Свалка всегда свалка, какою бы она ни была, где бы она ни находилась. На окраине большого города, на обочине дороги или та, которая числилась за Старьевщиком по имени Время. Здесь всегда бродила длинноногая, унылая Скука. Плесень ее прикосновений потом долго жила в душах несчастных. Озноб пробирал местных обитателей, когда она приближалась. И лишь эта покачивающаяся, медлительная фигура удалялась, как кто-нибудь особо словоохотливый цедил сквозь зубы:
— Вот же… ссску-у-ука какая! Ходит и ходит… Что ходит? Чего вынюхивает?..
— И-эх, старик бы пришел, — прошептал кто-то за спиной.
— А ты, вот ты, — оборачиваясь, словоохотливый уставился в собеседника, — видел его? Какой он?
— Из просветленных.
Разговорчивый обшарпанный Ундервуд, а это был именно он, чакнул клавишей в ожидании пояснений, но пояснений не последовало, и он повторил попытку:
— Ху из ис просветленный?
— Еретики вот кто они такие, — лязгнул стальной дамский Корсет, он утверждал, что он полиглот и знает даже латынь, — все еретики!
Тот, от кого все ждали теперь ответа, молчал. Его худое вытянутое туловище было кругло, длинно и узко. Странное создание с пятью отверстиями в передней части и одним — в задней. Молчаливое и устремленное в себя. А куда же еще, если за все время от него не слышали ни звука? Или от нее?
— Вас ист дас еретики? — суетливо прочакал Ундервуд.
Тишины он не выносил. Скучный ему достался конец очереди, здесь почти всегда молчали. Только в пустотелом существе, в его тощем теле, иногда завывал ветер. Или это только казалось. Но звук тоскливый раздавался в тишине вдруг. Ундервуд пугался и начинал беспокойно ерзать клавишами. Вот и теперь он уже отчаялся услышать ответ и замолчал. Однако непонятное существо вдруг заговорило:
— Он тот, кто составляет хроники Акаши.
Женский Корсет поперхнулся. Его металлические средневековые челюсти ржаво и гневно проскрипели:
— На костер!
— О Майн Гот, а это еще что такое?! — завопил Ундервуд.
— Вселенская свалка вещей и событий, пишущая машинка, или вселенская библиотека, — свистяще вздохнуло существо.
— Ну-у, — протянул Ундервуд.
— Просветленный может легко читать оттуда, — чувствовалось, что Тощая Длиннота разговорилась. — А чтобы достичь просветления, достаточно сыграть на сякухати.
— Вас ист дас?
— Это я.
Скромное молчание.
— На костер, всех на костер! — зашипел испанский Корсет, но его уже никто не слушал.
— Кто-то принимает меня за тэмпуку, кто-то за хитоёгири, а я — гагаку. Ведь это так просто...
— Гагаку, — насмешливо повторил Ундервуд, ему досаждала высокомерная отстраненность собеседника.
Флейта пропустила насмешку мимо того, что могло быть ушами:
— У гагаку шесть отверстий и делают её из тонкого бамбука, — торопливо, словно боясь, что её прервут, заговорила она, — у тэмпуку пять отверстий, но она много короче нынешних, и утагучи у неё другой, как у мундштука китайской флейты сяо, а хитоёгири легко отличить, её делали из одного колена бамбука, — она помолчала и нерешительно добавила: — вот вы, вы все тут ждете старьевщика, словно он ответит на все ваши вопросы...
Ответом было насупленное молчание. Но Флейта уже не могла остановиться:
— Я всего лишь расскажу вам притчу...
— Это лучшее, что ты можешь сейчас сделать, иноземец, — Ундервуд все-таки совсем не выносил тишины.
Он замер, отпустив все свои клавиши, как солдат по команде вольно, и приготовился слушать.
— Однажды Цы Фу, отправившийся на поиски учителя, забрел в Мертвый лес.
— Вас ист дас цы фу, вас ист дас мертвый лес? — возмущенно затараторил Ундервуд.
Но Флейта уже не слушала его, как впрочем и до этого.
— Долго блуждал он среди мертвых деревьев-великанов, удивлялся отсутствию птиц и зверей, треска насекомых среди черной пожухлой травы. И неожиданно для себя увидел детей. Семь маленьких мальчиков в разноцветных одеждах и с корзинами в руках. Они шли цепочкой по тропе и быстро удалялись от него. Цы Фу удивило присутствие детей в столь мрачном месте.
Пошел мелкий, холодный дождь. Внутри Флейты что-то жалобно всхлипнуло. Но, помолчав, она продолжила:
— И Цы Фу бросился догонять их. Он хотел спросить детей, что они здесь делают. Но сколько он не прибавлял шаг, дети, которые, казалось, шли не торопясь, не становились ближе. Он бежал за ними ночь и еще целый день. И совсем выбился из сил. Еще он вспомнил, что давно не ел и не спал. Но прилечь в Мертвом лесу было негде, везде были колючки и громоздились холодные черные камни...
— Чистилище, известно, — буркнул испанский Корсет.
— … И Цы Фу решил спать стоя. Так и проспал он всю ночь, стоя у дерева. А когда утром открыл глаза, дети стояли перед ним.
— Дас ист фантастиш, — воскликнул Ундервуд,
— Да, пишущая машинка, — тоненько вздохнула Флейта, и Ундервуд растерянно подумал, что дудка-то, похоже, девица, — это удивительная история, в конце которой Цы Фу обретет учителя и ответит на все свои вопросы. Ну, или почти на все. Так вот, едва открыв глаза и увидев детей перед собой, он забросал их вопросами: "Кто вы, почему я вас не мог догнать и что вы делаете в Мертвом лесу?" На что ему мальчик в желтых одеждах ответил:"Нельзя найти ответ на вопрос, если тебя одолевают множество вопросов". Цы Фу запомнил это. "И все-таки, кто вы?", — спросил он опять. "Мы семь старцев", — был ему ответ. "Какие же вы старцы, если всякому, кто увидит вас, совершенно ясно, что вы дети? ", — удивился Цы Фу. "Чтобы увидеть истину, двух глаз недостаточно", — ответил ему мальчик в фиолетовых одеждах. Цы Фу запомнил и этот ответ. И спросил то, что так озадачило его вчера: "А почему я так и не смог вчера вас догнать, уважаемые старцы?" "Все, что случается, происходит вовремя. Нельзя никуда опоздать, и нельзя ничего опередить", — был ему ответ… — Флейта помолчала и добавила, — старик по имени Время явится, когда придет тому время, пишущая машинка.
Флейта затихла. По бамбуковому туловищу барабанил дождь, эхом отдаваясь в пустой ее узине.
— И что? Вовремя… Нельзя опоздать… Нельзя опередить… — с ржавой издевкой раскатился смехом Корсет. — Все это суть проделки дьявола. И за все грядет возмездие...
Ундервуд счел за благо промолчать. Этот ядовитый гражданин казался ему опасным. А Флейта опять ушла в себя. "Как улитка в раковину", — подумал Ундервуд, но как это, он не знал. Ему лишь казалось, что это очень подходит к Флейте. Самодовольный же Корсет продолжал взахлеб, воспоминания уже не давали ему молчать:
— Носила меня как-то одна прелестная донна. В те памятные времена девицам не должно было себя напоказ выставлять. А уж я ее держал в ежовых рукавицах. Помню, эта была белокожа и пышна формами. Уж, как ее затягивали в меня! Сознание теряла. Но блудливые мысли, видимо, ей не давали покоя. Игрива была нравом и глазами, чувствительна. Допускала страшные вольности, как я её не щипал за… хе-хе… прелестные бока… Один, особенно назойливый идальго долго елозил по мне вожделенными руками. Бормотал разные сладострастные пакости. Тьфу! Я наслаждался его бессилием. А она млела и таяла. И что?! Я был сброшен! Девица осталась в одной восхитительной рубашонке. Ее чудные босые ножки мелькали у меня перед носом, а я ничего не мог поделать!.. Но хороша была, мерзавка!
— Какая прелесть, — пробормотал Ундервуд, его клавиши от удовольствия отвисли и подрагивали от предвкушения.
— Возмездие не заставило себя долго ждать, — мрачно сказал Корсет. — Донну сожгли.
Сякухати вздрогнула. Что-то там внутри ее опять всхлипнуло, тоскливый нежный звук еще долго звенел в воздухе.
— Но… Как же так? За что? — спросила она тихо.
— За блуд, известно, — последовал быстрый, самодовольный ответ.
Болтающийся, покрытый ржавчиной боковой Шарнир Корсета пробормотал:
— Вольно же вам так думать, сир.
— Тебе слова не давали, — Корсет побагровел от злости.
Или это закат растекся от горизонта багровыми лужами. А Ундервуд с Сякухати воскликнули в голос:
— Но что же стало с этой донной, уважаемый?!
— Донна Манола была обворожительна, — Шарнир задумчиво скрипел всеми суставами, сырая погода не шла на пользу старым костям, — и я часто давал слабину, когда ее нежные ручки пытались справиться с сиром, — тут Шарнир опасливо покосился на мрачно молчавшего Корсета. — Но у дона Руиса, увы, была жена. Она донесла в тот вечер святой инквизиции, что наша донна — ведьма...
Ветер тоскливо завыл в нутре старой бамбуковой Флейты.
— Для доказательства хватило упоминания, что донна Манола бродит в полнолуние по дому, и что после ее появления у старой Иды, у той заболела и умерла внучка. А донна Манола лишь принесла им немного хлеба и оставила несколько золотых монет, чтобы вызвать врача девочке!.. Помните, сир?!
Корсет вредно молчал.
— Ида на допросе подтвердила показания донны Руис, — сказал Шарнир и усмехнулся, — попыталась бы она поступить иначе. Ее сожгли б вместе с донной Манолой! К тому же… О, глупые, глупые люди! — горько воскликнул Шарнир, — у донны Манолы были чудные рыжие волосы… Ее сожгли на рассвете. Бедняжке дважды разжигали костер, погода в то утро была сырая...
— Да-а, — глубокомысленно и тоскливо протянул Ундервуд.
Больше он ничего не сказал. А Сякухати всхлипнула и запела. Тонкий звук колокольчика долго звенел над землей. Пока не прервался жутким скрежетом. Корсет развалился напополам, и болтавшийся на честном слове Шарнир упал в лужу.
