Небесно-голубая краска

В июле жара была не дай бог, от такой жары не только краска трескается на стенах домов, но и асфальт плавится, проседает, что чинили его, что не чинили, все одно. И небо растрескалось, посыпалось на землю большими кусками, отслоилось то там, то тут, обнажило за собой черное небытие.

Так что работы у нас в такие дни до фига и больше. Бригадир ни свет, ни заря поднимает, тащит на службу, ать-два, левой, правой, ставь стремянку, забирайся в небо, клей, крась, латай, чтоб все было как новенькое…

— Шевелись, шевелись, чего спим-то, дома спать будем!

Сжимаю зубы. Дома… черта с два доберемся сегодня до этого дома…

— Латаем, латаем, парни, чтоб как новенькое было, вишь, все осыпается на хрен!

— Да на кой черт латать, если один хрен все осыпается!

Пытаюсь возразить, чувствую, лучше бы я этого не делал, с бригадиром нашим спорить, это как навстречу локомотиву бежать, кто кого зашибет…

— А ты как хотел, я вам за что плачу? За красивые глаза? Да и глаза-то не больно хороши, за такие еще штрафовать надо! Для того утречком рано и собираю, идиотищи, чтобы пока не жарко, подлатали…

Дохлый номер. Поднимаюсь по стремянке, чувствую, голова кругом идет, ладно, это нашему бригадиру тоже дохлый номер объяснять, что у меня головокружение, скажет, щас тебе голову оторву, перестанет кружиться… замазываю краской небо, ровненько, в три слоя, чтобы держался…

— Это вы чем небо мажете? Вы чем небо мажете, я спрашиваю? Вы бы еще его дерьмом вымазали, ей-богу же!

— А что так?

— А правда, а что так, давайте дерьмом вымажем, один хрен! – бригадир ругается, громко, грозно, раскатисто, — красочку-то нельзя поприличнее взять, идиотушки?

— Дорого, — еще пытаюсь возразить.

— Дорого да мило, дешево да гнило! – не сдается бригадир, — на вот… купи на все… ну и пивка прихвати бригаде, вы тут расплавитесь все скоро на хрен…

Бегу – по подступающему зною к ближайшему рынку, там меня уже знают, там нас всех знают, мужичишка в красочной лавке понимающе кивает:

— Небесно-голубую?

— И не только, — прикидываю, перечисляю, — розовой чуток… бордовой… для закатов… ну золотистой на рассветы… черной еще… ультрамариновой…

Да что тут перечислять, один хрен, всего не перечислишь, все краски нужны, все цвета. Вообще какого черта меня опять в лавку послали, вон, погнали бы Степушку, он у нас спец, какие краски смешивать, как разрисовывать, такие шедевры создает, закачаешься… закат видели? Во-во, его работа…

Нанимаю газельку, везу краски, водила с ненавистью смотрит на кучи банок, парень, хоть одну прольешь, всю машину мыть будешь, понял? Понял, понял, и вымою с шампунем, и духами побрызгаю, и спа-салон ей устрою, газели твоей безрогой…

— Только за смертью посылать… о-ох, парниша, уж за пивком-то и поживее можно было, — смеется бригадир, — ну хорош прохлаждаться, живей-живей на лесенки, ап!

Ап – бежим по лесенкам, ап – красим небо, чего ради красим, один хрен, все обвалится…

Какому там черту неймется, ишь, раззвонились среди ночи…

— Вы ошиблись номером, — говорю с надеждой.

— Да твоим номером хрен ошибешься, — смеется бригадир, — чего, Митюш, вставай, подымайся, рабочий народ. Аврал!

— К-как? Н-ночью?

— А ты как хотел, аврал, брат, тебя ждать не станет, а то ах, Витенька спит, небо не обвалится, до утра подождет… За ночную доплачу, не боись… молоток прихвати, гвозди…

— Кого распинать будем? – еще пытаюсь отшутиться.

— Тебя, болванище! Живей, давай, все на месте уже!

Черта с два все на месте, все еще из кроватей себя не выдрали… Когда приезжаю по адресу, и правда, все на месте, орудуют молотками…

Только сейчас вижу, что случилось, вот ведь черт, м-мать моя женщина… Вот чего не ждал так не ждал, до звездопадов еще далеко вроде, да таких звездопадов даже в августе не бывает, вон они как посыпались, окаянные…

Пацаны помоложе бегают внизу, подбирают упавшие звезды, мы приколачиваем – гвоздиками, гвоздиками, чтобы держались, Кирюха, куда опять брак гонишь, они у тебя через пять минут поотваливаются все… да куда ты их куда попало тычешь, ты по карте давай, куд-да ты на Большую Медведицу в ковш еще одну звезду суешь? А нет, прошу прощения, точно, на карте там звездулька есть маленькая…

Хватаю звезды – одну, другую, третью, бью молотком, попадаю по пальцам, по пальцам, что пил кофе, что не пил, один хрен, глаза слипаются. Бац, молоток ударяется в звезду, вдребезги разбиваются острые лучи…

— Чего делаешь-то, чучелко ты мое?

Я тебе сейчас по башке этим молоточком, — мысленно добавляю про себя слова бригадира.

— Что, думаешь, щ-щас по башке молоточком получишь? Правильно думаешь! – фыркает шеф, — куд-да ты эту звезду разбитую в карман суешь, давай сюда, тихонечко, во-от так… и влазарет ее, сердешную!

Передаю звезду, а где стремянка подо мной, а нет стремянки, хватаюсь за воздух, за воздух, кубарем лечу по ступенькам…

— В лазарет ее, сердечную… И его тоже, сердечного!

Падаю, целуюсь с землей, закрываю глаза…

— Да никому это не надо…

Сидим на облаках, смотрим на людей, спешащих внизу, вон они, носятся, из офисов в автобусы, из автобусов в офисы, прижимают телефоны к ушам, иду, иду, счас, счас, буду, да еду уже…

— Нет в нас никакого смысла, — объявляет Кирюха, — нет, в нас-то смысл есть, в нашей деятельности нет.

Киваю. Смотрю на людей внизу.

— Деньги платят, и ладно, — фыркает Степушка.

— Вот уж от тебя не ожидал, — изумленно смотрю на Степушку, — художник ты наш… великий Пикассо…

— Что великий, мне делать больше нечего, небо это разрисовывать… Будь моя воля, давно бы отсюда драпанул, студию свою открыл… только бабки нужны…

— Да, платят здесь прилично…

Степушка допивает пиво, бросает пустую банку вниз, в суету города, следим за полетом жестянки, вон, упала, покатилась с громом и звоном, люди даже не обернулись, головы не подняли, а-а, мало ли что кто из окон бросает…

— А бригадир чего говорит?

— Про что?

— Ну… кому это нужно? Небо?

— Да ничего не говорит… ему что, больше всех надо? Бабки платят, и ладно…

Хочу спросить, кто нас финансирует. Не спрашиваю. Кажется, сам бригадир этого не знает. Да и вообще…

Из бизнес-дома выныривает задрипанный парниша, измученно останавливается, поднимает голову в небо.

Я не ошибся.

Поднимает голову в небо.

Смотрит…

— А ладно, плевать… Мне уже вообще по барабану, как мы тут все разрисуем, — бормочет Степушка.

Вижу, что ему по барабану. Нам всем уже по барабану, размалевываем облака направо и налево, как бог на душу положит.

— Пацаны, я стесняюсь спросить, это у нас облака перистые или кучевые подразумеваются?

— Смешанные, блин!

Хохочем.

— А то начальство спросит… — не унимается Кирюха…

— Где оно, начальство твое…

Размалевываем облака. На всякий случай осторожно оглядываюсь, а правда, не смотрит ли где невидимый начальник, хозяин над нами над всеми, может, стоит где-нибудь в сторонке, руки сложил… А может, начальник – это вообще кто-то из нас, и так может быть, тот же Кирюха, или Степушка, делает вид, что малюет облака, а сам зорко смотрит за всеми за нами…

Или…

Или я сам…

— За что выговор?

Бригадир смотрит на меня, посмеивается.

— Он еще спрашивает… чучелко гороховое… А это что? Это что, я спрашиваю?

Показывает на проливной дождь, хлещущий за окнами. Пожимаю плечами, мол, мало ли что бывает, на Урале живем, погода у нас сами знаете, утром солнышко, через полчаса дождь зарядил, откуда только эта туча взялась…

— Вы устроили?

Чувствую, отпираться бесполезно. Не умею я врать, не умею, не дано…

— Я.

— Я стесняюсь спросить, на хрена?

— А в отместку… им, всем… которые на небо не смотрят…

— Они, все, что вам сделали? что сделали, я спрашиваю? Еще раз увижу, уволю, к ядреной фене… чтобы до утра все сухо было… чучелко гороховое…

— А что так?

Бригадир умоляюще смотрит на меня.

— А так.

— Нет, правда… или я вам что не то сказал?

Да ты мне все не то сказал, думаю про себя.

— Да, я тебе все не то сказал, правильно думаешь… да сам же знаешь, поору и успокоюсь, где премию подкину, где пивка, где еще чего…

— А вчера убить обещали…

— А что делать прикажешь, если ты зарю чуть не обрушил? Что мне теперь, каждый день говорить, я тебя люблю, что ли? Чучело гороховое… — в отчаянии смотрит на мое заявление, — подумай… может, передумаешь еще…

Передумаешь…

Черта с два я тебе передумаю…

Тем более сейчас, не было печали, устроили опять аврал… а как не аврал, когда война, нате вам, пришла беда, откуда не ждали, палят, стреляют, бьют небо ракетами, понять не могут, дурьи бошки, небо, оно же не железное, оно же трескается, портится, разбивается вдребезги, не починишь, не соберешь.

А надо чинить, надо собирать, пока никто не хватился, не заметил, братцы, неба-то нет. Да кто хватится, кто заметит, они только в землю смотрят, вон, вжались в окопы, в траншеи, пушки навострили…

А ты знай, ремонтируй небо. Подкрашиваем. Подштукатуриваем. Подклеиваем звезды. Подрисовываем зарю. Подвешиваем облака. И только-только все подклеишь, подкрасишь, подлатаешь, и бац – нате вам, получите-распишитесь, новый снаряд, или новая ракета, и снова разлетается небо на кусочки…

Уволюсь… уволюсь к ядреной фене, пусть бригадир сам свое небо латает, да пусть он мне хоть миллион предложит, не пойду… внизу как-нибудь проживу, перекантуюсь, внизу, говорят, тоже люди живут, не знаю, как, но живут, вот так ходят, утром в офис, вечером из офиса, что-то там смотрят на экранах своих хитромудрых приборов, я себе тоже такой прибор куплю, деньги-то есть, и…

И…

Ай, ч-че-ррт, в меня-то стрелять не надо… Да что не надо, можно подумать, они спрашивают, они подстрелят…

Нет, вроде бы поутихли, самим вроде стрелять надоело, небывалый случай, чтобы стрелять надоело. Расползаются, расходятся, рассасываются, оставляют после себя раскуроченную землю, раскуроченное небо…

Латаю. Штопаю. Подклеиваю пластырем. Последний раз, и только меня здесь и видели.

Смотрю вниз, на землю, иногда это приятно, вот так, лежать на небе, смотреть на землю. Еще бы трупы не лежали, совсем бы хорошо было…

Это что… померещилось… нет, не померещилось, живой… лежит в траве, смотрит на меня мутными глазами, да нет, не на меня, в небо, в большое, чистое, светлое, кровь стекает по вискам из-под плохонькой повязки, лежит человек в траве, шепчет что-то, красота-то какая…

Латаю небо. Быстро, легко, откуда только силы взялись, еще не хватало, углядит, увидит, тут трещина, там дыра… подшиваю, подклеиваю, зализываю раны, приговариваю, как маленький, у кошки болит, у собачки болит, у неба заживет…

А ты смотри, смотри, ты живи, живи, ты глаза-то не закрывай, вон, солдатье уже по полю боя идет, раненых ищет… и до тебя доберутся…

Подклеиваю небо. Приколачиваю звезды. Попадаю себе молотком по пальцам, по пальцам. Уже не чувствую боли, некогда что-то чувствовать, развешиваю облака, мазками, мазками подкрашиваю зарю, нда-а, художник из меня тот еще, сюда бы Степушку, ну да ладно, сойдет…

А ты смотри, смотри… не умирай…

Не умирает. Смотрит. Черт его дери, не на небо смотрит – на меня. Понять не может, правда я ему привиделся, или так, в бреду. В бреду, в бреду, конечно, в бреду, кто бы сомневался…

Подклеиваю небо. Чистое, нежное, как в первый день творения.

Вот и солдатушки твои, бравы ребятушки, подоспели… Только сейчас спохватываюсь, что форма на них другая, да один хрен, я в этих формах не понимаю ничего… Приколачиваю последнюю звезду, колочу по пальцам, по пальцам, ну давай же, блин, что за черт, я звезду к небу или себя к небу прибиваю…

Кто-то из подошедших добивает раненого двумя выстрелами.

Уходят дальше. Ищут своих солдат — чтобы спасти. Ищут вражеских – чтобы убить.

Звезда рвется из рук, кувырком катится вниз…

— Что, парни, до утра полярные сияния развесить надо, — бригадир разводит руками, будто извиняется перед нами, — так что извольте… раскалить добела, повесить… да сами там не обожгитесь…

Аккуратно нагреваю сияние на огне.

— Ты же вроде как увольняться настроился, — спохватывается бригадир.

— Сегодня настроился, завтра развалился…

— Тоже верно.

Отворачиваюсь. Кусаю губы. До крови.

                                                      2013 г.