Юное небо

Я впервые пожалел о том, что родился в Петербурге. До сего дня непоколебимый авторитет петровского города возвышался надо мной вечно любимым и грозным наставником. И вот он разлетался в кровавые ошметки у меня на глазах. 
Вот канонадой грянуло стекло, осколок долетел и черкнул меня по скуле. Я вздрогнул и решительно зацепил пальцем спусковой крючок отцовского "смит-вессона". 

***
Я был уверен, что вряд ли проснусь. Но нет, проснулся, поднялся и пошел куда-то со всеми. В голове мягко гудел туман, отчего шорох одежды и шагов тех, кто шел рядом со мной, был практически неслышен. Я споткнулся и налетел на идущего впереди блондина. Он вяло и безэмоционально огрызнулся, и я понял, что ему нет до меня никакого дела, как, впрочем, и наоборот. 
Жидкая процессия добрела до парадного крыльца, тяжелые двери красного дерева распахнулись, все замерли. Но все приглашающее безмолвствовало, и первым вошел блондин, на которого я наткнулся, когда чуть было не упал. Следом за ним я, со мной еще двое. 
За нами потянулись остальные. Какой-то юноша идти практически не мог, он брел последним, болезненно хмурясь и смыкая бледные ресницы. 
Мы прошли по коридору под немым надзором, вошли в большой светлый зал. Огромные окна, которые не было видно с улицы, заливали помещение желтоватым воздухом, похожим на густую карамель. 
Перед нами выступал высокий мужчина, похожий на моего учителя словесности. Это сходство оказалось неслучайным, нам объяснили, что здесь мы будем учиться. 
Я учиться не хотел. Я и так едва не поступил в университет. 
Нас попросили представиться. Подняться на ноги, назвать свое имя — и пару слов о себе. Я слышал смесь из знакомых и привычных имен — у меня были десятки друзей с такими же именами. 
Новоиспеченные ученики поднимались, называли себя и затихали, смотря перед собой пустым взглядом. Дрожали опущенные плечи и губы. Это продолжалось недолго, ровно до того момента, как вставал следующий. 
Я поднялся на ноги.
— Михаил Галахов. Мои предки получили наследственное дворянство... 

Предки Миши получили наследственное дворянство лично из рук Петра I, как первые коренные жители Санкт-Петербурга. Александр Галахов служил в Семеновском полку, где снискал славу балагура и забияки, но отчаянного и храброго воина, не жалеющего живота своего за императора. 
В битве при Фрауштадте был тяжело ранен, едва выходили — тогда-то он и получил личное дворянство. А спустя год сплясал на своей свадьбе с сиделкой из медицинских, которая больно уж усердно его выхаживала во время ранения. 
Следующее столетие тоже вышло для Галаховых урожайным на героев. Илья Галахов участвовал в подавлении восстания на Сенатской площади, а его сын Андрей побывал на всех русско-турецких войнах, во время которых был жив. Он водил дружбу со Скобелевым и даже прошелся с ним по Стамбулу, так же отчаянно сквернословя.

Отец Михаила собирался было погибнуть на броненосце «Полтава», но в последний момент какой-то штабной дуралей спутал все бумаги, и Константин Галахов оказался на «Севастополе». Так и выжил, да с моря, в разыгравшуюся русскую революцию не вернулся.

Антонина Галахова с сыном и выводком слуг остались на попечении государства, спустя двенадцать лет переставшего существовать.

И вот, у них пришли отнимать дом.

Питер полыхал огнями революции. Мать вытащили на улицу, как была, в легком ночном платье, бросили на дорожный булыжник, щедро смоченный не то кровью, не то вином из погребов, дернули за волосы.

Около получаса назад она вложила в руку Михаила отцовский «смит-вессон» и поцеловала сына в лоб. На его коже все еще горел след поцелуя, когда он наблюдал в окно нетривиальную казнь своей матери. Затем окно вдребезги разлетелось, разбегаясь от приклада красноармейца.

Тогда Миша решился. Не давая себе передумать, приставил револьвер к виску и выстрелил.

Жалеть было не о чем.

Отпаивали меня чаем. Пока я трогал шрам на виске, скрытый отросшей челкой, продолжали представляться другие.

От чая пахло вишней, я чувствовал этот запах, мечущийся над белой чашкой, но стоило сунуть туда нос, как он тут же пропадал. В общем, это был самый обычный черный чай, а запах, возможно, и вообще был посторонний.

Я догадывался о том, что видит каждый, после того, как назовет свое имя. Да нет же, я точно знал, кто меня окружает и почему он здесь.

Александр Годенгельм. Без пяти (а теперь без вечности) минут барон. Отказался выйти из горящего поместья, где и остался с младшей сестрой на руках. Красноармейцы этого от него и ожидали.

Сергей Грегорович, тот самый блондин. Пустил себе пулю в висок из однозарядного револьвера, когда ждал с семьей расстрела.

Осип Хилков, князь. Бросился в приусадебный пруд, едва узнав, что царь отрекся. Пруд оказался слишком мелок, и смерть наступила от встречи черепа с фигурными изразцами на дне.

Анатоль Броневской, тот, что брел позади всех, устало волоча ноги. Пытаясь дезертировать с фронта, прострелил себе обе ноги. Умер от гангрены, хотя конечности успели ампутировать. 

И так далее, и тому подобное.

Чаем отпаивали не только меня. Знакомство, можно сказать, состоялось.

Они стояли в светлом помещении, держа в руках по свечке. Топтались, негромко переговариваясь. Вот так вот и стояли минут двадцать по вечерам, разговаривая ни о чем, и не зная даже, зачем они все это делают. 
— Кем бы ты стал, если бы не… — поинтересовался негромко Осип, но произнести слово на "р" не смог. 
— Если бы не революция? — задумчиво переспросил Сергей, не стесняясь своего громкого голоса и того, что на него все обернулись. — Я бы стал хирургом. 
И вдруг, решив, что его не поймут, добавил: 
— Ну, людей резать. 
Осип недовольно поморщился, и свеча в его руке капнула воском.
— А я вот — наоборот. 
— Что, зашивать? — Сергей хохотнул гортанно и глухо, полностью оправдав свое прозвище "Мотор".
Они с Осипом друг друга невзлюбили сразу: слишком уж были разными. Громоподобный, уверенный в себе минчанин Сергей Грегорович, и мягкий, добрый и будто перед всеми виноватый Осип Хилков. Мне они оба стали дороги за это время, каждый по-своему. Теперь без громких шуток и кротких укоряющих взглядов мне становилось не по себе. 
— Нет, Сережа, — спокойно ответил Осип, — ветеринаром, — и отошел. 
— Добро! — крикнул Сергей, решительно оставляя за собой последнее слово. 
Свеча подтекала, оставляя у меня на руках едва теплые жирные пятна. Я их и не чувствовал. 
— А ты кем бы стал? — тихо и как будто равнодушно произнес над моим ухом Годенгельм, Саша, совершенно удивительный финн, из того типа хладнокровных людей, что похожи на паровоз: долго разгоняются, но потом останавливаются с трудом. 
Я вздрогнул от его голоса. Я даже не замечал его рядом с собой. Это была еще одна удивительная способность удивительного Александра Годенгельма. 
Я надолго призадумался. И правда, кем бы я стал, если бы не? Опорой матери, которой уже нет? Слугой царю, которого свергли, отцом солдатам, которые крушили мой любимый Петербург? 
Я еще немного помялся и решился. Саша не будет смеяться, он, наверное, забудет через час. 
— Культура Северного Возрождения, — пробормотал я смущенно. Это от матери я не скрывал, что, если бы не война, умчался бы в Центральную Европу учиться. А здесь нужно было быть осторожнее. 
Годенгельм пожал плечами и тут же кивнул. 
— А я бы на рояли играл. И детей учил. Бесплатно. 
И тут же потерял ко мне интерес. Тут я понял, что весь этот разговор был затеян только ради этой рубленной фразы. Саша должен был кому-то это сказать, и выбрал почему-то именно меня.

Да я и не был против. 

Время обучения затягивалось. Мы потеряли счет часам, дням, может, даже и годам. Спать не хотелось, но мы приходили и все же ложились. Я весьма уныло наблюдал за тем, как бреются, глядя в зеркала, Сергей и Анатоль. Они смотрели на нас в ответ и ухмылялись. 
И всякий свет учения просто обязан был закончиться пропастью выпускного задания. 
Нас окружили наставники. Заговорил главный. У него были невыразительное, просветленное и будто бумажное лицо и совершенно тусклый, лишенный интонаций, голос. Слушать его было бесконечно скучно. 
А говорил наставник о долге, ошибках, вине перед людьми, которых мы покинули, о несовершенных поступках и подвигах. Сергей Грегорович зевнул до щелчка челюстей. Я неодобрительно на него покосился, тот только ухмыльнулся в ответ. Я пожал плечами и снова попытался вслушаться в поток сознания наставника. Это, кажется, ни у кого еще не получилось. Слова ускользали через уши, лениво ложась на пол пыльной пленкой. 
Я потер пол подошвой ботинка. Он негромко скрипел.

— Каждая ошибка неминуемо ведет к смерти. Не сразу, не сию секунду, но постепенно. И каждая ошибка только приближает жизнь к ее концу, — завывал наставник. Мы потихоньку начинали прислушиваться. – У каждого из вас появится подопечный, такой же граф или князь, живущий в смутное время многих дорог и тупиков; ваша задача провести его через становление взрослым человеком, всеми силами лишая возможности совершить ошибку. Все они – дети, едва достигшие восемнадцатилетия…

Мы пару раз переглянулись друг с другом, закатывая глаза и тихо хмыкая.

— Вам предстоит расстаться, как только вы поймете, что ваш подопечный повзрослел и возмужал. После им займутся другие. Через десять минут вас ждет распределение. А пока ступайте.

Торжественная шуршащая тишина уплотнилась, когда мы потихоньку выходили из помещения, чтобы окунуться в звенящее золото уличного света.

Осип брел первым, спрятав руки в длинные рукава своей хламиды – он всегда мерз.

— Это что же…это как же, выходит… Это мы вроде как для кого-то будем вроде как ангелы-хранители? За то что мы, ну…ну, мы…

— Ангелом быть не согласен, а хранителем – можно, — совершенно неожиданно подал голос Анатоль, шедший позади всех. Я даже вздрогнул, так как успел забыть о том, что у меня за спиной кто-то есть.

Голос у Броневского был совсем взрослый, отчужденный, он мог бы казаться равнодушным, если бы этот эпитет не был накрепко закреплен за Александром. В равнодушии Саши и равнодушии Анатоля было слишком мало общего – мягкое обволакивающее спокойствие и резкое, злое и отталкивающее неудовольствие.

Он вообще редко разговаривал, и мы были ему за это благодарны. Анатоль держался чуть поодаль, ходил гоголем, он, дескать, воевал, не то что мы, сопляки, оружия в руках не державшие.

Я бы, может, лучше бы и не держал. Но, к сожалению, пришлось однажды.

Я, впрочем, тоже ничего не имел против того, чтобы побыть хранителем у какого-нибудь графа. Зачем им совершать наши ошибки?

Мы поднялись по широкой мраморной лестнице и вышли на оживленную улицу.

Вдоль дороги толпились люди, а мы стояли, раскрыв рты, и оглядывались по сторонам. Мы-то думали, что окажемся в горниле революции, а нас окружали стеклянные монстры, мигающие вывески кофеен и прочих злачных заведений.

Мы были в Москве — кремлевские купола возвышались над ближайшим зданием как незримый страж, и мне хотелось обернуться к ним и прокричать: как вы это допустили, как?! Какая же это Москва?

Люди стояли по обе стороны от дороги, завороженный зрелищем печальной процессии, движущейся по Тверской прочь от Кремля. Несколько солдат в синих мундирах с серебряными эполетами несли на плечах гроб красного дерева. В нем, выложенная лиловыми нераскрывшимися бутонами, лежала молодая женщина, красивая и, безусловно, совершенно мертвая. Пальцы в перстнях с гранеными аметистами были переплетены на груди, а платье переливалось на солнце, полупрозрачными складками спадая по ногам.

Рядом кто-то всхлипнул. Я обернулся, почему-то ожидая увидеть Осипа. Но рядом со мной стояла девушка с хлюпающим носом и красными глазами. По щекам ее текла черная краска. Я подошел к юноше, обнимающему ее за плечи, и встал рядом. Я еще не знал, как зовут моего подопечного, но сомнений не оставалось. Мимо меня протиснулся совсем еще мальчишка в странной одежде, смерил меня строгим взглядом, и растворился в толпе.

Остальных я тоже не видел, кроме Анатоля, стоящего через дорогу. Его придирчивый взгляд изучал все кругом, а рядом стоял и изо всех сил старался казаться серьезным улыбчивый вихрастый подопечный. Перед ним стоял целый выводок таких же — видимо, братья.

— Стас, пойдем в "Небо", — подавив очередной всхлип, переходящий в икоту, прошептала девушка. Мой подопечный кивнул и обнял ее крепче. Вместе они побрели к лестнице, уходящей вниз. "Парковка" — было выведено большими буквами. Следом потянулись еще несколько человек, и я заметил бледного, едва не плачущего Осипа.

— Жаль императрицу, — прерывисто вздыхала девушка, автомобиль мчал нас по улице. Что такое автомобиль и с чем его есть, я узнал на занятиях.

На улицах было траурно пустынно, но все же я едва успел дернуть Стаса за руку, выворачивая руль до упора: на нас выскочила машина на огромных колесах и неуклюже вильнула.

Стас выругался сквозь зубы.

"Небо" оказалось заведением под вывеской "Юное небо", куда потихоньку стекались красноносые да красноглазые молодые люди, с девушками рука об руку, или одни девушки выходили из машин, или за кем-то волочились, отчаянно зевая, хранители.

Я поддержал Стаса за локоть, когда он вздумал споткнуться о поребрик. Парень обернулся, поблагодарил пробегающего мимо мужчину в темном мундире, подхватил под руку девушку, и вошел внутрь.

Что-то я очень сомневаюсь, что они здесь все приходится друг другу женихами и невестами. Но почему же они, в противном случае, так открыто проявляют симпатию? Впрочем, я совершенно не осведомлен о московских нравах, а ведь, к тому же, прошло уже… Сколько прошло, я, к сожалению, не знал, и мог только догадываться.

Мимо меня, как британский чудо-танк, прошел Сергей, плечом раздвигая толпу. За ним следом шагали двое, о чем-то беседуя. Его подопечным, насколько я мог понять, был высокий худощавый юноша со светлыми глазами и волосами. Настоящий граф, с некоторой завистью подумал я, глядя, как Стас заказывает себе и девушке выпивку. Пили они вместе. Я не находил себе места и одновременно не представлял, как можно прекратить это безобразие. Их напитки пахли крепко и мятно.

— Сейчас начнется? — нетерпеливо поинтересовалась успокоившаяся девушка, задумчиво водя по сочным губам бочком вишни, которую держала за черешок.

— Сейчас, Насть, сейчас, куда ты торопишься, — пробормотал в ответ Стас, и в это мгновение всюду погас свет. Прямой луч бил в сцену, на которой стоял высокий сияющий конферансье. И я разом почувствовал себя как в кабаре, куда меня как-то решил отвести друг.

— Достопочтенные дамы и господа! — громко выкрикнул мужчина, и все захлопали. Подождав, пока стихнет гул, он продолжил. — Мне приятно видеть вас здесь, хотя я, безусловно, скорблю о Матушке-императрице не меньше вашего. Но! Дело есть дело, и не будем отставать от намеченного графика. А сегодня у нас много интересного.

Двое дюжих парней выкатили на сцену столик, покрытый тканью. Начался аукцион. В торге ушли наборы марок, какие-то лекарства, назначения которых я не знал, шуршащие пакетики, трубки для курения, мундштуки, благовония. Я успокоился, уже не понимая, что по началу меня так беспокоило. Впрочем, спокойствие мое было недолгим.

— Последний лот, — замирающим от удовольствия голосом возвестил конферансье. Луч света сместился с него на пол. Там сидела, удобно и изящно расположившись, девушка в легкомысленном костюме, облегающем тело. Плечи и руки были открыты, вокруг пояса шли жесткие бирюзовые воланы, и ноги были стройными и тоже бирюзовыми.

— Красавица покладиста и очень, очень гибка, как и любой акробат.

Будто в подтверждение его слов циркачка легко поднялась на руки, перекувырнулась, выгнувшись дугой, и снова легла.

Я в ужасе смотрел то на конферансье, то на девушку, то на Стаса. Тем временем начался торг.

Спорили шумно, вскакивали, выкрикивали, в этом безобразии принял участие даже Стас. Он поднял руку, его ставку тут же перебили, а он пояснил укоряюще ущипнувшей его Настасье:

— Это дело принципа, знаешь. Сейчас за нее борется мой брат, — и он кивнул на подопечного Анатоля. И руки больше не поднимал.

Действительно, последними в сражении за девушку оказались подопечные Анатоля и Сергея. И если первый вскочил из-за стола и стучал по нему кулаком, то второй вальяжно расположился в глубоком кресле и выглядел расслабленным и довольным, будто победа уже у него в руках.

Так и вышло. Анатоль спокойно положил руку на плечо подопечного, сжал. Тот вздрогнул и не назвал очередную сумму, равную годовому бюджету небольшого города.

Подопечный Сергея (конферансье выкрикнул: Георгий Вяземский!) лениво поднялся, протянул конферансье подписанную от руки бумажку и поднял циркачку. Изящно поцеловал ее ладонь, прокрутил девушку вальсирующим движением под рукой, и обнял за талию, привлекая к себе. После чего он повернулся к зрителям его триумфа и произнес:

— Я буду первым, а после ее сможет взять всякий, кто захочет.

Я в ужасе замер.

Циркачка закинула ногу на пояс своего хозяина и отклонилась, становясь на мостик.

Настя поморщилась и попросила Стаса уйти. Тот отрицательно покачал головой, и девушка, вздохнув, ушла одна.

Увести Стаса не смог даже я. Пришлось наблюдать.

Но больше всего меня напугал и удивил хищный взгляд Сергея Грегоровича, которым он с видом победителя обводил нас. Посмотрев на меня, он кивнул и ухмыльнулся.

С тех пор прошло пять лет. За все это время мы виделись лишь однажды. Настя после ссоры со Стасом ушла, хлопнув дверью, а вместо нее появился запыхавшийся Осип.

— Ты что, бросил Павла? — это было первое, что я у него спросил после того, как мы не виделись почти год. Мне даже стало немного стыдно за это.

Осип посмотрел виновато, кивнул, и быстро принялся объяснять.

Отец Павла Никольского получил личное дворянство не более года назад. Но это не делало его сыновей дворянами, хоть и позволяло учиться в высших имперских учебных заведениях. Павел, юноша серьезный и трудолюбивый, все свое время посвящал учебе, а сверх того — порой работал, что делало его изгоем в глазах сверстников. И сегодня ему исполнилось двадцать.

Осип сбился и замолчал, густо покраснев. Я в чем-то разделял его стремление всем принести добро, но не смог не удивиться.

— К кому ты уже ходил? — строго спросил я; предстояло взять дело в свои руки.

— Анатоль и Саша придут. Сергею… может, в общем, ты скажешь сам?

Я кивнул, размышляя над тем, что делать дальше. Осип, сочтя это руководством к действию, смутился и умчался, будто только вспомнив, что ему нельзя оставлять подопечного одного.

Убедить Стаса было легко, и он уже мчался за подарком и Настей, когда мы с Сергеем пытались убедить Егора. Егор не хотел, кривил губы, мотал головой, отказывался вылезать из-под одеяла и одеваться. Не убедил его даже звонок с официальным приглашением. Но мы решили брать напором. Не убедил первый звонок, так за ним последовал второй, третий, пятый, десятый, и все от разных людей, пока, наконец, сергеев подопечный не выбрался из-под одеяла, спихнув на пол спящую циркачку, и, тихо ругаясь, направился собираться. С полки он прихватил золотые часы.

Я нашел Стаса быстро — он даже не успел себе ничего сломать без меня. Он держал в руках коробку с тортом, а под локоть ему щебетала Настя. Мир и порядок был восстановлен.

На Вяземского, шагнувшего к двери Павла, Стас глянул неприязненно, но уступил ему право нажать на кнопку звонка.

Открыл Павел, из-за его плеча довольно блестел глазами Осип. Его затея удалась. Павел выглядел спокойным, как человек, который устал удивляться. Он отступил вглубь коридора, приглашая нас пройти.

— Павлуша, — вальяжно растягивая слоги, произнес Егор и, даже не думая продолжать, вручил имениннику подарок.

— С днем рождения, — заключила Настасья, подталкивал под локоть Стаса. Тот протянул коробку, добавив:

— Всего хорошего!

— Спасибо, — отозвался Павел, а сам остался в коридоре, потому что звонок снова загудел.

Вяземский тут же занял кресло, придирчиво изучая и критикуя скромное убранство средней по размеру чиновничьей комнаты. На диване рядом расположился довольно улыбающийся подопечный Анатоля, Стасов брат, который тут же поднялся, чтобы обменяться с ним рукопожатиями.

— Наська, красавица, невеста! — радостно пробасил он, ловя легкий поцелуй в щеку от девушки брата.

— Ну, Николай, как скажешь… — скромно пробурчала она, явно очень довольная.

На самом краю дивана, единственный из всех нас, сидел Александр. Он сцепил руки на животе и из-под полуприкрытых век наблюдал за своим подопечными, которого мы видели впервые.

Граф Грингмут Виктор на месте не сидел, постоянно перемещаясь из одного угла комнаты в другой. После чего он вовсе исчез в направлении кухни, отобрав у только что вошедших гостей пакеты с едой. Годенгельм недовольно поморщился и лениво поднялся с дивана, направляясь следом. У его шебутного подопечного были очень яркие волосы и очаровательные ямочки на щеках. А в целом он был раздражающе активен.

Павла много поздравляли, дарили подарки, а вокруг вились яркие девушки. Иногда на его плече повисал прилично выпивший Вяземский. Но даже это не делало Павла менее счастливым.

А на следующий день он умер. Его сбила машина, когда он шел на работу. Мы со Стасом узнали об этом из звонка друга. Совершенно одинаково замерли, и пока я думал о том, как там Осип, мой подопечный спросил:

— Сколько денег сдать на похороны?

Меня немного покоробила такая реакция, но ему уже ответили:

— Ни сколько, его кремируют.

Стоило Стасу положить мобильный телефон на стол, как он тут же завибрировал, высветился текст письма. Побледнев, он резко вскочил и помчался к выходу. Я глянул на сообщение, тихо выругался и помчался следом, спасать своего подопечного из-под колес автомобилей и от мостов.

В голове тихо билось:

"Я беременна".

Ну, Настасья!

Мы гуляли долго. Стас не знал, куда податься, бродил по центру, заглядывал в магазины, здоровался со знакомыми графами и князьями.

Переосмысливал случившееся, в общем. Наложившиеся друг на друга события могли бы иметь необратимые последствия, но на этот случай был рядом я и выработанная десятками революционных лет жесткая психика, похожая на твердую резину — и не рвется, и гнется немного.

А потом я чуть отстал, пробираясь сквозь толпу (меня все же видели, но тут же забывали об этом), а Стас вдруг круто развернулся, вскочил в трамвай, идущий в сторону дома. Так что я хотя бы знал, куда ехать.

Я появился в нашей временно общей квартире через пятнадцать минут после него, и застал огрызок непередаваемой картины: Стас стоял на коленях перед Настей, уткнувшись носом ей в живот, а в подрагивающих руках девушка держала коробочку с золотым фамильным перстнем Мирских. Он достался невесте Стаса, а не Николая, поскольку старший так и не решил еще связать себя узами брака с кем бы то ни было.

По щекам Настасьи текли слезы, она судорожно кивала. До меня долетели отрывки бормотания:

— Поменяем наши квартиры на одну, большую, с детской… Или дом, Наська, хочешь дом за городом?...

Я улыбнулся, горько и немного обиженно, покачал головой. Что-то ты, парень, быстро повзрослел. Развернувшись, я вышел из квартиры, а навстречу мне протиснулся высокий молодой мужчина, четким движением головы сняв с меня этот почетный караул.

Я спустился по мраморной лестнице, которую старательно обходил все эти пять лет, и снова очутился в желтом от света пространстве, в зале для всех-всех-всех, где я был один. Было тепло и даже немного душно, а в Москве тем временем пушилась предрождественская зима.

Наставник, пресно улыбаясь, смотрел на меня.

— Куда теперь? Где Осип? — вот и все, что я хотел спросить, но был остановлен поднятой сухой рукой.

— Ты можешь пойти дальше или вернуться назад, как Осип.

Я подумал, что, наверное, Хилкову там чертовски грустно, в этом самом "назад", и кивнул, решаясь.

— Назад.

— Хорошо, там будет лучше, — наставник кивнул. А я...

А я оказался в объятом революцией Петербурге, сжимая во вспотевших руках осекшийся "смит-вессон" отца.

Я успел только подумать, что смогу, наверное, приспособиться к любому идолу, будь это Революционное правительство или марионеточный царь, как дверь в комнату выбили и вошел запыхавшийся комбриг, шевеля щеточкой усов над губою.

Эпилог.

Я правда привык. К Ленину привык, да и Сталина воспринял спокойно. Для меня важным было научиться жить в новом пространстве, в новом времени, в новой России, хотя, простите, это уже был Советский Союз.

Вошедший с комнату усатый комбриг поинтересовался, есть ли еще кто в доме, а потом вдруг спросил:

— Парень, пойдешь работать в моем хозяйстве? Ты, вижу, сильный, а мне подспорье кой-какое нужно.

Много лет назад — десять минут назад — я бы отказался и взвел бы курок вновь, но сейчас только кивнул. Поднялся с пола и сунул револьвер за пояс домашнего халата. Смешно я смотрелся, должно быть.

Я прижился, и дядя Толя вовсе не оказался извергом нового режима. У него в ходе революции появился маленький дом под Москвой, с которым он не знал, как управляться, две коровы и козы. Я тем более не знал, с какой стороны к этому подойти, но быстро нашел выход — меня споро и на практике обучали деревенские ребята, с которыми, кроме всего прочего, периодически приходилось драться.

Потом я снова вернулся в Москву. Речи ни о каком Северном Возрождении, конечно, и не шло, это так и осталось на уровне детской мечты. Я преподавал в школе немецкий язык, и иногда читал лекции по Германии в Московском университете. Не очень часто, чтобы не подумали ничего плохого.

В 39ом я уже знал, что быть беде. Я слушал радио, и читал газеты, иногда даже немецкие, если удавалось их получить на кафедре военного перевода вуза, где работал мой сосед. Проститься на фронт было бессмысленно, но я просился. Воевать меня не отправили, — возраст не тот — а вот переводчиком — за милую душу. Мои робкие возражения о том, что я переводчик с немецкого, а воюем мы с финнами, силы не имели.

Я шел мимо школы, в которой записывали призывников, держа портфель так, как будто там не военный билет, а как минимум противотанковая мина. Вдруг меня что-то толкнуло под руку, заставляя свернуть с дороги, и я шагнул прямо в приветливо распахнутые двери. Я уже был призван, мне бояться было нечего, и я оглянулся через плечо, кивком и улыбкой благодаря своего хранителя, кем бы они ни был и какую ошибку не совершил.

За столом с разложенными хаотично бумагами сидел Анатоль. Двадцать два прошедших года выдубили его черты, вырезали лишние морщины. Взгляд стал спокойнее и потерял свою режущую грань, он смотрел устало и отчужденно. Из-под парты видны были два протеза. Ветеран Первой мировой.

— Анатоль! — пораженно выдохнул я, а он поднял на меня глаза, не узнавая первые секунды.

— Да тихо ты, Галахов. Товарищ Анатолий Броневской я.

— Да и я, — как-то смущенно ответил я, — Михаил Алексеев я.

Так-то. Я не без уважения разглядывал его — этого хмурого фронтовика без ног. Он смотрел на меня странно — конечно, учитель немецкого, что тут такого. А может, он вообще не ожидал, что я выживу.

Я сглотнул комок в горле и отчужденно поинтересовался:

— Слышал что-то про остальных? — с ним мне было все предельно ясно.

— Годенгельм в Гражданскую похоронил сестру и эмигрировал в Германию, пишет иногда. Правда, письма доходят через раз — опасный элемент, все такое. Осип погиб на следующий месяц после своего чудесного спасения — загнулся от воспаления легких. Это ему за Павла прилетело, думаю.

Я уныло кивнул.

— А Грегорович?

Товарищ Анатолий Броневской неожиданно улыбнулся.

— Выйдешь из школы, пойдешь налево до ДК, будет тебе Серега. Давай, дуй уже.

— Пока, пока. Рад был увидеть… товарищ, — меня со спины подпирали добровольцы. Навалять Финляндии хотелось всем.

Я вошел в ДК, превращенный в госпиталь для первых раненных.

— Мне нужен Грегорович, — я изловил за локоть медсестричку, пробегающую мимо. Та буркнула "нет такого" и помчалась дальше.

Но я уже видел Сергея сам, и двинулся к нему, раздвигая суетящихся людей, как это любил делать он сам.

Подошел, потянул за плечо, не испугался раздраженного взгляда.

— Миша, — констатировал он.

— Сережа, — согласно кивнул я и добавил. — Действующий капитан медслужбы, как я погляжу.

В следующий раз мы встретились в 42ом, уже в другом госпитале.

Я был легко ранее при обстреле, а он — мертв.

Похожие статьи:

Рассказы → Доктор Пауз

Рассказы → По ту сторону двери

Рассказы → Пограничник

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Проблема вселенского масштаба