Птицы (часть 1)

1

Холодная ночь

    Припорошенные снегом крыши выглядят так сиротливо, заброшенно. Не поймешь сразу, то ли перед тобой жилой дом, то ли сарай, то ли просто пустующее строение без определенного назначения. Снег сыплет и сыплет, будто торопясь скрыть убогость и запущенность всего вокруг, и в этом, пожалуй, заключается его главный плюс.

Наступает вечер, в домах под снежными шапками крыш зажигаются огоньки, из печных труб начинают виться к темнеющему небу ленты дыма. И в лунном свете все блестит, покрытое белым слоем – крыши, заборы, будки собак, сами собаки, если они выйдут на двор поваляться в снегу. Будто кто-то осыпал маленькую, убогую деревеньку бриллиантовой крошкой.

    Ей очень холодно в пустом амбаре. Мороз щиплет кожу, покрывает инеем ресницы, ведь сейчас никакая одежда не способна ее защитить. Она кутается в какое-то старое, рваное одеяло, которое нашлось в этом амбаре. От одеяла пахнет чем-то непонятным, неприятным и душным – ей не хочется даже думать, что это. Впрочем, ей и не думается. Ей просто холодно и очень хочется есть.

    Дрожа, она выглядывает в прореху в крыше амбара и видит кусочек неба, покрытый звездами. Снаружи все так блестит, что слепит глаза. Она устало закрывает их, зажмуривается, просит саму себя совершить обратный процесс превращения, но у нее, конечно, ничего не получается. Кто бы мог подумать.

Балка, на которой она сидит, где-то в метрах пяти от пола, трещит от старости – ее может сломать порыв ветра, не говоря уж о ее хрупком худеньком теле. Но все же не ломается. Она не знает, каких богов благодарить хотя бы за то, что на ней висело это самое грязное одеяло, невесть как попавшее туда. Возможно, ей удастся пережить эту ночь, если только не думать о том, что поблизости нет никакой еды, что, если она попробует спрыгнуть вниз, то, скорей всего, переломает себе все кости (в лучшем случае), и, если выбраться на крышу, то она тоже может провалиться и увлечь ее все на тот же занесенный снегом деревянный пол. Она трет ладонью раны на лопатках, смахивает со спины несколько прилипших перьев. Иногда это происходит очень просто и безболезненно, даже почти без провалов в сознании – главное, найти хорошее место, чтобы пережить ночь. А иногда ты открываешь глаза и едва успеваешь схватиться за что-нибудь своими еще дрожащими руками, чтобы не полететь прямиком в объятья смерти.

    У нее бледная, с синеватым отливом кожа, и очень темные глаза. Сердце бьется чересчур быстро – единственное, наверное, что мешает оставаться полностью человеком. Она задыхается, кашляет, клянет и саму себя, и всех людей, и эту ночь.

    Ночи, впрочем, все нипочем, и людям тоже.

    — Раз… два… три… четыре…

    Глядя в дыру на крыше, девушка считает звезды на небе. Она пересчитала уже их все и начала заново, потом еще раз, потом еще. Ей нужно чем-то занять это ужасное время до рассвета.

    И как только можно жить с такой голой кожей, думает она, стуча зубами и с головой укутываясь в одеяло. Как они живут? Рук и ног не чувствуешь от холода.

Что-то закопошилось в углу амбара, и в тишине этот звук кажется ей громким. Она вздрагивает и пытается разглядеть, что бы там могло быть. Звук не повторяется, и она успокаивается.

    Голод и холод, сплетаясь между собой, достигают той точки, когда отчаянно хочется уснуть, и голова клонится на грудь, и все отдаляется куда-то. Девушка с усилием считает звезды вслух, пытается сосредоточиться на небе, на цифрах, но они ускользают от нее, отпрыгивают в сторону, стираются. В конце концов, у нее закрываются глаза, голова склоняется на одно плечо, и все пропадает.

    Она видит перед собой небо. Не такое холодное и темное, как сейчас, а голубое, широкое, бесконечное и ласковое. Можно купаться в теплых потоках воздуха, чувствуя, как колышутся перья. Можно парить, столько, насколько они могут позволить, и земля внизу кажется плоской, лишенной объема картинкой. А потом из нее будто вырастают дома, тротуары, сады. Появляются люди, машины, крыши… Земля летит навстречу, стремительно, и ее, от кончика хвоста и до макушки, начинает потихоньку охватывать паника, поскольку не получается затормозить, ведь ее тело не предназначено для такого рода маневров, достойных орла. В испуге она просыпается, и долгое время сидит, глядя вокруг невидящими глазами.

    Освещение амбара разделяется на две половинки – балка, на которой сидит девушка, серебристого цвета в свете луны, что проникает из дыры в крыше, а внизу – непроглядная тьма.

    Одеяло уже неспособно защитить ее от холода, и она, в полусне, сбрасывает его вниз. Ей хочется превратиться обратно, ей кажется, что ночь уже почти кончилась. Луна освещает ее, придавая ее коже серебристый оттенок; если бы кто-нибудь вдруг зашел сюда сейчас, то застыл бы на пороге, подумав, что видит ангела, обнаженного, окруженного чистым холодным светом.

Она ждет, что заболят лопатки, что выгнется тело – обычная процедура перехода. Но ничего не происходит, ведь ночь еще и не думала заканчиваться. Широко распахнутыми глазами она смотрит в небо, но видит уже вовсе не звезды, не эти колючие осколки льда в синем бархате….

    …едва не коснувшись земли, она поворачивается и снова взмывает в воздух, входит в отчаянную спираль, которой позавидовали бы любые хищники. Задыхаясь, из последних сил она выходит из очередного витка и видит, что земля снова внизу, на безопасном расстоянии – выжила, спасена. Ласковое небо с радостью принимает ее обратно в свои объятья. Она летит и думает о какой-то другой жизни, о чем-то, что она, вроде бы, оставила позади, и было бы неплохо к этому вернуться. Но небо такое прекрасное, ветер такой приятный, и внизу раскинулось целое море свежего зеленого цвета – парк. Она уже видит других птиц, что летают вокруг сверкающего в лучах солнца пруда; птицы сидят на деревьях и щебечут, горожане и туристы кидают им хлебные крошки. Она обо всем забывает и направляется туда. Другая жизнь? Какая еще жизнь может быть, кроме этой?

    Когда наступает утро, амбар совершенно пуст, как и раньше. Деревянный пол занесен снегом, он забился в трещины и дыры от прогнивших досок, присыпал мусор в углах. Солнечные лучи проникают внутрь, и пространство под крышей амбара погружается в темноту, только через дыру в крыше виден кусочек голубого неба. На полу сиротливо лежит старое одеяло – черт знает, кому оно здесь понадобилось. Вокруг тихо, как и всегда. И только птицам и солнечным лучам видно, что по белому снегу, начинаясь где-то у края крыши, бегут маленькие следы от птичьих лапок, которые заканчиваются прямо у дыры.

2

Самый красивый полет, который он видел

    — Ты все?

    — Вроде бы.

Молодой человек со взъерошенными русыми волосами выглянул за дверь, проверяя, не шел ли кто мимо, не стоит ли кто за ней – случаи бывали, и это обычно редко заканчивалось хорошо.

    — Да, — тяжело дыша, отозвался его друг, появляясь из тени под лестницей. – можно выходить?

    — Думаю, да.

Они вышли из подъезда на улицу, щурясь на фонарный свет. Уже стемнело и заметно похолодало. Молодые люди взглянули друг на друга и усмехнулись.

    — Хорошо, что мы теперь догадываемся носить с собой одежду.

    — Да уж, хорошо.

    — Куда теперь, Дрейк?

    — Туда, — неопределенно махнул вперед парень с русыми волосами, Дрейк. Он был выше и крупнее своего друга, лицо у него было широкое, с крупными чертами, добродушное и изредка задумчивое.

    Видя, что его друг колеблется, он спросил:

    — А ты что предложишь, Бретт?

    — Я думаю, нам нужно на автобусную остановку. Или спуститься в метро. Метро даже лучше.

    — Опять это жуткое место, — поморщился Дрейк.

    — Но там есть возможность стащить пару кошельков.

Дрейк тяжело вздохнул и посмотрел на Бретта. Его друг был невысоким и изящным, как девушка. Темные волосы почти закрывали один глаз – его любимая стрижка, которую он делал каждый раз, когда им удавалось оказаться в городе где-нибудь поблизости от нормального салона. Кошельки Бретт воровал мастерски, его изящность и ловкость движений были ему в этом замечательными помощниками.

    — Ты хочешь снова провести целую ночь без крошки во рту?

    — Вовсе нет. Просто я не люблю метро, и ты это знаешь.

    — Знаю, — Бретт положил тонкую руку ему на плечо. – ты просто постарайся не думать, что твою свободу ограничили стенами, потолком, который на самом деле пол, или земля, или асфальт, или просто сотня слоев черт знает чего, и все будет хорошо.

    — Ну спасибо, — фыркнул Дрейк. – мне стало гораздо лучше.

Бретт рассмеялся, коротко, по-птичьи.

    Люди в метро раздражали Дрейка не меньше, чем оно само. Люди, люди, реки людей, едущих с работы, на работу, домой, из дома, откуда угодно, поток, не спадающий вплоть до его закрытия. У каждого из них было что-то свое, какая-то своя сложная история – когда он пытался представить себе это, у него болела голова. Бретт говорил ему: «Представь, что это стая птиц, и все будет хорошо».

    Вагон не был набит под завязку, но тем не менее им удалось вытащить кошелек из сумочки какой-то элегантно одетой дамы, которая ежесекундно смотрелась в маленькое зеркальце, что доставала из кармана – она явно спешила на свидание, или в театр, или на какую-нибудь важную встречу. Бретт толкнул ее, сердечно извинился, прижав руку к груди и глядя на нее своими фиалковыми глазами, которые очаровывали всех, а, когда они отошли, он подмигнул Дрейку и показал ему кошелек, уютно пристроившийся у него в рукаве.

    — Как тебе только это удается, — вздохнул Дрейк.

    — Должно же мне хоть что-то удаваться!

Они вышли на следующей станции и проехали еще немного, до центра. В кошельке дамы было достаточно денег, чтобы поесть и выпить, даже, может, купить что-то этой ночью.

    В городе почти нет снега и совсем не холодно – так показалось Бретту и Дрейку после посещения двух баров в центре. Деньги из украденного кошелька летели с отчаянной скоростью – свитер для Дрейка, шарф для Бретта, еда, выпивка, сигареты. Ничего особенного, только нужные вещи, и они умели ценить каждую из них, как и каждую монетку из этого внезапного капитала.

   Нужно было место, чтобы с удобством провести в нем всю оставшуюся ночь до утра. С пакетами в руках, с раскрасневшимися щеками друзья ходили от кафе к кафе, от бара к бару, словно дрейфующие в море корабли, пока, наконец, не нашли всему этому достаточно приемлемую альтернативу – беседку в сквере возле реки, рядом со старым мостом, по которому проезжали припозднившиеся редкие автомобили. Беседка была белая, свежеокрашенная, но в ней уже успели оставить свой след люди – чтобы сесть на скамью внутри, им пришлось сперва смахнуть с нее мусор.

   Дрейк жадно накинулся на еду, что они купили. Ночной воздух вокруг них наполнился запахами жареной курицы, хлеба, соуса, которым щедро поливают в закусочных сэндвичи. Это всегда было лучшей частью ночи, поскольку не так часто у них появлялась возможность хорошенько наесться. Дрейк жевал все подряд и чувствовал себя почти счастливым.

    Бретт почти не дотронулся до еды – рассеянно прожевал пару кусочков и отодвинул ее от себя. Обмотав вокруг шеи новый теплый шарф, он вздохнул, вытянул ноги почти до середины беседки и уставился на реку.

   — Мне иногда кажется, что так всегда и будет, — сказал он минуту спустя.

Дрейк непонимающе взглянул на него.

    — Что эта ночь перетечет в день, а потом снова, и снова, и ничего никогда не изменится. Мы останемся такими, как сейчас.

    — Кто знает, — пожал плечами Дрейк и стер с подбородка каплю соуса. – может, так рано или поздно и будет.

    — Или каждый такой раз может стать последним, что тоже возможно.

    — Не ударяйся в философию. Лучше поешь как следует.

    — Мне не очень хочется.

   — Тогда давай откроем это, — Дрейк кивнул на бутылки, стоящие рядом на скамье – красное вино, ром, пиво и виски. – что хочешь?

    Бретт взглянул на него. В теплом желтом свете фонаря, падающего ему на лицо, он выглядел еще более бледным и хрупким, казался еще моложе, чем он есть на самом деле. В такие моменты Дрейку просто хотелось обнять его и защитить от всего, что может случиться, лишь бы эти большие фиалкового цвета глаза не могла омрачить никакая печаль – ни в том обличье, ни в этом. Укрыть его от мира, как младшего брата, как ребенка, который и так слишком много навидался на своем недолгом веку.

    Они открыли бутылку вина и стали пить, передавая ее друг другу, глядя на реку, в которой мутными отблесками отражались городские огни.

Над беседкой зашуршали листья, с дерева слетела птица, сидевшая там раньше совершенно неслышно, и опустилась на каменную площадку, на которой стояла беседка.

   — Поздновато уже для птиц, не находишь? – заметил Дрейк.

    — Это же ворона, — сказал Бретт, внимательно глядя на птицу. – и она думает, что это для людей тут поздновато.

    Дрейк тихо рассмеялся,  а Бретт издал странный горловой звук, похожий на бульканье или воркование. Ворона склонила голову набок, переступила с ноги на ногу и тихо каркнула.

Бретт кивнул и накрошил ей на площадку хлеба.

    — Что говорит? – спросил Дрейк.

   — Что извиняется, сразу не поняла, и что ей жаль.

    — Надо же, редкое для них чувство. – Дрейк потер правый локоть, как будто вдруг почувствовал боль.

    — Просто ты нормальных не встречал.

    — Возможно.

По очереди отпивая из бутылки вино, они некоторое время смотрели, как ворона собирает брошенные Бреттом хлебные крошки.

    — И почему нам нельзя просто вот так? – прошептал Бретт, сжимая руки в кулаки. –      Птицы, просто птицы. Люди, просто люди. Какая, должно быть, простая и счастливая жизнь у них по отдельности!
    — Бретт, умоляю тебя, не начинай…

    Ночь потекла неспешно – обыкновенная городская ночь. Бретт больше не «начинал», и вскоре кончилась и еда, и спиртное. Обнявшись, друзья смотрели на реку и говорили, говорили, забыв обо всем. Тем для разговора было немало, ведь откуда знаешь, когда в следующий раз тебе выпадет удача использовать человеческий язык и всю их забавную жестикуляцию при разговоре. Они любили быть людьми, практически так же, как и птицами. Пограничное состояние между тем и другим иногда разрывало обоих на части, а иногда просто позволяло наслаждаться моментом.

    Ближе к утру Бретт заснул, положив голову Дрейку на колени и вытянувшись на скамье беседки. Дрейку же уснуть не удалось, и он просто смотрел, как потихоньку оживает все вокруг, вырывается из темных объятий ночи, изредка рассеянно поглаживая друга по волосам и прислушиваясь к его сонному дыханию.

    Они были вместе уже несколько лет, и Дрейку было трудно представить, что же было раньше, каким образом удавалось ему выживать в одиночку. Никто не объяснил им, почему они такие, и такими они и оставались – две белые вороны (извините за каламбур) в обществе других нормальных птиц. Дрейк ненавидел все это раньше, и знал так мало, в то время как Бретту было известно все: как и куда спрятаться, как найти и спрятать одежду, как говорить с продавцами в магазинах, как обращаться с деньгами, как эти деньги добывать. Как будто само небо послало Дрейку ангела-хранителя. Он любил думать о нем так.

    Деревья вокруг слабо шелестели листьями от легкого утреннего ветра с реки, сбрасывали с веток оставшиеся клочки ночной темноты. Уже почти рассвело, и Дрейк слышал, как по старому мосту рядом стали чаще проезжать машины. Запахло дымом – особенным, горьковатым, будто где-то жгли костер. Количество огоньков в окнах домов на другом берегу реки потихоньку увеличивалось. Дрейк вздохнул и погрузился в какие-то свои раздумья. Совсем скоро проснулся и Бретт.

    — Который вообще час?...

    — Что-то около пяти, наверное.

    — Боже, я бы спал целую вечность.

Дрейк улыбнулся и поглядел вниз. Бретт зажмурил глаза, потом потер их ладонями и глубоко вздохнул.

    — Мы все здесь? Мы… мы разве не уходили отсюда?

    — Нет, мы всю ночь просидели здесь.

Бретт сел на скамье, щурясь на рассветный свет.

    — Думаю, надо идти.

    Оказывается, по старому мосту можно было идти – по узенькой пешеходной дорожке. Бретт настоял, чтобы они обязательно перешли этот мост, хотя, впрочем, им было совершенно все равно, куда держать путь. Дрейка удивляло поведение друга после пробуждения – его рассеянное, полусонное состояние сменилось лихорадочным возбуждением, он тараторил без умолку, рассказывая Дрейку о том, что нужно еще сделать, что увидеть. Из него водопадом сыпались слова, что бывало редко.

    Где-то до середины моста он говорил, оглядываясь на Дрейка, улыбался, поправлял волосы, которые разлетались в разные стороны из-за ветра. Но на середине его словно подменили. Бретт резко замолчал, стал идти все медленнее, потом остановился, оперся ладонями о парапет и посмотрел на реку.

    — Что случилось? – спросил Дрейк, вставая рядом. – Бретт?...

Вопрос дошел до него лишь несколько секунд спустя.

   — А?.. Да так… Дрейк, мне кажется, это начинается.

   — Уже? Так скоро?

   — Да, — взгляд Бретта был по-прежнему прикован к воде, говоря, он не смотрел на друга. – не очень удачное место, но что поделаешь.

  — Бретт, но ты уверен, что…

  — Полностью, — Бретт протянул Дрейку свою сумку. – держи. – а потом улыбнулся ему, и эта улыбка на его бледном лице была такой прекрасной, такой сияющей, как будто сейчас должно было свершиться великое чудо, а не обычное превращение. Она сделала его лицо таким красивым, что Дрейк засмотрелся и улыбнулся в ответ.

    Бретт перекинул ногу через парапет, потом другую и оказался сидящим над рекой, спиной к дороге и проезжающим машинам. Дрейку хотелось сказать, что наверняка люди заметят их, что они подумают совсем не то, но потом он вспомнил, насколько людям всегда все равно, на самом-то деле.

    — Только не улетай далеко, хорошо? – Дрейк положил руку ему на плечо.

    — Я постараюсь, — Бретт повернул голову и снова улыбнулся ему. Ветер с реки трепал его волосы, а в глазах было еще столько человеческого, что Дрейку не верилось, что процесс превращения уже начался.

    — Пожалуйста, только осторожней, — сказал он, сам не зная зачем, как будто чувствуя что-то неправильное. Ему вдруг остро захотелось остановить друга, убедить его выбрать другое, более безопасное место… Но ведь это же Бретт. Не мне ему указывать, что делать.

    — Смотри, что сейчас будет, — воскликнул Бретт, опираясь руками о парапет, уже совсем готовый к прыжку. – спорим, ты никогда не видел полета красивее!

   — Бретт…

Бретт прыгнул, широко раскинув руки, ожидая, что они превратятся в крылья, и ветер подхватит его уже теперь маленькое тело, и понесет по воздушным волнам в сторону реки, в сторону города. Но этого не произошло – оставаясь человеком, он стремительно падал вниз, слишком тяжелый и нежеланный для этого чудесного легкого ветра.

Перегнувшись через парапет, Дрейк отчаянно выкрикивал его имя, как будто мог что-то этим изменить.

    Бретт не упал в воду – до нее ему оставалась какая-то пара метров. Он лежал на бетонной дорожке, которая шла вдоль реки – на ней любили устраивать кроссы городские спортсмены. Дрейк оказался рядом спустя несколько минут – отшвырнув от себя сумки с одеждой и едой, ведь теперь вряд ли они хоть что-нибудь значили для него, — он бежал со всех ног туда, куда упал его друг, жалея, что у него сейчас ноги, а не крылья.

    На его лице осталась все та же сияющая улыбка – Дрейк увидел ее, осторожно перевернув тело. Волосы с одной стороны головы были липкими от крови и казались еще темнее, чем есть на самом деле. Дрейк устроил его голову у себя на коленях, осторожно, зачем-то стараясь лишний раз не повредить и так вывернутую под неестественным углом шею. Обхватив голову руками, он склонился к ней и коснулся губами лба. Просидел в этой позе он так долго, что заломило спину, как будто и ему самому перебили хребет.

    Знал ли он о том, что никаких изменений с ним не происходило? Сделал ли это намеренно или это всего лишь трагическая случайность? Дрейк затруднялся ответить на этот вопрос. Всему виной были эти глаза, как будто знающие весь риск, на который идут, и сознательно его ищущие, и эта улыбка, какой он давно не видел у него на лице – радость избавления? Прощание?

    Когда Дрейк уже с трудом смог подняться на ноги, заставить себя больше не прижимать к себе мертвого друга, ему хотелось забрать у него что-то, что могло бы всегда напоминать ему о нем. Брать было нечего, кроме разве что сумки, которую он оставил на мосту. А зачем тебе что-то, — сказал Дрейку внутренний голос, — это людям нужно что-то, чтобы не забыть, потому что они забывают даже самые тяжелые вещи. Птицам не нужны напоминания. Птицы помнят и оставляют прошлое позади.

    Проведя рукой по лицу друга, Дрейк закрыл ему глаза. Его собственные плохо видели от слез – все вокруг из-за них будто окружала расплывчатая пелена.

    — Прощай, Бретт, — прошептал Дрейк.

Кто-нибудь обязательно найдет его, — думал он, с трудом переставляя ноги на обратном пути на мост. – кто-нибудь же должен…

Дрейк не знал, что случается с такими, как они, когда они умирают, какое истинное обличье должно принять уже мертвое тело – или просто застыть на последней ступени своего превращения. Это было тайной, покрытой мраком – ведь они не знали никого, кто мог бы видеть такое.

    Сумки спокойно дожидались его на мосту. Подхватив обе, Дрейк уже было двинулся дальше, но не смог идти. Бросив их снова на асфальт, он подбежал к парапету и посмотрел вниз. И не увидел ничего, кроме маленького серого пятнышка на белой бетонной дорожке.

Ошарашено поморгав глазами, прищурившись, Дрейк разглядел, что это было – маленькое птичье тело, неуклюже застывшее лапками вверх. Мертвая птица, велика ли потеря?

    Закрыв лицо руками, Дрейк осел на асфальт и сидел так до тех пор, пока рядом не притормозил автомобиль, и его не спросили, не нужна ли ему помощь.

Водитель был очень любезен – он помог ему встать, уложить сумки в багажник, и узнал  только, куда его подвезти, не надоедая вопросами, что случилось.

    Мост быстро удалялся от него, и, отрешенно глядя на него в зеркало заднего вида, Дрейк снова подумал о том, что птицы не забывают ничего. И – да, это действительно был самый красивый полет, который он видел.

(продолжение следует)