходимого при поиске выживших в зачумлённых домах — во избежание непосредственного контакта с телами погибших.

Но, в случае крайней необходимости, трость могла и становиться оружием против особо буйных и окончательно тронувшихся умом пациентов.

Монотонно пережёвывая чеснок, мужчина вдыхал букет из ароматов трав, духов и ладана, обосновавшихся в «клюве» своей пугающей маски, но даже подобная гремучая смесь не могла всецело пересилить болезнетворные миазмы, витавшие в утреннем воздухе.

Впрочем, не они в этот момент занимали разум странствующего врача. Смерть, ужас запустения и смрад за последние годы сделались для молодого доктора настолько естественными, что он просто не воспринимал своей жизни без них. Пламя душевной боли, съедавшей его все последние годы, со временем поутихло, но в холодной пустоте продолжали мерцать тлеющие угли.

Верный муж, переживший собственную жену. Любящий отец, переживший своих ненаглядных детей. Перед его глазами по-прежнему стояли иссиня–чёрные бубоны, моровые язвы, покрывшие их поражённые чумой крошечные тела, непрерывная лихорадка, детские слёзы, душераздирающие крики и стоны. Мишелю не раз приходилось видеть, как посторонние люди болели и погибали от этого проклятого недуга, но тогда, раньше, чья–то чужая боль воспринималась им совершенно иначе…

Репутация практикующего врачевателя чумы, не сумевшего уберечь от страшной напасти даже свою собственную семью, была подорвана на корню. Жюль Сезар Скалигер, верный друг и наставник Мишеля, человек несравненных достоинств, гений, подобный Плутарху, и тот отвернулся от бывшего ученика, заклеймив его своими едкими эпиграммами, в которых совершенно недвусмысленно намекал на тайную приверженность иудаизму.

Однако Мишель не держал на него зла, как, впрочем, и ни на кого другого. Жизнь потеряла всякий смысл, и теперь молодой доктор просто скитался по свету, стараясь если не разыскать средство от чумы, то, как минимум, приложить все силы к своевременному спасению тех, кто ещё не был ею поражён.

Профессия врача представляла собой один из тех немногих путей, которые в ту пору мог избрать для себя крещёный еврей — наравне с торговлей, работой нотариуса или писаря. Предки Мишеля как по отцовской, так и по материнской линии особенно отличились на поприще медицины и, согласно семейному преданию, даже удостоились чести служить при дворах Рене Доброго (короля–трубадура и владыки Прованса) и герцога Калабрийского, поэтому его выбор не вызывал удивлений.

Однако же в случае Мишеля это не было простым совпадением. Это было его призванием. Будущий непримиримый борец с чумой появился на свет в небольшом городке Сен–Реми–де–Прованс, в семействе крещеных евреев, где за его обучение с ранних лет взялся прадедушка Жан, под бдительным взором которого юноша изучал латынь, древнегреческий, иврит, арабский, естественные науки, алхимию, математику и астрономию.

С малых лет Мишель изучал труды Галена и Гиппократа, Аль–Хорезми⁶ и Ги де Шолиака⁷, Авиценны и Аристотеля, а также писания святых отцов, каббалу, Ветхий и Новый Заветы, работы Фомы Аквинского, Пьера Абеляра и многие другие сочинения и трактаты, намного опережавшие не только уровень понимания его сверстников, но и многих современников.

Тем не менее, ребёнок, пусть даже и мудрый не по годам, по-прежнему оставался ребёнком, поэтому особый интерес в юном читателе всё-таки вызывали не монументальные трактаты и сложные формулы, а «Золотая легенда»⁸, за освоением которой он отдыхал от утомительных трудов, и запрещённые работы скандально известного францисканского монаха Роджера Бэкона⁹, в которых тот описывал железнокрылых птиц, бороздящих небесные просторы, металлических рыб, в которых люди будут осваивать морские глубины, самоходные повозки и планетные эпохи, когда люди сумеют побывать на Луне и за её пределами…

…Несмотря на всю неортодоксальность взглядов опального изобретателя, юный Мишель де Нострдам знал, что францисканец не ошибался. Если не во всём, то — во многом. В своих тревожных снах, в ярких видениях, стихийно нападающих на него в любое неподходящее время дня и ночи, он видел воплощение мыслей философа, как, впрочем, и многое другое. В своих снах о грядущем — он видел смерть королей и падение империй, возвеличение слабых и падение сильных. Иногда — это были лишь зыбкие неясные образы, иногда — он слышал точные даты, имена и названия, но порой картина была очень яркой и надолго овладевала его разумом. Поначалу Мишелю казалось, что он сходит с ума, но, тем не менее, набравшись смелости, юноша поделился своими опасениями с близкими, и те отнеслись с пониманием. Ещё при рождении будущего врача прадед составил гороскоп, определив по звёздам, что его юному потомку уготовано особое предназначение.

Получив домашнее образование, о котором многие в его возрасте не могли и мечтать, Мишель поступил в авиньонскую школу. Занятия по геометрии, арифметике, астрономии, логике, музыке и риторике были ему скучны, ведь юный Нострдам уже давно превзошёл всё то, что поседевшие над книгами старцы могли ему дать. Более того, во многих вопросах он мог бы легко и поспорить с погрязшими в суевериях преподавателями, не видевшими дальше собственного носа, но понимал, что выделяться из окружения и выказывать странности было бы не очень благоразумно: еврею, пусть даже и крещёному, нужно было держаться вдвойне осторожно, если только он не собирался погубить себя сам, да ещё и принести неприятности своей семье…

Но завершить обучение в Авиньоне было не суждено: уже через год с момента поступления, когда Мишелю исполнилось пятнадцать лет, в городе вспыхнула эпидемия. Большинство его знакомых побросали учёбу, спасаясь бегством, но для юного Нострдама это было лишь началом его крестового похода против чумы. Видя тела преподавателей и школяров, смрадный ветер, разносящий запах смерти по кишащими крысами улицам¹⁰, он принял твёрдое решение стать врачом и посвятить жизнь борьбе со всей этой мерзостью.

С целью узнать причины и источники недуга, которые подсказали бы ему способ исцеления, юный энтузиаст в гордом одиночестве отправился в крайне рискованное странствие по поражённым чумою городам. Восемь лет скитался он, изучая происхождение растений и иных простейших веществ, способных послужить подспорьем в достижении вершин медицинской науки. На тот момент медицина, как таковая, не почиталась за родственницу «высоких наук» и отношение к профессии врача было неоднозначным. Единицы из лекарей направляли свои стопы в поражённые чумой города. В основном, это были люди довольно низкой квалификации: либо совсем молодые врачи, желавшие коротким путём сделать себе имя, вместе с тем заработав немалые деньги за риск; либо те, кто уже утратили своё доброе имя врача и, не имея возможности продолжать свою обычную медицинскую практику, собирались себя реабилитировать.

Методы лечения отличались большой изобретательностью: больным вырезали бубоны либо прижигали их калёным железом; в открытую рану наливали горячее масло; втирали в гноившуюся кожу шкурку ящериц, солому, сажу и мази на основе ладана; травили пациентов ртутью и мышьяком; заставляли спать половину ночи на левом боку, а половину — на правом; сажали на лоб лягушку «для восстановления естественного баланса соков в организме»; пускали кровь; сажали на тело пиявки…

Но всё было тщетно: больные продолжали умирать, как и прежде, — если не от чумы, то от «помощи» врачей.

Больных людей не изолировали от здоровых: на кровать, где недавно скончался один пациент, могли положить другого — если ещё не смертельно больного, то вскоре, без сомнения, становившегося таковым.

В то же время своей безопасности врачи уделяли несколько большее внимание: носили пропитанные чесноком защитные маски, регулярно употребляли сам чеснок в пищу, запивая его алкоголем для укрепления защитных сил организма. Один раз подобное «укрепление здоровья» закончилось выговором и краткосрочным арестом «укреплявшихся» врачей за учинённый ими впоследствии пьяный дебош.

Ознакомившись поближе с будущими коллегами и их способами лечения, Мишель нашёл докторов невеждами, а методы — варварскими, однако же предложить что-то действенное он не мог. Пока ещё не мог. Впрочем, по крайней мере, он получил представление о том, как не следует лечить.

Уважаемый им Роджер Бэкон, обозначая три пути познания — рассуждения, веру в авторитет и опыт, отмечал, что только последний способен привести ум в порядок. Однако же наряду с разумом, опирающимся в суждениях на опыт, — опыт, чтобы не оставаться бесплодным, должен был проходить анализ разума, в то время как авторитет, не опирающийся в суждениях на доводы разума и не подтверждаемый опытом, мог утратить доверие. При этом Бэкон разделял и виды опыта: опыт жизненный, приобретаемый исключительно в процессе жизни; опыт–доказательство, полученный чувствами касательно внешних объектов сего мира; и третий, обособленный опыт, доступный не для всех, — опыт–озарение, мистический опыт, опыт–интуиция, которому отдавали особое предпочтение как сам философ, так и юный Нострдам.

Продолжая свой путь, Мишель не прекращал вести наблюдения и делать заметки. Так, оказавшись волей случая в зачумленном домитории¹¹ одного францисканского аббатства, стараясь оказывать посильную помощь гибнущим монахам, среди гремучей смеси чумного смрада и ладана, посреди отпеваний и стонов, он подводил черту, отмечая общность симптомов и признаков болезни, коими были резкая сильная головная боль и боль в сердце с последующей лихорадкой, порой сопровождающейся паническим страхом, бредовыми видениями и безумными криками; характерный тяжёлый чумной смрад, исходивший от тел заражённых; короткое прерывистое дыхание, сопровождающееся кашлем с кровохарканьем, порой доходившим до кровавой рвоты; возникновение чумных бубонов иссиня–чёрно–желтоватого цвета, в первую очередь — в областях подмышек и паха. Язык, кал и кровь поражённого чумой — также обретали характерный чёрный окрас. Жизнь заболевшего могла длиться по–разному: от нескольких часов до нескольких дней, но, в любом случае, была полна мук и непереносимых страданий…

Как бы то ни было, несмотря на немалые знания Мишеля, обретённые им самостоятельным путём в обход традиционных медицинских воззрений, диплом был ему необходим: лицензированные врачи, отправлявшиеся на борьбу с чумой, имели определённые преимущества — широкий выбор средств и право проводить вскрытие зачумлённых тел без опасения преследования силами светских властей и Святой Инквизиции.

Единственным известным Мишелю местом, в котором обучающимся врачам дозволялось проводить вскрытие тел, был университет Монпелье, куда он вскоре и поступил. Но, к сожалению, представления преподавателей о человеческой анатомии оказались, на его взгляд, устаревшими и полными предрассудков, вследствие чего молодой и талантливый, но несколько неосторожный студент едва не вылетел с треском с первых же дней своего обучения.

Тем не менее, наступив на горло собственной гордости, Нострдам уладил конфликт и продолжил обучение, стараясь, как и прежде, не выделяться среди прочих — хотя бы с внешней стороны. При этом он не забрасывал свои исследования в области запрещённой фармацевтики.

Видения по-прежнему продолжали мучать Мишеля, посещая его в самые неподходящие моменты, но, вместе с тем, с некоторых пор он пытался учиться их контролировать и вызывать по собственному желанию.

Тем не менее, впадать в транс на глазах у однокурсников и преподавателей было бы очень рискованно — о его странностях и эксцентричном поведении и без того уже ходило немало досужих сплетен. И, к сожалению, видения, показывавшие ему многое, до сих пор не могли либо не желали поведать ему главного — рецепта чудодейственного средства, способного противостоять великой чуме.

Ну пусть бы даже не рецепт: хотя бы намёк. Но — нет. По–видимому, Господу было угодно, чтобы с этой задачей Мишель справлялся своими собственными силами…

Получив диплом врача, Мишель начал подписываться на латинский манер — «Nostra­da­mus», с переменой имени отмечая и перемены, произошедшие в его сознании. Он продолжил свои странствия, и на этот раз удача благоволила ему. В какой–то мере. Повстречав на своём пути Джулио Бордоне по прозвищу «делла Скала», Мишель впервые ощутил, что он не одинок в своих поисках. У него появился друг, наставник и товарищ в одном лице: человек, с которым он мог не только без опасений беседовать на любые интересующие его темы (от чего Нострадамус давно уже отвык), но и разговаривать, как минимум, на равных, находя в собеседнике отклик и понимание (от чего он отвык ещё раньше). Вдобавок же ко всему прочему, у этого собеседника действительно было чему поучиться.

Излишней скромностью Бордоне никогда не страдал, поэтому, выбирая себе псевдоним, он гордо нарёк себя «Жюлем Сезаром» в честь Юлия Цезаря, а фамилия «Скалигер» была взята им в честь знаменитой династии Скалигеров, славных правителей Вероны, к потомкам которых он себя относил.

Врач, поэт, философ, гуманист, естествоиспытатель, астролог, филолог и просто гений, которому были простительны некоторые причуды, — настолько разносторонне одарённым и образованным человеком оказался новый знакомец Мишеля, до глубины души поразивший молодого врача универсальностью своих интересов.

Выдающийся учёный, мыслитель, целитель, литератор, привыкший широко и без предубеждений смотреть на вещи, он никогда не мог сидеть подолгу без дела: Сезар много полемизировал с известными гуманистами (одним из которых, к примеру, был знаменитый Эразм Роттердамский), сочинял и переводил многочисленные трактаты касательно самых разнообразных областей знаний, проводил всевозможные научные изыскания, составлял астрологические прогнозы, да и вообще полагал, что покой, в сущности своей, есть смерть.

Мишель также произвёл достаточное впечатление на этого, без сомнения, значимого человека своей эпохи глубокими познаниями в фармацевтике и медицине, следствием чего было предложение составить компанию Сезару в его научной деятельности, направленной на разрешение всё той же загадки — поиска средства от эпидемии, захлестнувшей Европу.

Приняв это предложение с благодарностью, Нострадамус остался в Ажене, где в скором времени женился и завёл детей. Тогда, в окружении любимых и понимавших его людей, он был по–настоящему счастлив, и счастье это могло бы длиться ещё достаточно долго, если бы не вездесущая чума, настигшая семью своего непримиримого врага в 1537 году…

Но это было позднее, а в тот момент Скалигер, относившийся к евреям без предубеждения, отнёсся с тем же спокойным пониманием к провидческому дару Мишеля, попытавшись поддержать новообретённого ученика в его попытках обуздать и направить свои способности в нужное русло. Короткими вечерами после оживлённой работы, которой оба учёных мужа отдавали себя без остатка, они оставались сидеть в тайном кабинете, раскуривая опиум.

Наряду с медицинскими исследованиями, составлением новых трудов¹² и попытками «настроить» свои видения на желаемую информацию, Мишель подолгу беседовал с Сезаром, сопоставляя увиденное в посещавших его наваждениях с известными фактами, вследствие чего оба постепенно приходили к выводу, что события прошлого неизбежно циклично повторяются в будущем при идентичной конфигурации планет и светил, вследствие чего те же знамения могут нести одинаковый смысл как для людей прошлого, так для людей настоящего и людей будущего.

Без истории — никуда: без прошлого — нет и будущего. Впрочем, звёзды предсказывали, но не принуждали. Скалигер, в соответствии со своими убеждениями, скорее полагал, что глобальные перемены, не имевшие места в прошлом, всё-таки могут произойти, когда вселенский механизм дойдёт до определённых отдалённых ориентиров, не достигнутых ранее; ведь, в конце концов, если посмотреть на мир с позиции Бытия, люди возникли всего мгновение назад; всё сущее стремится к покою, который суть смерть, и, когда небесные сферы достигнут его, — это и будет конец времён.

Они говорили много, подолгу обсуждая различные темы, в числе прочего и религию, а в частности Реформацию; экземпляры «Библии», написанные реформаторами не на латыни, дабы даровать равную доступность к её освоению для всех; воззвания Лютера к евреям¹³ и «Похвалу Глупости»¹⁴ его оппонента Роттердамского — этого признанного «князя гуманистов», который едко изобличал невежество, суеверия и нравы духовенства и светских лиц, но, несмотря на это, не принял Реформации и, полемизируя с Лютером, вместе с тем оправдывал его позицию, полагая, что не каждое заблуждение следует клеймить как ересь.

Вместе с тем, Скалигер подозревал Мишеля в тайном неверии в Христа или, во всяком случае, в приверженности идеям, близким если не иудеям, то эбионитам: евреям, которые признавали святость подавляющей части предписаний Торы, неукоснительную необходимость субботы, обрезания и кашрута, при этом почитая Христа не как Сына Божьего, но как сына Марии и Иосифа, праведника и пророка, подобного Моисею; особенно уважали среди прочих апостолов Петра и Иакова, в то же время не признавали апостолом Павла, порицая его как исказителя идей Христа.

Что же Мишель? Не принимая Реформации в целом, он, вместе с тем, выражал некоторую солидарность её сторонникам в тех или иных частных аспектах¹⁵, придерживался неортодоксальных взглядов по целому ряду вопросов и отмечал превосходство простоты времён раннеапостольского христианства над текущим устоявшимся положением вещей, пусть даже и сам прекрасно осознавал причины и, в известной степени, необходимость такого усложнившегося порядка.

Вопросы политики, религии и философии поднимались между коллегами регулярно, но, тем не менее, ключевая роль, как и прежде, отводилась медицине и фармацевтике: Сезар и Мишель были озабочены поиском рецепта легендарного «териака Андромаха», также известного в среде средневековых врачей и алхимиков как «митридациум» — чудодейственного средства для лечения любых возможных отравлений, в том числе — произошедших естественным путём в силу неправильной работы организма. Согласно преданию, древний царь Митридат активно изучал медицину, ставя опыты на пленниках и преступниках, и коль скоро учёный правитель разрабатывал всевозможные убийственные яды — он же и стал создателем универсального противоядия, позволявшего пресекать деятельность всех известных ему соединений. Помимо прочего считалось, что сотворённый им антидот играл роль прекрасного профилактического средства, продлевая жизнь и здоровье человека, его принимавшего. Капля за каплей, Митридат приучал организм к собственному лекарству, в результате чего обрёл стойкость ко всем известным ему отравам. По злой иронии судьбы, когда в его дворец ворвались солдаты Гнея Помпея Великого, его заклятого врага, царь был бессилен безболезненно прервать свою жизнь при помощи яда, вследствие чего был вынужден упасть на собственный меч. Воины Помпея перевернули всё вверх дном, но так и не обнаружили чудодейственного средства. Тем не менее, Андромах, личный врач Агриппины (матери Нерона, боявшейся быть отравленной собственным сыном), окольными путями сумел заполучить рецепт и впоследствии доработать его, поскольку создатели ядов также не стояли на месте, а значит — возникали и новые яды, которых просто не существовало ранее, при жизни Митридата Евпатора. Позднее же, по приказу императора Марка Аврелия, рецепт был усовершенствован вновь: на этот раз — самим великим Галеном, «императором врачей», за что тот был удостоен высокой награды из рук самого императора римлян.

Довольно скоро секрет изготовления териака просочился, вследствие чего о нём прознали и на Востоке; но, тем не менее, позволить себе нанять умудрённых врачевателей–алхимиков, способных изготовить настоящий териак, могли лишь единицы наиболее состоятельных людей, а подробности процесса изготовления тщательно оберегались, вследствие чего шарлатаны всех мастей начали создавать свои «териаки», отличавшиеся по рецептам и особенностям приготовления¹⁶.

В сущности, большинство алхимиков искренне полагало, что подобное следует лечить подобным, вследствие чего фармацевты–самоучки старались вбухнуть в самодельное «лекарство» как можно больше доступной отравы: ртуть, мышьяк, опиум, змеиный яд, всевозможный алкоголь, мак, гиацинт, сернистое железо, бобровую струю и вообще всё, до чего дотянутся их загребущие руки, в силу чего про алхимический мусор и оставшиеся без дела соединения даже говорили: «Не выбрасывайте — потом на териак сгодится».

Естественно, Мишель и Сезар не разделяли представления о том, что большее количество ингредиентов в составе должно сделать лекарство «ещё лучше», прекрасно осознавая важность элементов состава, поддержания необходимых пропорций и правильного порядка изготовления. Кропотливо и ежечасно трудясь, они задействовали все доступные им средства, начиная от перевода древних античных и восточных трактатов и заканчивая пророчествами Мишеля, подбирая необходимые элементы, но, вместе с тем, несмотря на их продвижение, перед алхимиками по-прежнему оставались незаполненные бреши…

…К сожалению, завершить так успешно начатый труд совместно им было не суждено: сначала — коварная чума лишила Мишеля его жены и детей, что существенным образом подкосило его репутацию как врача, пытавшегося оберегать от чумы посторонних людей; но стоило ему немного отойти от этого горя, как через год его настигла новая беда в лице карающей длани Святой Инквизиции. Причиной ареста стало нелестное высказывание Нострадамуса о статуе Девы Марии; и хотя овдовевший врач подразумевал под своими словами низкое качество работы скульптора, недостаточно хорошо передавшего образ Пречистой Девы, у святых отцов на сей счёт имелось своё мнение. Его спасло лишь вмешательство Скалигера, который, несмотря на испорченные отношения, всё-таки задействовал свои связи, чтобы вызволить бывшего друга; но, тем не менее, Сезар вскоре предпочёл отмежеваться от врача–неудачника, ещё и уличённого в ереси, и разорвал с ним всяческие отношения, демонстративно порицая Мишеля за тайную приверженность иудаизму.

Как бы то ни было, Нострадамус решил не мозолить глаза инквизиторам и пустился в добровольное изгнание, затянувшееся на несколько лет, в ходе которого он покинул родную страну, накапливая новые знания и опыт в борьбе с чумой в Италии и Германии. В то же время с ним всё чаще начинали происходить новые странности, а видения становились более яркими, чёткими и конкретными. Так, во время своих скитаний по Италии, Мишель повстречал нищенствующего францисканского монаха по имени Феличе Перетти ди Монтальто, и, преклонив перед ним колено, припал губами к краю его простой грубой рясы. Когда же молодой ошеломлённый монах резонно осведомился, за что тот воздаёт подобные почести человеку столь низкого сана, — Нострадамус ответил, что поцеловал одеяние Папы Римского. Окружавшие, как и сам Феличе, решили, что несчастный спятил, и лишь многими годами позднее, после смерти предсказателя, Папа Сикст V, вступая в обязанности понтифика, вспомнил об этом давнем случае из своего прошлого.

Продолжая, теперь уже самостоятельно, подбирать всё новые недостающие элементы териака, Мишель вернулся в родную Францию и продолжил врачебную практику в Марселе, после чего новая вспышка эпидемии чумы на юге заставила его направиться в Экс–ан–Прованс…

…Итак, на дворе стоял 1546 год от Рождества Христова, и погружённый в свои тяжёлые думы врачеватель направлялся в сторону университетской площади — к Собору Святого Спасителя.

Начиная с XIII века Экс был столицей Прованса, и в то же самое время сердцем самого Экса являлся Собор Святого Спасителя, к которому неизбежно вели все дороги в этом некогда уютном и славном городе: обитель каноников, община которых составляла кафедральный капитул, помогавший епископу вести дела епархии.

Согласно старинному городскому преданию, романо–готический Собор Экса был основан на месте языческого храма Аполлона. В старину подобного рода практика применялась довольно широко: возведение культовых сооружений на месте старых капищ, во–первых, помогало сэкономить на строительстве и, во–вторых, привлекало большее количество новообращённых, по старой памяти ходивших молиться в привычное место.

Согласно всё той же легенде, первую часовню на месте языческого храма воздвиг не кто иной, как Святой Максимин из Прованса — первый епископ Экс–ан–Прованса, сопровождавший по пути в Галлию Марию Магдалену, Марию Клеопову, Марфу и Лазаря. Одни с уверенностью заявляли, что Максимин даже являлся одним из семидесяти двух учеников Христа, другие же утверждали, что он при этом ещё и был слепым от рождения.

Как бы то ни было, первый Собор был основан ещё в VI веке епископом Экса Базилем на месте возведённой Максимином часовни, но, спустя всего два века, — разрушен вторгшимися в Галлию мусульманами: частично уцелел лишь баптистерий, позднее восстановленный и вошедший в состав нового Собора Экса.

На протяжении целых веков Собор Святого Спасителя неоднократно ремонтировался, достраивался и перестраивался, вследствие чего в нём весьма необычно и живописно уживались сооружения различных эпох и стилей, от старых античных колонн баптистерия и фрагментов древних построек до более поздних европейских веяний. Комплекс включал в себя колокольню XV века; клуатр и здания каноников, возведение которых началось в XII веке и завершилось в XIII; главный неф, посвящённый Деве Марии и неф Святого Максимина, занимавший почётное место между главным нефом и баптистерием, были воздвигнуты в XII веке и выполнены в романском стиле (как и некогда располагавшийся перед главным нефом романский фасад XII века — позднее разрушенный и заменённый в XV веке на готический), в то время как трансепт, начатый в XIII и законченный в начале XIV века, был выполнен в готической манере, которая, в конечном итоге, задала определяющий тон внешнему облику Собора. Капители колонн клуатра демонстрировали узнаваемые библейские сюжеты, в то время как четыре угловые колонны были украшены резьбой с символами четырёх евангелистов: львом, тельцом, ангелом и орлом. Сам же клуатр располагался на месте бывшей городской площади времён Римской Империи.

Затянувшиеся перестройки и расширение культового Собора Прованса были прерваны Столетней Войной и великой чумой, возобновившись лишь во второй половине XV века, вплоть до конца которого воздвигался фасад. Последние статуи были водружены в 1513 году, когда Мишелю было всего десять лет, — на этом строительство пришло к своему долгожданному завершению.

Однако легенды и предания, связанные с Собором Святого Спасителя, на этом не заканчивались. Одна из статуй, установленных на колоннах Собора, существенно выделялась своим видом даже на столь оригинальном фоне, и это был не архангел Михаил, поражающий дракона, не кто–либо из двенадцати апостолов, украшавших фасад, и не статуи, расположенные в тимпане. Обезглавленное тело бережно придерживало собственную голову на уровне груди, лицо было печально, а каменные очи с тоскою взирали куда–то вдаль: это была статуя Митрия, раннехристианского святого мученика из города Салоники, равно почитаемого Западной и Восточной Церквями. Согласно преданию, Митрий проживал здесь, на территории Экса, работая на очень порочного и жестокого человека, и был презираем и гоним прочими рабами того же господина за свою приверженность к христианской вере. Как–то раз хозяин отправил его за виноградом, а после обвинил в краже, после чего святой взмолился — и недавно срезанный виноград вырос вновь. После увиденного господин обвинил своего раба в колдовстве и обезглавил, но Митрий спокойно взял свою голову и ушёл от перепуганного хозяина в храм Божьей Матери. 23 октября 1383 года мощи святого были доставлены в Собор Святого Спасителя, и местные жители рассказывали, что отверстие правой колонны возле его могилы чудесным образом мироточит.

Впрочем, в периоды особого буйства чумы, большой популярностью пользовались иные святые — такие, как Святой Рох из Монпелье¹⁷ и Святой Себастьян из Нарбонны. Однако если первый изначально стал известен в качестве непримиримого борца с чумой, который, спасая жизни другим людям, заразился ею сам, за что был изгнан из города, но переболел и выжил, позднее погибнув в заточении из-за ложного доноса о шпионаже, то со вторым святым ситуация была не столь очевидной. Раннехристианский святой, не имевший, ровным счётом, никакого отношения к чуме, римский легионер, сумевший стоически пережить казнь, к которой его приговорил император Диоклетиан¹⁸, и пойти после этого на поправку, внушал людям образ укреплённого верой человека, организм которого способен совладать с любыми невзгодами.

Естественно, особую популярность в период чумы приобретали и иконы этих святых, и, несмотря на то, что согласно официальной позиции церкви роль икон сводилась к напоминательной¹⁹, — подавляющее большинство не разбиравшихся в теологических тонкостях людей суеверно использовало иконы, святую воду и ладан в ритуалах, близких к языческим, поклоняясь не Творцу в присутствии образов и даже не личностям, запечатлённым на этих образах, но самим образам как таковым. По этому поводу Эразм Роттердамский с иронией, возмущением и свойственной ему благочестивой язвительностью замечал в своей легендарной «Похвале Глупости», что с появлением такого количества повторяющихся и почитаемых икон святых, покровительствующих различным городам, регионам и странам, они начали напоминать ему светских правителей со своими поделёнными владениями; и, в большинстве своём, молящиеся могли отдавать большее предпочтение молитвам, обращённым к какому–либо святому, а не Создателю, почитать Пречистую Деву сильнее, чем её Сына, а сохранись за святыми помимо мощей ещё и продукты их жизнедеятельности — невежественные массы и к ним относились бы с трепетом и благоговением.

…Тем не менее, в это хмурое утро у Собора Экса не галдели толпы невежественных христарадников, в былые дни выпрашивавших подаяния: большинство нищих было выкошено воцарившейся в городе чумой в первую же очередь.

Памятуя об успешном опыте борьбы с чумой в Венеции²⁰, оставшиеся представители городских властей создали свою санитарную комиссию, в которую входили некоторые оставшиеся чиновники и дворяне, уцелевшие каноники Собора Святого Спасителя и прочие сравнительно учёные и, безусловно, отважные личности, отчитывающиеся в своих действиях перед епископом и парламентом Экс–ан–Прованса. В этом решении, безусловно, имелись и смысл, и мужество, однако же, к сожалению, до появления Мишеля успехи комиссии нельзя было назвать сколь–либо существенными.

Впрочем, реакция на появление Нострадамуса тоже была неоднозначной: местные врачи (которые, с одной стороны, не отступили перед лицом страшной болезни, но, с другой, умели лечить, в лучшем случае, лишь кровопусканием, вырезанием бубонов и прижиганием калёным железом) и представители духовенства (которые часто присутствовали при работе врачей ещё задолго до распространения чумы в Экс–ан–Провансе, имея манеру приписывать выздоровление пациентов заслугам своих молитв, а неудачу и смерть — недостаточной компетентности врачей и бессилию их медицинского искусства) с настороженностью относились к врачу, не сумевшему спасти жену, сына и дочь, но при этом имевшего в прошлом репутацию колдуна²¹ и проблемы со Святой Инквизицией, практикующего неортодоксальные методы лечения болезней и изготовления лекарств, да к тому ж, помимо всего прочего, — еврея неопределённого вероисповедания с весьма специфическими убеждениями.

Тем не менее, выбирать и размениваться предложениями о безвозмездной помощи городские власти также не могли — тонущие, хватавшиеся за соломинку, они нуждались в любой поддержке.

Первые шаги, сделанные Мишелем в качестве практикующего чумного доктора Экс–ан–Прованса, по сути, не представляли собой ничего из ряда вон выходящего, однако уже и этих вполне, казалось бы, очевидных мер оказалось достаточно, чтобы снизить смертность и замедлить процесс распространения пандемии. Нострадамус проводил непрерывные осмотры уцелевших горожан, выявляя первые признаки заражения ещё до того, как заболевший успеет распространить болезнь и дойдёт до худшего состояния; он ввёл жёсткую изоляцию для заражённых людей, отделяя не только поражённых чумой от здоровых, но и безнадёжных больных от тех, чьё состояние, согласно его мнению, ещё не дошло до критической стадии; он призывал всех и каждого внимательно относиться к своей гигиене, как можно чаще мыться и менять одежду, не ходить куда-либо без крайней необходимости, хоронить мертвецов в гашеной извести, а также уничтожать их личные вещи и любые предметы, с которыми ранее контактировали больные.

Но, так или иначе, все принятые Мишелем меры лишь тормозили распространение чумы, не помогая искоренить её причину или, по крайней мере, эффективно бороться с её последствиями. Необходимо было срочно менять стратегию и двигаться дальше, переходя от глухой обороны к наступлению. По сути, это была настоящая война, потери в которой несла лишь одна из сторон, — но это не могло длиться вечно.

Даже продолжая поддерживать своих пациентов и приучать здоровых людей к профилактическим процедурам, Нострадамус не останавливался в своих поисках недостающих элементов териака. Как и прежде, Мишель использовал все доступные ему методы: заучивая наизусть содержание тяжёлых фолиантов и рассыпающихся от времени трактатов, сверяясь со звёздами, впадая в молитвенный транс и принимая запрещённые препараты для целенаправленного вызова видений, — он робкими шагами продвигался навстречу рецепту чудодейственного средства, меча, который должен был поразить Чуму. Нехватка Скалигера ощущалась весьма остро — врачу не хватало не только знаний бывшего друга и наставника, но и его моральной поддержки, их интеллектуальных бесед и понимания, которое он не находил в других людях: даже тех, которые искренне пытались ему помочь, не располагая при этом ни соответствующими знаниями, ни особой остротой ума. Но, так или иначе, с Сезаром или без, Нострадамус собирался довести начатую им много лет назад рискованную затею до конца.

Какое–то необъяснимое внутреннее убеждение поддерживало в нём веру, что, несмотря ни на что, ему не суждено заразиться.

Каждый вечер после тяжёлого рабочего дня и обхода своих больных Мишель открывал массивную, окованную листами меди, книгу, имевшую особый замок, отпиравшийся небольшим ключом, который Нострадамус всегда носил при себе. Далее — он брался за перо и, обмакнув его в лежавший неподалёку открытым рожок чернил, начинал в подробностях описывать свои сегодняшние действия, направленные на предотвращение эпидемии, утаивая лишь откровенно запрещённые и подозрительные методики, за которые его вновь могли привлечь инквизиторы, продолжавшие и в эти дни пристальное наблюдение за нестандартно мыслящими людьми. Обычный доклад для властей, вместе с тем, помогал приводить мысли в порядок и лишний раз убеждать себя в том, что его труд не напрасен; однако же, даже сократив число ежедневно умиравших горожан, Мишель не мог пресечь проблему на корню. Во всяком случае — пока ещё не мог.

Закончив с ежедневными обязанностями, он запирался в своём кабинете и, сидя на своём любимом треножнике, накрывал голову полотном, вдыхал дурманящие ароматы и сосредоточенно смотрел то на пламя свечи, то на круги воды в медном тазу, замечая в них нечто уходившее от взора других.

Исходя из соображений безопасности, Мишель записывал свои наблюдения при помощи особого, самостоятельно разработанного шифра, требовавшего для понимания не только лишь кода к расшифровке, но также совершенного владения грамматикой французского и латинского языков и зеркала. Точнее, шифров было даже несколько, поэтому, имея ключ к расшифровке одних комбинаций и метафор, — можно было спасовать перед другими.

Порой, не имея в запасе времени, Нострадамус делал заметки и обычным образом, однако, лишь только предоставлялся удобный случай, переписывал их на свой оригинальный латино-французский секретный манер. Мишель осмотрительно уничтожал как собственные черновые наброски в области медицинских исследований, выходивших за узкие рамки дозволенного, так и записанные им видения и чужую запрещённую литературу, освоенную им назубок: застенки доминиканской тюрьмы запомнились ему хорошо, порой появляясь в ночных кошмарах, и пережить что-либо подобное впредь — в его планы никак не входило.

Тем не менее, ни «Малый ключ Соломона», ни восточная мудрость Сабит ибн Курры и Аль-Фараби не могли подсказать ему верного решения той жуткой проблемы, над которой веками ломали голову лучшие мыслители и врачи всего известного мира.

Вместе с тем, даже те знания, которые не вносили конечной ясности в настоящий момент, нельзя было называть бесполезными, поскольку они постепенно дополняли картину, вооружали разум и, как итог, влияли на личность. После трагедии, настигшей его в Ажене, Мишель долгое время переживал кризис веры, пока не решил для себя: да, у него случилось горе, однако же какое отношение Всевышний имеет к этому горю? Виноват ли Он в череде самостоятельных выборов, сделанных Мишелем, пусть даже есть вещи, стоящие над волей человека?

Ранее, вскрывая тела павших от чумы людей, Мишель спрашивал себя, где находится Бог, к которому были обращены молитвы погибших, но теперь он осознал, что сам, по сути, является Божьим ответом на эти молитвы. Являлась ли чума наказанием людей за грехи? Являлась ли она испытанием? А может быть, и тем и другим сразу?

Ранее кто-то полагал, что виной всему послужил переход Пап из Рима в Авиньон, в период которого чума вела себя наиболее всеобъемлюще и свирепо, но даже с возвращением Григория XI в Рим проблема не исчерпала себя; после чего преемник Григория, Папа Урбан VI, утратил доверие кардиналов, провозгласивших антипапу Климента VII, вернувшегося в Авиньон, и тем самым вызвавшего Великий Западный Раскол, продолжавшийся до самого низложения Бенедикта XIII в 1417 году.

Опять же, во времена всех всплесков эпидемии, крайними выходили евреи²², хотя волна народного гнева расправлялась не только с ними, но и со всяким, кто выделяется среди прочих, будь то мавр, учёный, придерживающийся нетрадиционных взглядов, или даже лицо духовного сана, отважно вставшее на защиту ранее перечисленных.

Каковы бы ни были причины, — предпосылки, существовавшие до начала первой волны эпидемий, неизбежно приводили к подобному результату: нечистоплотность, невежество масс, вкупе с подавляющим большинством прочих напастей, были собственным выбором людей, за последствия которого приходилось расплачиваться как людям той эпохи, так и их далёким потомкам.

Чума унесла жизни многих выдающихся личностей: художников, поэтов, людей науки, правителей и отцов церкви. Если ранее перед людьми, собиравшимися всецело посвятить свою жизнь религии, стояла довольно высокая планка, вынуждавшая кандидатов осваивать по нескольку языков, обучаться естественным наукам, философии, истории и богословию, то масса мест, освободившихся после собранной чумой жатвы, вынуждала Папу существенно снизить эту планку; отчего порой недалёкий и, в лучшем случае, поверхностно образованный человек мог оказаться даже в сане епископа. Разумеется, разогнать подобных людей, при желании, особой проблемы бы не составило, однако же — кого, в таком случае, возможно было бы взять им в замену? В связи с тем, что Церковь представляла собой основной, а зачастую и единственный доступный источник знаний, — образование, в общем и в целом, переживало не самые лучшие времена.

Огромные потери среди простонародья, с одной стороны, вызывали катастрофическую нехватку рук, позволяя рабочим задирать голову и ставить перед нанимателем свои условия, а с другой стороны — настойчиво приводили к необходимости отходить от ручного труда к цехам и мануфактурам. И в то же самое время, те, кто сумел пережить ужасы эпидемии, становились наследниками (зачастую — единственными) своих менее удачливых сородичей, вследствие чего немало людей выбивалось, как это принято говорить, «из грязи — в князи». Бедняки же могли перестать бродяжничать и завести крышу над головой на законных основаниях: многие дома пустовали, и людей для их заселения просто не хватало — другое дело, что не каждый человек отважился бы поселиться в ранее зачумлённом доме.

По причине всё той же нехватки крестьян многие поля просто некому стало возделывать, и приходилось оставлять их под выпас скота.

Таким образом, горе одних оборачивалось радостью и выгодой для других, влияя на стиль жизни, образ мышления, затрагивая целые отрасли и изменяя облик Европы на многие века вперёд. Пока что это было преимуществом меньшинства на фоне страданий большинства; однако, возможно, всё это являлось и частью Божьего Промысла? Исторической закономерностью?

Мишель не знал наверняка, но, в любом случае, он был уверен в том, что не отступится до тех пор, пока не найдёт средство и не одолеет чуму — иначе, вполне возможно, что спустя некоторое время на этом свете просто некому будет жить.

Руководствуясь принципом Бэкона, Мишель выстраивал силлогизмы, выводя цепь аксиом, опираясь на которые он пытался соотнести все подтверждённые факты, найдя ответы на терзавшие его вопросы о лекарстве, природе болезни, посещавших его видениях и устройстве мира в целом. Расчленяя сложные вопросы и понятия на малые категории, составлявшие их суть, выводя частное из общего, Мишель старался абстрагироваться от привитых с юных лет предвзятостей собственного суждения и опираться на полученный опыт²³.

Тем не менее, его абстрагирование от авторитетов распространялось и на авторитет самого Роджера Бэкона, поскольку Нострадамус понимал: опираясь исключительно на подобный метод, было бы невозможно вывести теоретические законы, поскольку последние неизбежно содержат в себе абстракции, которые не могут наблюдаться посредством данного опыта; и, стало быть, подобные эмпирические законы должны логически выводиться из цепи гипотез, выработанных при попытке установить регулярные связи между наблюдаемыми свойствами и отношениями явлений. Хотя, в то же самое время, никакого противоречия здесь не наблюдалось, поскольку если принцип Бэкона был применим касательно мышления человека вообще и чистоты опытного анализа в частности, то для его концепции различных форм опыта — позиция Мишеля была вполне приемлема. В этом отношении Бэкон превзошёл даже Платона, разделявшего способы познания всего лишь на два рода: воспринимаемые чувственным путём (позволяющие, пусть даже искажённо и не в полной мере, познавать мир окружающих предметов и явлений) и умопостигаемые (в свою очередь, позволяющие устанавливать уже не относительные, но объективные истины) ²⁴.

Вместе с тем, не имея целостного знания, Мишель не пытался категорично выстраивать общие выводы на основании неполных знаний, а поэтому множил концепции, исходя из известных фактов и обоснованных допущений, оставляя за каждой право на жизнь — по крайней мере, до тех пор, пока не возникнут веские основания от неё отказаться. При этом нашему герою вспоминалась старая еврейская притча, в которой слепой от рождения еврей пришёл к раввину и между ними состоялся следующий разговор:

— Что ты делаешь, равви?

— Пью молоко.

— А что такое «молоко»?

— Это такой напиток белого цвета.

— А что значит «белый»?

— Это цвет, который обычно имеют перья лебедя.

— А что такое «лебедь»?

— Это такая птица с изогнутой шеей.

— А как это, «изогнутой»?

В ответ раввин согнул руку в локте и дал потрогать слепому, после чего тот благодарным голосом ответил:

— Спасибо, теперь я, наконец, понял, что такое молоко!

Логика слепого виделась Мишелю той тупиковой тропой, на которую ему нельзя было ступать, хотя порой он пресекал себя, обнаружив, что, несмотря на все свои убеждения, подменяет истинное с желаемым, удобные домыслы с неудобными фактами и сходит с пути.

Что есть видение? Что есть пророчество? Пророк, прежде всего, есть человек, наделённый некой особой миссией, возложенной на него свыше, а не просто тот, кто узрел будущее. Пророк — это не титул и не награда, а тяжкое бремя, которое выдержат далеко не всякие плечи. Но если уж говорить о пророчествах, у Мишеля возникал ряд резонных вопросов. С одной стороны, может ли пророчество исполниться благодаря собственной воле человека? Да, может. В частности, когда пророчество исполняется только лишь потому, что человек, знающий о нём, целенаправленно старается воплотить его в жизнь, подведя под него свои действия, либо же, напротив, зная о нём, пытается предотвратить, и, тем самым, опять же воплощает его в жизнь — это саморазвивающееся пророчество. С другой стороны, может ли пророчество не исполниться? И если да, остаётся ли оно пророчеством и после этого? Ответ зависит от того, что человек подразумевает, вкладывая в это слово смысл. Если рассматривать пророчество не в качестве неизбежного происшествия, но в качестве некоего предупреждения или предостережения на будущее, к которому можно и нужно готовиться, — то в обоих случаях можно было ответить утвердительно.

Ярким примером подобной ситуации Нострадамусу виделась история пророка Ионы — сына вдовы, воскрешённого силой молитвы пророка Илии. Иона, помимо прочего, особо выделялся и тем, что являлся единственным ветхозаветным пророком, который, по велению Создателя, проповедовал не на Святой Земле, среди соотечественников-иудеев, а вместо этого отправился в чужую для него страну проповедовать среди язычников. Уже сам факт того, что Всевышний отправил пророка Иону увести неевреев с пути греха и нечестивости, говорил Нострадамусу о том, что Его любовь распространялась на все народы мира, а не только лишь на один, пусть даже и избранный среди прочих для особой цели.

Тем не менее, несмотря на недвусмысленное повеление направиться в Ниневию с проповедью покаяния и угрозой гибели нераскаявшимся нечестивцам, — Иона попытался избежать возложенной на него миссии, вместо этого сев на корабль, направлявшийся в Фарсис. Разыгралась буря и, понимая, что именно его непослушание прогневило Господа, Иона предложил морякам бросить его за борт, что те и сделали, после чего, следуя повелению Создателя, пророка проглотил кит, в чреве которого повинившийся пророк молился три дня, прежде чем был выброшен на берег и, получив повторные Божьи указания, всё-таки направился в Нивению. Речи пророка, внушавшие ужас всем тем, кто слышал их, завладели как сердцем сурового правителя, так и сердцами обычных жителей Нивении, после чего грешники раскаялись и решили начать вести праведную жизнь. Обещанная ранее страшная кара не постигла город, что, в свою очередь, очень сильно удивило и огорчило Иону, ожидавшего в скором времени узреть Божье возмездие, обрушенное на головы неверных и нечестивых язычников.

Скорбя об этом, пророк взывал к Творцу: «Господи! Не это ли говорил я, когда ещё был в стране моей? Потому и бежал я в Фарсис; ибо знал, что Ты Бог благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый и сожалеешь о бедствии»²⁵.

Тем не менее, Иона по-прежнему опасался, что Всевышний передумает и воплотит угрозы в жизнь, отчего покинул город и разбил свой шалаш за пределами его стен. Следуя Божьему Промыслу, за одну ночь возле шалаша выросло тенистое дерево, дарившее пророку прохладу и защищавшее его от лучей палящего солнца, чему Иона был несказанно рад; но уже на заре червь подточил корни дерева, оно засохло, и солнце начало нещадно палить голову пророка своим зноем, отчего тот опечалился и пожелал себе смерти. Всевышний же, вразумляя его, заметил, что Иона сокрушается над гибелью дерева, выросшего за одну ночь, над которым пророк не трудился, в то время как Нивения — огромный город, в котором проживает сто двадцать тысяч человек, неспособных даже отличить левую руку от правой, вместе со множеством всякого скота, и Ему ли не пощадить и не помиловать их?

Разумеется, Иона внял мудрости Создателя. Мишель — тоже. И, вместе с этим, перед ним неизбежно вставал вопрос акциденций²⁶: сотворив мир, Господь даровал ему свободу и право на самостоятельную жизнь, вследствие чего у людей и у мира начали возникать множественные индивидуальные свойства, зачастую несущественные; и вместе с тем, поскольку ответственность подразумевает свободу выбора, то мир, в целом, и человечество, в частности, получив самостоятельность, — вместе с тем получили и неопределённость, что, в свою очередь, поясняло парадокс ответственности Творца за все события, происходящие в мире.

В ходе своих рассуждений ретивый врач время от времени неизбежно сталкивался с внутренними противоречиями, вызванными несхожестью его религиозных и философских представлений по ряду вопросов, вследствие чего ему вновь и вновь приходилось находить для себя компромисс, примиряя свои положения в учении о двойственной истине.²⁷

В то время, как любой другой, окажись он на его месте, в конце рабочего дня обессилено валился бы на постель и спал без задних ног, за окошком кабинета Мишеля вечерами горел тусклый свет: сидя в окружении многостраничных томов, армиллярной сферы²⁸ и вольвелла²⁹, он находил время для личных записей и научных изысканий. Разумеется, в первую очередь все силы Нострадамуса, как и прежде, были направлены на поиск лекарства и установление причин и особенностей развития и распространения чумы, но, коль скоро все великие умы могут не спать ночами из-за вещей, о которых обычный человек за свою жизнь порой и не задумывается, он также уделял немало внимания и прочим интересующим его вопросам, таким, как проблема универсалий³⁰, парадокс всемогущества³¹, подобие звёзд Солнцу и наличие возле них планет и миров³².

Так проходили дни, пока однажды, переутомлённый раздумьями и опасной работой, Мишель не заметил сам, как уснул за своим столом.

Сон был беспокойным, как это часто случалось и ранее: насмотревшись на умирающих людей, чьи мольбы были обращены к нему, Нострадамусу вообще порой бывало сложно уснуть. Он изучал их язвы, делал записи в книге, но по-прежнему был бессилен помочь тем, кто не сводил с него удручённых глаз.

Однако этот мрачный сон отличался от прочих: огромная страшная женщина, тело которой было покрыто чумными язвами, триумфально шествовала по смрадным улицам, подбирая лежавшие на холодной земле тела и складывая их в огромный саван, служивший ей подолом. От неё веяло всем тем ужасом, который только мог вообразить себе обычный смертный: словно бы сама квинтэссенция всего худшего, что может существовать в этом мире. Исполинская дева простирала руку к небесам — и неторопливо тушила звёзды пальцами, словно пламя свечи. Она проходила мимо полей и пастбищ — и на них увядала растительность и падал скот. Высокие замки покрывались трещинами и обрушивались. Даже сталь порастала ржавчиной и бессильно осыпалась…

Мишель же тем временем стоял посреди этого кошмара, совсем один, и наблюдал за тем, как великанша подступает к нему. И тут — откуда–то в его руках оказалась роза. Врач прекрасно осознавал, кто, в данный момент, находится перед ним. Также и понимал он, что видит сон, или, возможно, его посетило очередное видение, но что-то настойчиво говорило ему, что происходящее здесь и сейчас — очень важно и определяет то, что будет ожидать его наяву. Если это самое «наяву», конечно, теперь для него настанет. Отважно шагнув навстречу своему старому врагу, Мишель протянул ей розу — одну единственную розу, являвшуюся, на языке цветов, символом любви и всего светлого, что есть в этом мире. Остановившись, исполинка протянула руку в ответ и коснулась цветка, но тотчас же, вскрикнув, отдёрнула её прочь и начала отступать, а на шипах остались капли чёрной крови…

Когда Нострадамус вылетел из своей комнаты, едва не сбив с ног проходящего мимо каноника, при этом вопя, чтобы ему как можно скорее доставили розы. Люди, наблюдавшие эту картину, решили, что он просто тронулся умом, что в подобных обстоятельствах не вызвало ни у кого особого удивления. Тем не менее настойчивость Мишеля взяла своё, и спустя некоторое время посыльные вернулись с цветами.

Получив ранее не достававший элемент териака, Мишель заперся в своей комнате и не выходил до самого утра, после чего, испытывая смешанные чувства, показался на свет: взмокший от усталости, трясущийся от напряжения и улыбавшийся от свалившегося с души камня. Первым же делом он направился в чумные бараки, раздавая всем и каждому собственноручно изготовленные пилюли — сладкие на вкус и обладавшие на вид характерным розовым оттенком. Поначалу многие (особенно — считавшие Нострадамуса безумцем) сторонились врача с его подозрительным лекарством; но, тем не менее, больные, принимавшие розовые пилюли, в скором времени начали идти на поправку, а здоровые люди, по настоянию Мишеля принимавшие териак из соображений профилактики, заодно избавились от многих несмертельных болезней, наблюдавшихся у них ранее.

Работа заняла девять месяцев. Девять долгих месяцев. За это время в мире происходили различные события: войны, политические интриги и прочие насущные беды. Но, в конечном итоге, одной из них всё-таки стало меньше.

Во всяком случае — в Экс–ан–Провансе, поскольку величественный город был спасён стараниями ретивого врача. Мишель нанёс свой первый ответный удар, хорошенечко припомнив Чуме всю ту боль, которую ему самому, как и прочим, пришлось из-за неё пережить; но за первым выпадом должна была последовать ещё целая серия. Благодарные горожане не желали отпускать своего героя, и, в частности, парламент Экса наградил его гербом, девизом и титулом (после чего Мишель стал гордо именоваться «доктор Мишель де Нострадамус»), представив к пожизненной пенсии, позволившей ему спокойно жить, занимаясь своими делами. Однако время не ждало, и, несмотря на настойчивые просьбы остаться, Нострадамус отказался от предложения получить более высокую учёную степень, занять кафедру и заняться преподаванием искусства медицины, раздал премиальные средства нуждающимся и снова отправился в путь — вслед за Чумой…

Обойдя юг Франции, Мишель посещал как крупные города, так и малые пригородные сёла, неся свет надежды и шанс спасения всем, кто был согласен принять его помощь. Слухи о великом враче распространялись со скоростью лесного пожара; однако они доходили и до ушей Святой Инквизиции, отцы которой не преминули связать успешность на медицинском поприще не иначе как с происками нечистой силы: уж больно эффективным, равно как и подозрительным, было разработанное Нострадамусом средство, в то время как его взгляды на медицину разнились с общепринятыми.

Святые отцы уже не первый раз имели дело с этим эксцентричным евреем и с давних пор продолжали пристально следить как за ним, так и за его кругом общения. Но предъявлять ему обвинения прямо сейчас было довольно рисковано даже для той могущественной силы, которую они представляли. Как бы то ни было, Франция в настоящий момент остро нуждалась в практикующих врачах, специализирующихся по чуме. Заслуги Мишеля были многочисленны, успехи очевидны, а репутация не только восстановлена, но и весьма высока, посему связаться с ним означало навлечь на себя гнев многих и многих, в том числе и довольно влиятельных людей.

В то же самое время судьба благоволила Нострадамусу и в остальном: овдовевший в 1537 году, спустя ровно десять лет, уже в 1547, на следующий год после начала работы в Эксе, он женился вновь. Теперь уже — на своей пациентке, молодой вдове Анне Понсар. Этот брак сделал его счастливым отцом многодетного семейства, а один из его сыновей получил имя Сезар — в память о бывшем учителе Мишеля, который, так или иначе, был причастен к созданию чудодейственного препарата, спасшего жизни многим.

Спустя восемь лет — Мишель собрал свои пророчества (записанные особым шифром, во избежание новых проблем со Святой Инквизицией) и выпустил их единым альманахом, в который также вошли обращение к своему сыну Сезару, в предисловии, и своему королю Генриху II, в заключении. Впрочем, некоторые впоследствии предполагали, что воззвание, обращённое к Сезару, относится не к настоящему сыну прорицателя, а его духовному потомку, который сумеет перевести и правильно истолковать его труды в будущем. Несмотря на то, что немалое число предсказаний осуществилось ещё при жизни Мишеля, широкую (пусть и весьма неоднозначную) славу и признание при королевском дворе ему принесло лишь одно. А именно — то, в котором он предсказал гибель Генриха II на турнире, описав событие в деталях³³. Поскольку данное заявление было сделано ещё при жизни Генриха и аллегория угадывалась — разразился скандал; но наученный горьким опытом врач не желал в очередной раз попадать в заключение сам и подвергать опасности своих родных и близких, всячески заверяя, что его катрены — обычные стихи, образы которых просто могли быть кем–то превратно поняты.

Несмотря на предостережение, турнир всё же состоялся: молодой граф Габриэль Монтгомери сломал своё копьё при ударе, после чего обломки угодили в прорезь на забрале королевского шлема и, выколов глаза королю, обрекли монарха на страшную и мучительную смерть.

У давних недоброжелателей тотчас же назрели обвинения в причастности Нострадамуса к смерти короля и занятии чёрной магией и вопросы о том, каким образом он совершает свои дьявольские предсказания. К счастью, исполнение пророчества принесло Мишелю не только широкую известность, но также и могущественную покровительницу в лице Екатерины Медичи, которая не только защитила его от всех нападок, но ещё и назначила своим личным консультантом, королевским врачом и астрологом.

2 июля 1566 года Мишеля де Нострадамуса не стало — как, впрочем, он сам и предвидел: как предвидел он и разорение собственной могилы, случившееся веками позднее, и кару, павшую на нечестивые головы осквернителей. До последних дней он оставался предан своей основной профессии, своему великому призванию, своей любви, своей страсти, своей идейной жене и подруге — медицине. За свою жизнь он мог вообще не совершить ни единого предсказания, но, несмотря на эту, без сомнения, наиболее известную часть его биографии, навсегда войти в историю под именем великого врача, Мишеля де Нострадамуса, победителя Чумы и спасителя сотен невинных жизней.

 

¹ «Быстрее, дальше и надолго» (лат.) — метод спасения от чумы, по принципу бегства из поражённой области без оглядки, который являлся единственным надёжным средством, активно практиковавшимся в Европе вплоть до XVII века.

² «Хорошо распознаётся — хорошо вылечивается» (лат.)

³ Широко известного термина «Чёрная Смерть» на момент описываемых событий ещё не существовало.

⁴ «Что не излечивают лекарства, то лечит железо. Что железо не излечивает, то лечит огонь. Что даже огонь не лечит, то следует признать неизлечимым» (лат.)

⁵ Знаменитый костюм доктора чумы в своём классическом виде был создан лишь в начале XVII века с оглядкой на доспех лёгкой пехоты; до этого же — врачеватели чумы одевались и действовали по–разному, что подтверждается многочисленными свидетельствами, но отдельные элементы их будущей традиционной одежды встречались уже тогда.

⁶ Один из крупнейших средневековых учёных IX века, отец классической алгебры как самостоятельной науки, один из величайших математиков в мировой истории, историк, географ и астроном.

⁷ Отец хирургии как медицинского направления, ранее считавшегося уделом цирюльников, один из первых врачей, добившихся официального разрешения церкви проводить вскрытие трупов в интересах медицины, врач Авиньонского Папства. Пытаясь узнать ход развития и причины болезни, проводил вскрытие чумных трупов во время великой чумы 1348 года. Относясь с пониманием к тем врачам, которые предпочитали спасение бегством борьбе с «унизительной болезнью», продолжал отважно сражаться за жизнь своих пациентов, вследствие чего заразился сам и умер 23 июля 1368 года. Авторству Ги де Шолиака принадлежат многочисленные научные труды, наиболее известным из которых является трактат по хирургии «Chirurgia Magna».

⁸ Изначально называвшийся «Святые Сказания», но вскоре широко прославившийся и переименованный в силу народной любви сборник апокрифов, народных легенд и сказаний в вольном изложении за авторством доминиканца Иакова Ворагинского, епископа Генуи, также известного как Иаков Генуэзец, составленный во второй половине XIII века. Вторая по популярности (после «Библии») книга Средневековья, изначально задуманная автором как сборник сказок с акцентом на занимательность и без претензии на историчность, она изобиловала небылицами и фантазиями на узнаваемые библейские мотивы и жития святых, суевериями и шутками: к примеру, Понтий Пилат описан в ней как сын мельника, убивший сына французского короля; Мария Магдалена — как блудница; а странники, посетившие новорожденного Христа, стали восточными царями, получившими имена Мельхиора, Каспара и Бальтазара. Многие из описанных в книге историй, не имеющих реального отношения к жизни канонизированных святых и библейских персонажей, в итоге укрепились в массовом народном сознании, принятые легкодоверчивыми людьми за чистую монету, несмотря на постоянные оговорки автора, призывавшего не относиться к своему труду слишком серьёзно, ибо он не претендует на достоверность. В период Реформации данная книга активно порицалась протестантами за содержавшиеся в ней суеверия, несерьёзную манеру изложения и недостоверность содержания, высмеивая несуразность описанных в ней историй и легковерность уверовавших в них католиков.

⁹ Учёный, изобретатель, естествоиспытатель, механик, философ, богослов, астроном, астролог, алхимик, математик и оптик, воспринимаемый многими исследователями как предтеча Леонардо Да Винчи. Согласно преданиям, являлся изобретателем очков для чтения, пороха (полученного независимо от китайцев), домкрата, автором теоретических выкладок по созданию автомобиля, акваланга и телефона, выдвигал предположения о жизни, способной существовать на иных известных ему планетах. Подвергался неоднократным гонениям и обвинениям в ереси за неортодоксальность взглядов, а в 1278 году был заключён под арест за резкую критику невежества и закостенелости взглядов в среде европейского духовенства.

¹⁰ Подозревая кошек в пособничестве ведьмам, их массово истребили, стараясь предотвратить распространение чумы. Эффект получился обратный: крысы, лишившись своих естественных врагов, наплодились в колоссальных количествах, перенося при этом блох — основных разносчиков болезни.

¹¹ Общая спальня в монашеской общине.

¹² До нас дошли личные переписки, некоторые медицинские записи («Трактат о приготовлении варений», изданный в 1555, «Парафраз Галена, его увещевания Менодота в изучении изящных искусств и медицины», изданный в 1557, и, естественно, заметки по чуме), стихи, не являющиеся пророческими катренами, кулинарная книга (заметки на полях которой содержат факты автобиографического характера), переводы с комментариями («Истолкование иероглифов Гораполлона», изданное незадолго до работы чумным доктором в Экс–ан–Провансе) и иные работы Нострадамуса — малоизвестные на фоне прославивших его «Центурий» (1555), «Письма Сезару» и «Письма Генриху».

¹³ Вплоть до 1537 года (т.е. до эпидемии чумы в Ажене и начала длительной чёрной полосы в жизни Мишеля) Мартин Лютер поддерживал хорошие отношения со многими иудеями, пытаясь обратить их в лютеранство, не прибегая к репрессиям, и призывал сторонников прекратить дискриминацию евреев. Под конец жизни он переменил свою точку зрения, сделав ставку на насильственное принуждение к вере. В феврале 1546 года Лютера не стало — в то же самое время наш герой, Мишель Нострадамус, борется с эпидемией чумы в Экс–ан–Провансе.

¹⁴ Как ни забавно, но при обилии серьёзных трудов — всемирную известность Эразму Роттердамскому не в последнюю очередь принесла «Похвала Глупости» (написана в 1509, издана в 1511 году), написанная автором (согласно его же признанию) «от скуки», как «безделица», во время утомительного пути из Италии в Англию. Разойдясь по Европе с невиданным для ХVI века тиражом (при жизни автора её переиздавали в различных странах примерно с полсотни раз), эта книга и по сей день сохраняет свой культовый статус и доступность для сравнительно широкого круга читателей.

¹⁵ В 1561 году Мишель едва избежал народной расправы за подозрение в симпатии к гугенотам.

¹⁶ Рабби Моше бен Маймон (1138–1204), знаменитый еврейский философ, врач, талмудист и богослов, в своём труде «Лечение отравлений» упоминает великое множество различных «териаков»: «больших» и «малых». В свою очередь, Авиценна, «шейх врачей», признавая целебные свойства чеснока, называл его «териаком для бедных».

¹⁷ Воспринимаемый многими исследователями в качестве вымышленного фольклорного персонажа, Рох, житие которого описано в ранее упомянутой «Золотой Легенде» генуэзского епископа Иакова Ворагинского, не был официально канонизирован вплоть до XVII века, но, несмотря на это, сделался весьма популярной в народе фигурой. Святому Роху приписывался статус покровителя больных чумой и холерой, паломников, врачей и ручных животных. В иконографии Святой Рох традиционно изображается как человек с посохом и чумной язвой на ноге, возле которого стоит собака — та самая, которая принесла ему хлеб во время риска голодной смерти. Отведав принесённый животным хлеб, Святой Рох излечился от чумы.

¹⁸ Святой Себастьян был приговорён к расстрелу из луков, однако — ни одна из стрел не повредила жизненно важные органы (о чём впоследствии часто забывали художники, избравшие данный мотив). Тем не менее, в ходе последующей казни — святой был насмерть забит камнями и брошен в канализацию.

¹⁹ Поскольку, опираясь на Ареопагитово учение о несходстве подобий, богословы настаивали на том, что изображение на иконе не является копией архетипа и тем паче чем-то тождественным с ним, равно как икона ни в коем разе не является посредником между Богом и человеком, — поклонение иконе как таковой, а тем более материалу, из которого она создана, порицалось ими как недопустимое и невежественное идолопочитание.

²⁰ Во время великой эпидемии чумы 1348 года дож Венеции Дандоло проявил похвальную компетентность правителя, в срочном порядке организовав санитарную комиссию из представителей местного дворянства, установив жёсткую изоляцию и введя целый ряд эффективных мер, позволивших пресечь на корню хаос, разгул преступности и распространение пандемии. При появлении в порту нового корабля — тот подвергался тщательному осмотру, и при обнаружении на борту мертвецов, заражённых или скрывающихся людей — корабль немедленно сжигался. Впервые именно здесь были созданы специальные бригады по сбору тел, которые впоследствии хоронились в глубоких могилах на отдалённом острове под названием «Лазаретто», где засыпались гашеной известью (согласно распространённой версии, слово «лазарет» возникло благодаря монахам ордена Святого Лазаря, проявлявших заботу о больных в период великой чумы). На этом же острове отбывали сорокадневный карантин как люди, прибывшие из зачумлённых мест, так и привезённые ими товары и личные вещи (слово «карантин» восходит к итальянскому слову «qaranta», т.е. «сорок» — в память о сорокадневном пребывании Христа в пустыне). Были уничтожены публичные дома, а мужчинам предлагалось брать своих любовниц в жёны либо прекращать с ними всяческие контакты. Закрывались таверны, запрещались азартные игры, производство карт, игральных костей и торговля вином, которое, будучи обнаруженным у торговца, тотчас же сливалось в сточные канавы. Даже в критические моменты эпидемии — власти оставались на своих местах, продолжая свою нелёгкую работу и локализуя очаг заражения — пусть даже и несколько радикальными, но весьма действенными методами. Ряд законов пришлось ожесточить, в то же время смягчив менее существенные в свете происходивших событий, прощая малозначимые преступления тем, кто остался, помогая поддерживать порядок и содействовать борьбе с чумой. Таким образом, паническое бегство из заражённой местности было приостановлено. Разумеется, некоторые чиновники всё-таки покидали дома и бежали прочь без оглядки, наплевав на свои прямые обязанности, — при этом лишаясь поста и имущества. Как бы то ни было, в конечном итоге, Венеция стала первым местом в Европе, сумевшим эффективно противостоять чуме, а в дальнейшем её опыт был перенят повсеместно.

²¹ Семейство Мишеля погибло в Ажене одним из первых, отчего в народе разошёлся слух, что он заключил сделку с Дьяволом, поплатившись близкими людьми в обмен за знания чернокнижника.

²² Правда, в отдельных местах Европы (наподобие, скажем, Марселя) гонений на евреев не наблюдалось, вследствие чего туда, по возможности, бежали евреи из иных городов. И хотя справедливые правители защищали граждан вне зависимости от национальности и вероисповедания, чума настигала и здесь.

²³ Концепция, изложенная знаменитым францисканским монахом Роджером Бэконом в «Новом Органоне», по сути представляет собой не что иное, как средневековую предтечу современного научного метода. Согласно Бэкону, человеческому разуму свойственна предвзятость, вследствие которой он до последнего привлекает все силы для поддержания согласия с единожды принятой концепцией, будь то предмет коллективной веры, либо предмет, нравящийся конкретному человеку. Аналогичным образом, поскольку человеческий разум питают воля и чувства, то даже и в вопросах науки ему свойственно подменять истинное на желаемое, ведь человек охотнее верит в истинность того, что он предпочитает. На пути корректных рассуждений человека возникают препятствия, именуемые Бэконом не иначе, как «Идолы Разума», которые, в свою очередь, делятся на «Идолов Рода» (представляющих собой склонность человека усложнять простые вещи, искать глубокий смысл там, где его нет, и воспринимать системы более упорядоченными, чем они являются, в силу приверженности ранее принятым убеждениям); «Идолов Театра» (возникающих в силу нежелания человека задумываться об устройстве мира и лёгкого принятия проповедуемых окружением догм, частным примером чего можно назвать влияние религиозных и философских систем на научную мысль); «Идолов Пещеры» (возникающих в силу индивидуальной ограниченности познаний, личных вкусов и особенностей характеров тех или иных людей); и «Идолов Площади» (возникающих вследствие неверного толкования слов в силу того простого факта, что те же самые термины в быту и в науке могут иметь принципиально различные значения).

²⁴ Проще говоря, данное положение вполне соответствует более поздним утверждениям Рене Декарта, о том, что доводы чувств могут быть неполны или ошибочны, в то время как доводы разума, как минимум, ближе к объективной истине, поскольку три и два дают в сумме пять, а у куба имеется шесть сторон вне зависимости от того, спит человек или бодрствует, хотя Декарт, в отличие от Платона, допускал, что даже и более достоверные доводы разума могут быть, при случае, поставлены под сомнение. Подробнее о доступном к познанию, по версии Платона, можно узнать, ознакомившись с его знаменитым трудом «Государство», написанным в 360 году до нашей эры: в этой работе античный философ поднимает вопрос проблем и предпосылок на пути создания идеального государства — задолго до «Утопии» Томаса Мора и «Города Солнца» Томмазо Кампанеллы.

²⁵ (Иона 4:2)

²⁶ Философский термин, первоначально введенный Аристотелем для обозначения случайных и несущественных свойств предмета или явления. В средневековой схоластике: случайное свойство чего-либо, образовавшееся в результате некоего внешнего случайного процесса, при этом не принадлежащее к постоянному, неизменному составу свойств сущности, которая, в свою очередь, противопоставляется акциденции. В то время как сущность представляет собой вещь, которая существует сама по себе, акциденции не относятся к составу постоянных и неизменных свойств сущности, вследствие чего способны отсутствовать или изменяться, не препятствуя тому, чтобы сущность, при этом, оставалась тем, чем является в любой момент времени. Вместе с тем, «сущность» и «существование» являются подразделами «бытия», и все три термина не являются тождественными как друг другу, так и термину «сущее». Так, например, если бытие, как одно из центральных философских понятий и предмет изучения онтологии, обозначает мир как целое, во всех его проявлениях, то существование представляет собой лишь аспект всякого сущего, экзистенциальную реальность, в отличие от другого аспекта — сущности, абстракции (существование традиционно противопоставляется сущности). Средневековая схоластика понимала под дуализмом сущности (эссенции) и существования (экзистенции) раздвоенность сотворённого универсума, снимаемую лишь в Боге (сущность вещи выражается в понятиях, определениях, постигаемых разумом, в то время как о существовании вещи мы узнаём из опыта, в результате чего существование и сущность совпадают лишь в Боге, в то время как в сотворённых вещах этого не происходит, и для того чтобы некая сущность обрела существование, — она должна быть сопричастна бытию посредством акта творения, осуществляемого Божественной волей). Таким образом, с позиции учёных средневековья, существование вещи не выводится из сущности вещи и, в конечном счёте, детерминируемо творческим волеизъявлением Бога. В то же самое время, сущность (представляющая собой субстанцию, существующую саму по себе, не имея воздействия со стороны внешней силы, в отличие от акциденций, существующих под воздействием чего-либо внешнего) представляет собой предмет исследования научных дисциплин, в которых вопрос существования объекта не ставится во главу угла, в отличие от возможности оперирования сущностями (в первую очередь, это справедливо для математики).

²⁷ Средневековая концепция, изучавшаяся исламскими, христианскими и иудейскими философами, согласно которой, в зависимости от позиции, философия и религия рассматриваются либо в качестве двух аспектов одной истины, либо в качестве двух независимых истин. Согласно представлениям Ибн Рушида (выдающегося учёного своей эпохи, переводчика и комментатора трудов Аристотеля), более известного европейцам как Аверроэс, полагалось, что истина может быть лишь одна, при том что существуют, как минимум, два способа её достижения — путём разума (философии) и веры (религии), в то время как душа дуалистична и состоит из индивидуальной (преходящей) и божественной (вечной) составляющих, при том что божественная душа — является единой для всех людей, мир вечен, а воскрешение из мёртвых невозможно. Тем не менее, последователи Аверроэса (как на Востоке, так и в Европе), взяв на вооружение его концепцию о двойственной истине, существенно отошли от большинства изначально заложенных им принципов, пересматривая её каждый на свой лад. В то время как у Аверроэса истина философии имела приоритетную значимость в сравнении с истиной религии и при обнаружении несоответствия религиозных текстов научно доказанным фактам тексты должны были пониматься аллегорически (т.е. по сути, в конечном итоге, истина содержится лишь в философии), большинство последовавших толкователей учения о двойственной истине полагало, что существуют самостоятельные «правда философии» и «правда религии» (поскольку познание всегда формируется в предметах и понятиях, человеку доступно лишь познание единичных конкретных предметов, в то время как теология — суть учение о Боге, трансцендентном миру, — недоступна познанию в понятийной форме, поскольку понятие соответствует материальным вещам, в силу чего смешивать философию и религию недопустимо и, таким образом, противоречие между ними исключено). Классической в католическом вероучении стала позиция Фомы Аквинского, утверждавшего, что философия и религия различаются по методу, но лишь частично — по предмету. Также Фома Аквинский учил о трансцендентности Бога по отношению к созданному им творению (термины «трансцендентность» и «трансцендентальность» следует разделять, поскольку если трансцендентность обозначает потустороннее, находящееся вне законов этого мира, находящееся за его пределами, недоступное опытному познанию, — противопоставляясь посюстороннему, имманентному, трансцендентальность имеет отношение к познанию и условиям опыта, обозначая части целого, разделённые некими пределами; в то время как трансцендентное находится вне области познания, трансцендентальное находится в нашем сознании, имманентно ему, пусть и не подлежит наблюдению; другими словами, трансцендентальность в большей части связана с возможностью индивида воспринимать мир, нежели с миром как таковым).

²⁸ Древнейший астрономический инструмент, используемый для определения координат небесных светил. Происходит от латинского слова «armilla», что переводится как «браслет» или «кольцо».

²⁹ Инструмент, представляющий собой пару и более дисков, закреплённых между собой по центру. Средневековый вольвелл представлял собой предтечу современного калькулятора и использовался для всевозможных вычислений.

³⁰ Проблема универсалий является одной из ключевых тем средневековой схоластики, берущей своё начало с комментариев к трудам философских учений Платона и Аристотеля. Для католических богословов вопрос универсалий имел огромное значение, будучи тесно связанным с догматом о Троице, желавших определиться с тем, в каком виде Бог, единый в трёх Лицах, может существовать в реальности. Проблема универсалий сводится к спору об онтологическом статусе общих понятий, их объективном существовании в реальности. В рамках этого спора образовались три основных направления: номинализм, реализм и концептуализм, в рамках которых могли существовать представители различных частных течений. Так, скажем, реалисты полагали, что существует лишь общее, а предметом науки являются предметы, отличающиеся не по существу, а по акциденциям. В то же время некоторые реалисты полагали, что универсалии существуют реально, но независимо от человеческого сознания. Жёстко настроенные реалисты придерживались идей Платона, что общее представляет собой идею, а идеи существуют вне вещей и до них (ante res), в то время как более умеренные реалисты придерживались учения Аристотеля об общих родах, полагая, что общее существует лишь в вещах (in rebus), но никак не вне их. Номинализм же, напротив, основывался на том, что универсалии не существуют в действительности, отрицая их онтологическое значение и представляя их отвлечением, а общее — существующим после вещей (post res). Радикальные номиналисты, при этом, сводили роль универсалий к словесным обозначениям. Концептуализм представлял собой отделившуюся разновидность номинализма, при котором аналогичным образом отрицалось онтологическое значение универсалий и утверждалось, что общее существует post res, но при этом утверждалось существование универсалий в виде мысленных предметов, идеальных сущностей (в частности — результат объединения схожих признаков в сознании человека). Поскольку материя была частично оправдана в качестве одной из составляющих природы Христа, католическая церковь приняла в данном вопросе позицию Фомы Аквинского, сочетавшую в себе как детали умеренного реализма, так и номинализма. Согласно убеждениям доктора Аквинского, общих сущностей не существует и природа предметов определяется их индивидуальными свойствами; однако общее не отвергается, поскольку идеи могут существовать в качестве замыслов Бога, деятельность которых посредственно реализуется в предметном мире. В итоге, Фома Аквинский признаёт универсалии троякого рода (возвращаясь к вопросу догмата о Троице): ante res (до вещей), являющиеся мыслями Бога; in rebus (в вещах), поскольку они составляют сущность вещей; и post res (после вещей) — понятия, извлечённые и образованные разумом человека из предмета. При этом разновидностью акциденций являлись трансценденталии: предельно общие категории, определявшие всё сущее. Доктор Аквинский указывает шесть: благое, истинное, сущее, единое, вещь и нечто.

³¹ Одна из наиболее актуальных тем в апологетике во все времена существования авраамических религий. Поскольку всемогущество представляет собой одно из приписываемых Богу свойств в авраамических религиях, наравне с всеведением, всеблагостью, вездесущностью и трансцендентностью, это неизбежно порождает вопросы онтологического характера, связанные, в первую очередь, с парадоксами, возникающими либо при рассмотрении одного из приписываемых Богу свойств в частности, либо при рассмотрении противоречия, способного возникнуть при взаимодействии двух и более свойств. Как правило, представители монотеистических религий употребляют термин «всемогущество» исключительно в отношении свойств Бога, однако же даже представители одной конфессии могут вкладывать в это слово различные значения (как, впрочем, по–разному может толковаться и значение слова «Бог»). Наиболее популярными являются вопросы подобного типа: может ли Бог сотворить настолько тяжёлый камень, что Сам будет не в состоянии поднять его? (в данном случае предполагается, что, если Бог неспособен сотворить подобный камень, — Он не является и Всемогущим, и, в то же время, если Он способен создать подобный камень, — Он, тем самым, утрачивает Своё всемогущество); способен ли Бог передумать? (в данном случае подразумевается, что, если Бог способен передумать, Он не является Всеведущим, а если Он не способен передумать, — не является Всемогущим, вследствие чего происходит парадокс, проистекающий из противоречия между приписываемыми Ему свойствами); способен ли Бог сделать так, чтобы Рим никогда не был создан? (подразумевается временной парадокс); способен ли Бог совершить грех? (подразумевается противоречие между всемогуществом и всеблагостью); способен ли Бог создать другого, равного Себе Бога? (как и в случае с камнем, подразумевается действие, ограничивающее свободу и возможности Бога); способен ли Бог совершить самоубийство? (как и в прошлом случае); способен ли Бог создать круглый квадрат, сделать так, чтобы люди единовременно обладали и не обладали свободой выбора или чтобы два помноженное на три давало в сумме двадцать? (в данном случае подразумевается противоречие с существующими логическими законами); не лишился ли Бог всемогущества в силу того, что даровал людям свободу выбора?; если Богу, обладающему всеведением, наперёд известны поступки людей, — не лишает ли это их свободы выбора, и не лишает ли это свободы выбора и, следовательно, всемогущества Самого Бога, коль скоро Его действия ограничены Его знанием о том, что Он будет делать в будущем (что, опять же, снова возвращает нас к вопросу о том, способен ли Бог передумать); и т. д. Подобных вопросов существует великое множество, и, так или иначе, большая их часть сводится к основному вопросу, а именно: способен ли Всемогущий Бог совершить действие, которое лишило бы Его всемогущества? Прежде чем начать отвечать на них, необходимо определиться со значением употребляемых терминов, поскольку в зависимости от формулировки понятий будут меняться и ответы (т.е. решения подобного рода парадоксов лежат в области семантики). Первоначально следует определиться с тем, что представляет собой всемогущество и включает ли в себя понятие «всемогущество» невозможность совершения чего-либо. В итоге образуется несколько толкований понятия «всемогущество»: 1. Всемогущество как несоразмерное превосходство Бога над всеми прочими существующими силами (в подобной интерпретации большинство парадоксов исключено, однако же, как правило, говоря о Боге, подразумевают не это); 2. Всемогущество как способность совершить всё логически возможное и внутренне непротиворечивое (т.е. согласно подобной концепции всемогущество есть возможность совершить всё то, что, в принципе, возможно совершить, но у куба всё равно будет шесть сторон, люди будут либо обладать, либо не обладать свободой воли, семь плюс пять будет равно двенадцати и так далее) — наиболее популярная позиция в средневековой схоластике, предложенная Фомой Аквинским; 3. Всемогущество, как потенциальная возможность (т. е. Бог потенциально способен совершить любое действие, которое Он пожелает, и не совершать любое действие, которого Он не желал бы: таким образом, скажем, Бог имеет потенциальную возможность переписать законы мироздания, изменить время или лгать, но просто не хочет совершать того, что противоречит Его внутренней сущности); 4. Периодическое всемогущество (т. е. Бог обладает всемогуществом не постоянно и непрерывно, а, в какие–то моменты, способен временно ограничивать Своё всемогущество в каких-то частных случаях, для тех или иных целей, после этого снова его обретая); 5. Всемогущество как способность совершить любое действие, даже логически невозможное и внутренне противоречивое (подобная интерпретация порождает подавляющую часть парадоксов, однако и у неё нашлись ярые последователи среди средневековых схоластов, полагавших, что трансцендентность Бога делает человеческие представления о времени, логике и физике неприменимыми к Богу — вопрос о том, «может ли Бог умереть», лишён смысла в силу того, что Его природа находится вне подобных физиологических категорий; вопрос о том, может ли Бог совершить грех, — лишён смысла, т.к. те или иные вещи не являются добрыми или злыми сами в себе, но относятся к категориям добра и зла лишь постольку, поскольку Он так захотел, и, таким образом, пожелай Он иначе — категории добра и зла были бы иными, потому любое Его действие априорно будет нести в себе всеблагость; вместо субъективно существующей позиции личного времени индивидуума, которое условно поделено на «прошлое», «настоящее» и «будущее», — для Бога может существовать бесконечное множество доменных вселенных, различающихся в каждом моменте времени и наблюдаемые единоразово, вследствие чего для него не будет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, не будет разницы между секундой и тысячелетием, и коль скоро структура времени будет развиваться в бесконечном множестве возможных сочетаний — изменение тех или иных сегментов, скажем, несуществование Рима в какой-либо вариации — не создаст временного парадокса; равно как до Солнца, созданного на четвёртый день, день мог длиться не двадцать четыре часа, а, например, двадцать четыре секунды или двадцать четыре миллиарда лет и т. д. и т.п.). В то же самое время многие средневековые схоласты высказывали предположение, что Богу недоступны некоторые простые свойства, присущие людям, животным и прочим сущностям созданного Им мира, что говорит не о неполноте Его всемогущества, а о несовершенстве природы человека и всяческих живых тварей.

³² Сходные идеи, возникавшие ещё у античных философов, послужили одной из причин, приведших Джордано Бруно на костёр. В вину брату Джордано ставились якобы сделанные им утверждения о том, что мир вечен и миров существует бесконечное множество; Христос был магом, творившим мнимые чудеса, не желавшим добровольно идти на смерть и пытавшимся всячески её оттянуть или избежать; Дева Мария не могла родить; за смертью не следует возмездие за грехи, а вместо этого души, сотворённые природой, переходят от одной живой твари к другой; духовенство — суть ослы, позорящие мир и не имеющие доказательств заслуг перед Богом, в то время как сам он собирается основать учение, наречённое им «новой философией». За шесть лет заключения он так и не отказался от своих убеждений, заявив на суде, приговорившем его к «бескровной казни» (т.е. сожжению), что судьи выносят ему приговор с большим страхом, чем он его выслушивает, несколько раз добавив, что сжечь — не означает опровергнуть. Своими последними словами он заявил, что умирает добровольно и с последним вздохом душа его устремится в рай.

³³ В вольном переводе оно читается, как «Молодой лев победит старого льва. В золотой клетке ему выколют глаза: две раны сольются в одну — и король умрёт».

 

Похожие статьи:

Рассказы → Красная Королева

Рассказы → Чума на оба наших дома

Статьи → Дом бронзового бога

Рассказы → Женщина на корабле

Рассказы → Они называют меня Богом (часть 1)