Не помню, когда я встал на две ноги – кажется, это было бесконечно давно, как будто в прошлой жизни. Как я взял палку, тоже не помню, и не помню, как первый раз сбил ею с дерева яблоко – отсюда пошла легенда, как первый человек ел плоды с какого-то дерева, я эту легенду тоже не помню. Как я поставил камни полукругом и укрыл их сверху шкурами, и получился дом, я тоже вспоминаю, как во сне.
Память проснулась много позже, когда я уже прилаживал к плетеным корзинам неуклюже сколоченные колеса и рисовал на камнях, как бежит олень, и как шагает лошадь. А вот на рисунке я — иду, ловлю арканом лошадь, она брыкается… Потом я часто приходил в горы к своим первым рисункам, вспоминал дни, когда все было так безоблачно, так ясно.
Потом я начал писать на глине то, что случалось со мной – как я порабощал зверей, и строил города, и как я наголову разбил племя снежных людей в Гималаях и племя водяных людей в болотах, и стал владыкой всей земли. Тогда же я научился обжигать глину, делать кувшины, потом построил глинобитную хижину, и раскрасил ее яркими красками. А однажды я нашел в глиняной печи обломки чего-то прозрачного и блестящего – с них-то все и началось..
Я научился делать стекло… Я стал выдувать стекло, делать из него причудливые сосуды, они ценились на вес золота. Потом я догадался, как сделать стекло быстрее и проще – и стеклянные фигурки заполонили все вокруг. Хорошо помню, как вытащил из окна промасленную бумагу и вставил стекло, и закрепил его глиной, и получилось очень красиво. В тот же вечер я нечаянно задел стекло локтем, и разбил его вдребезги. По локтю стекала струйками кровь, было больно, и было жалко.
С этого стекла все и началось. Я стал замечать, что через выпуклое стекло все предметы кажутся больше, и если посмотреть далеко-далеко, видно, как на самом горизонте в траве бежит заяц. А если взять два стекла, видно еще дальше… мне очень понравились стекла, ведь я сам к тому времени стал плохо видеть, даже не мог прочитать надписи на глиняных дощечках.
Я приладил себе стекла к лицу. Я подбирал стекла и так, и эдак, и по-всякому – чтобы они показывали как можно дальше. Потом я вставил стекла в бамбуковую трубку, стал смотреть на небо. Интереснее всего было смотреть на луну – я думал, там ходит человек с вязанкой хвороста, но там были круглые ямы, рытвины, и никакого человека.
В то время у меня было немало забот, я объявил себя императором, и построил в свою честь пирамиду, все хотел построить пирамиду до неба, все никак не получалось. Я проводил каналы и орошал поля, я строил хижины, варил краски и придумал порошок, который вспыхивал и взрывался.
А потом я сделал длинную трубку, огромную, я ее даже держать не мог, пришлось ставить на подпорки. В трубке были стекла, много стекол, и в них было видно далеко-далеко. Я стал разглядывать небо, и был поражен. Звезды, которые я считал точками, оказались раскаленными огненными шарами, все небо было укутано облаками газа, по нему летали редкие камни, все вокруг сияло и вспыхивало дивными цветами. Как во сне…
Я видел далекие миры, всполохи, огни, и мне казалось, что это не все, что взору моему открыты не все тайны вселенной. Я видел земли, покрытые горами и морями, земли были круглыми, и я подумал, что моя земля тоже круглая. Я видел земли, на которых рос мох, плесень какая-то билась в волнах прибоя, что-то зеленое тянулось к свету.
Вот тогда-то я и увидел его.
Он был далеко – так далеко, как ничто другое во вселенной. Там, где кончались звезды, был его мир, его голубая звезда и его земля, сплошь покрытая пиками, редкими озерками, сухая, колючая. Он жил там, в глубоких пещерах, жег огни, рисовал на камнях какие-то странные орнаменты. И странно, что у него были две ноги и голова, как у меня, как будто природа не захотела быть оригинальной. Только с руками творилось что-то непонятное, я не мог разглядеть, что – я видел его и его землю совсем крохотными.
Он… трудно передать, что делал он. Он рисовал в воздухе светящиеся фигуры, он передвигал скалы, как хотелось ему, он зажигал огонь на добрую треть своей земли, он осушал озера и оживлял их снова. Иногда я видел, как он создает вокруг себя прозрачный шар, и летает в нем возле своего мира… Он казался мне всемогущим, не было такой вещи, которую не мог бы сделать он.
Я ушел от трубки со стеклами и задумался. Мне казалось, что ему, всесильному, тесно на своей планете – и он рвется в небо. Когда-нибудь он пойдет по звездам, как я шагаю по холмам, и всего мира ему будет мало…
Тогда он увидит меня…
Интересно, чем я его встречу – дубинкой или луком со стрелами. А ведь нечем мне его встречать…
Это был какой-то там год до какой-то там эры по какому-то там календарю – когда я увидел в телескоп своего врага.
С этого дня я потерял покой – я знал, что однажды он придет сюда, и что я должен встретить его достойно. Я должен уничтожить его – а не наоборот. И мое оружие должно быть сильнее – в тысячу крат…
Поначалу я, как одержимый, ковал мечи, боевые колесницы, доспехи, их хватило бы на целое войско – но через какую-то тысячу лет я понял, что мечом не одолеешь врага, который двигает скалы. Тогда я стал работать с порохом, я долго думал, как сделать пушку, пушки взрывались, обжигали меня, жгли мое лицо, два раза я чуть не ослеп, подолгу отлеживался в постели. Никто мне не помогал, это трудно, когда никто не помогает. Наконец, я сделал пушку, и она стреляла, а потом я сделал мушкет, он тоже стрелял.
Мой враг к тому времени далеко обошел меня – я видел в стекла, как он вынимает из земли магму и управляет ею, и магма делает все, что он хочет. Я стал думать, чем еще одолеть врага. Я придумал тележку, которая ездила сама по себе, на пару, поставил на нее пушку. Потом я придумал другую тележку, она работала на топливе, которое я извлекал из нефти на своих фабриках. Я много что придумал. Я взял шар, наполнил газом, шар полетел в небо, с шара тоже можно было стрелять.
И все-таки это было все не то… я чувствовал себя беспомощным и ничтожным перед врагом – даже когда я придумал машину на гусеницах и с башней, и машины тяжелее воздуха, они летали. С них можно было стрелять… однажды на фабрике на свободу вырвался газ, и от него замертво попадали птицы в лесу. Я понял, что этот газ тоже может мне пригодиться – будет, чем встретить врага…
И пошло, и пошло… Раньше я мог годами ничего не делать, пахать свое маленькое поле и ставить сети на карасей – теперь я месяцами не разгибался на фабриках, в лабораториях, в НИИ, я искал, чем можно бить врага, где взять ту силу, которая окажется сильнее его силы… Мой враг к тому времени научился разрывать свою планету в клочки и снова собирать ее, склеивать, как я клеил разбитые чашки. Я увидел это однажды в телескоп, в тыща девятьсот пятидесятом году от того дня, когда я увидел врага впервые. Я посмотрел, как он рвет планет, а потом собирает ее снова, а потом мой враг сел у ворот своего дома перед трубкой, в которую он смотрел на звезды.
И я понял, что он давно смотрит на меня и знает обо мне.
Не знаю точно, когда наши взгляды встретились – меня как током ударило, так било, когда я делал опыты с электричеством. Всю жизнь я видел вокруг себя диких зверей или дикарей, едва умевших держать палки – теперь я впервые смотрел в глаза тому, кто умел думать. Он был не просто подобен мне – он был сильнее меня… мудрее меня… кажется, если бы он заговорил со мной, я бы его не понял…
Опасность – слишком близкая, чтобы ее не замечать. Далекая – и близкая одновременно. В тот день мне первый раз стало по-настоящему страшно, я понял, насколько хрупкий у меня мир…
А потом я нашел силу, способную уничтожить весь мир. И странно было, что эта сила кроется в такой ничтожной малости, в самом крохотном, что я знал тогда. Электроны, протоны… расщепление ядра… пять пробных реакторов, три аварии, тысячи микрорентген в атмосферу, лучевая болезнь, кровавая рвота и два лейкоза. Потом был пробный взрыв – в океане, и крохотный островок разнесло в клочья. И я понял, что наконец-то переплюнул своего врага…
Теперь я был готов с ним встретиться. То есть, конечно, теперь не готов, мне было еще работать и работать – но, по крайней мере, я знал, что делать. Я стал делать бомбы. Пришла весна, нужно было пахать поле, сеять хлеб, а я ничего не пахал и не сеял, я делал бомбы. И летом, когда все в мире цвело и благоухало, я делал бомбы. По осени, когда ветви нависли от плодов, я не пошел их собирать, я ел прошлогоднюю крупу и копченое мясо незапамятных времен – мне было некогда. Только теперь я не делал бомбы, я делал ракеты, которые могли лететь далеко-далеко.
А ближе к новому году я снова посмотрел в телескоп и ужаснулся – мой враг уже покинул свою землю, я видел, как он в прозрачном шаре летел вокруг своей звезды, а потом вырвался в облака звездной пыли…
И я понял, что не могу сидеть и ждать, когда он придет и уничтожит меня. Я понял, что должен действовать – немедленно. Была зима, самое неподходящее время для того, чтобы что-то строить, но я понял, что не могу ждать. Я начал строить ракету – и не те спутники, которые летали над землей и пищали в динамики радио, а крылатую машину, которая унесет меня к звездам.
Я должен был уничтожить своего врага.
Не помню, как покидал свою землю – память заботливо стерла то, что было больно вспоминать. Помню, как было больно, воздух надо мной стал тяжелым, и рвал меня в клочья. Кажется, я кричал. Ракета взмыла в небо, я увидел землю, светлую и маленькую – последний раз. Потом долго лежал без движения, смотрел в потолок – прежде чем нажать на знак минуса и заморозить свое тело. Думал. Думал, что я хотел делать, и чего не успел. Я же давным-давно не строю замков, и давно не рисую на стенах, и не леплю глиняные фигурки – забыл, как это делается. Много я что хотел, много было, и ушло безвозвратно, я упустил момент, отдал себя войне…
Войне, которая еще нет, но – будет.
Войне, на которую я летел через миры и тысячи лет – на последний бой, который решит все…
Я ждал, что он собьет меня еще на орбите – но он меня не сбил, кажется, заманивал. Мой корабль опустился на широкое плато в нескольких километрах от дома, в котором я видел его в последний раз – тогда он сидел у входа и смотрел в небо. И снова ничего не случилось, и я шел к его дому, и никто не стрелял в меня, и не сжигал меня дотла.
Где ты, мой враг?
Мне было страшно, я думал, что зря затеял все это, надо было просто грохнуть эту землю бомбами, и все. Но я не мог, что-то тянуло меня туда, к моему врагу. Увидеть его, посмотреть в его глаза, выстрелить в сердце, если есть у него это сердце…
Где ты, мой враг?
Я шел по тому, что когда-то было дорогой, теперь истлело, рассыпалось, и какие-то поросли пробились из нее к свету. Меня окружали постройки, когда-то величественные, а теперь почти разрушенные – и я не понимал, почему мой враг не починит их. Или война занимает все его силы, все его мысли все его дни – и ему некогда строить башни, укреплять разрушенные плотины, воскрешать пересохшие каналы…
Где ты, мой враг?!
Я приблизился к его логову, чувствуя, что на меня могут напасть в любой момент. Никто не нападал, значит, он уж слишком коварно заманивал меня в ловушку. Я сжал оружие, вошел в широкие двери дома, где жил враг. Дом казался неуютным, тесным, с высоченными потолками, стены в нем были черные, изрисованные странными орнаментами. Не хотелось бы мне жить в этом доме…
Где ты, мой враг!
Я шел и шел, и шаги мои гулко отдавались в пустоте – я был весь обвешен зарядами, если бы я увидел врага, я бы подорвал себя вместе с ним, и со всей планетой. Я высматривал его повсюду – его не было, и было такое чувство, что… Знаете, как бывает, когда заходишь в пещеру дикого зверя, и чувствуешь, что там давным-давно никто не живет…
Где ты, мой враг…
Я вошел в дальнюю комнату, освещенную светом трех лун – день к тому времени уже погас, и небо стало тяжелым и зеленоватым, как хвойная чаща. Темный зал со всех сторон был окружен высоченными окнами, в их свете я видел разбросанные на полу белые ткани, странный материал, легкий, как дым, и теплый, как песок в июле…
Июль… я уже не помню, какой он – июль, и какой он – песок, и моя земля стала для меня такой же чужой, как и земля моего врага.
Где ты, мой враг…
И тут я увидел его, даже не сразу понял, что это он. Я стоял и смотрел на истлевшие кости, укрытые белыми тканями, костяная трехпалая рука еще сжимала что-то, похожее на палку, какой-то прибор, я теперь никогда не узнаю – какой. Я все еще думал, что это ловушка, обманка какая-нибудь, что сейчас он оживет, встанет, набросится на меня – ему это ничего не стоит. Я ждал – он не просыпался. Помню, я стоял перед ним на колени, гладил голубые кости. И когда зеленое небо подернулось желтым рассветом, я понял, что мой враг мертв. Тех миллионов лет, которые я летел к нему, хватило, чтобы он умер и истлел, и некогда великая империя превратилась в руины.
Дальше ничего не помню – кажется, ходил по пустым залам, кричал, звал кого-то, бил кулаками в стену, — никто не откликался. Я не хотел верить, что уже – все, что все миллионы лет были напрасны, что не с кем сразиться, что битвы, которую я ждал всю жизнь – не будет. Кажется, он знал что-то – больше, много больше меня, кажется, я отел спросить его о чем-то, сейчас уже не помню, о чем, и ни о чем я его не спрошу… Я все думал, что было бы, если бы мы были вместе – может, изобрели бы что-нибудь такое, чего одному не изобрести, или построили что-нибудь такое, что одному не построить, или придумали бы что-то такое, что одному не придумать. Помню, рыл синие глины, собирал черные поросли неведомых цветов, укрывал ими голубые кости, думал, что поставить над могилой, — крест или непонятный знак на чужих орнаментах. Если бы мы успели встретиться… Ох уж это треклятое если бы…
Где ты, мой враг…
2010 г.
