Гонки на дирижаблях

 Булыжная мостовая тускло отсвечивала в свете газовых фонарей. Смог рваными клочьями плавал в сыром воздухе. И быстрые шаги слышались в темноте улицы. Человек в длиннополом пальто, с непокрытой головой торопился и словно не замечал холодного дождя.

   В доме, куда он вошёл, двери ещё не запирали. Пахнуло кислым, прогорклым, грязным. Посетитель поморщился, но миновал тёмный коридор. Хозяин ночлежного дома, прищурившись, усмехнулся:

   — Зачастили к нам, сэр. Ваша матушка опять приходила и оплатила все счета. Вольно же вам при таких родителях...

   — Оставь, Бенбоу. Плохой из тебя проповедник, — сказал мужчина, протягивая два пенса.

   Сняв сырое пальто, он остался в мятой рубашке, стёганом парчовом жилете с серебряной отделкой по краю, с луковицей часов в кармашке, в мятых же, забрызганных грязью брюках. Хозяин, предлагая посушить пальто, кивнул ему на топившуюся печь и булькавший котел, который гонял едва тёплый пар по трубам для отопления. Однако гость, ничего не сказав, свернул пальто и, подложив его под голову, занял свободное место.

   Комната большая. Многоэтажные деревянные настилы заполняли всё пространство. Люди здесь обычно спали вповалку, не разбираясь, женщины ли то, мужчины, старики или дети, здоровые или больные.

   — Вам повезло, мистер Карнэби, — хозяин изобразил улыбку на бульдожьем красном лице, когда монеты исчезли в его мокрой ладони, — время раннее, и народу мало. Вот ещё немного, и вам не удалось бы даже присесть.

   — А-а! — пьяный возглас от дверей раскатился визгливым смехом, — красавчик Карнэби опять улегся на место Крошки Дика! Плохой мальчик Максимилиан, — заправляя смятые деньги в грязную подвязку чулка, женщина пьяно покачнулась, — не слушаетесь старших, — икнула, — оттого и все ваши беды...

   — Ты много пьёшь, Молли, — не открывая глаз, сказал Максимилиан, — оттого твоё лицо так похоже на печёное яблоко. Удивительно, как у тебя могло родиться такое чудо, как Джинни...

   Женщина побагровела и нехорошо усмехнулась.

   — Гадёныш… — протянула она, прищурившись и растянув губы в улыбке, которая не предвещала ничего хорошего, — тебе приглянулась моя Джинни — мой ангелочек...

   — Не мешай отдыхать человеку, Молли, — грубо бросил Бенбоу и встал между ней и постояльцем, — сэр Максимилиан оплатил место, а кто на нём будет дрыхнуть, Дик или кто другой, нравится ему твоя дочурка или какая другая девка, мне всё равно...

   — Девка?! Моя Джинни — девка?! — завизжала Молли, попытавшись вцепиться ногтями в физиономию Бенбоу, промазала и тут же получила от него мощную затрещину.

   Враз стихла и, виляя грязным кринолином, перебралась на порядочное расстояние от Бенбоу:

   — Что ты задумал, Бен? — уже, как ни в чём не бывало, игриво хихикнула она: — Крошка Дик вытрясет из него душу, а ты примеришь его шикарные сапоги?

   — Не болтай ерунду, Молли, — рявкнул Бенбоу, оборвав её на полуслове, и толкнул к выходу, — иди-иди, время — деньги, сама знаешь.

   Молли выругалась. Шум её шагов стал удаляться вглубь коридора. Пьяные голоса и женский визг ворвался в открытую дверь, ведущую в паб...

   Парень, казалось, задремал. Но его руки, демонстративно скрещённые на груди, дрожали, челюсти были крепко сжаты, не позволяя зубам заплясать от озноба. Промокшая одежда и еле топившаяся печь не давали согреться.

   "Если завтра Маккензи не продлит аренду ангара, всё будет кончено...".

  … Ангар Маккензи высился неуклюжей громадой на окраине города. Вереница кустов отделяла его от тянущегося бороздами до самого горизонта поля. Строение возводилось под новый цех ткацкой фабрики на земле Маккензи. Но сын Маккензи погиб на фабрике. И вот уже два года, как строение пустовало.

   Пока Максимилиан Карнэби не снял его.

   И внутри ангара принялось расти, вытягиваться, распухать нечто. Маккензи в первый раз ошарашено отметил потрясающих размеров деревянный остов, затем появились огромные лоскуты промасленной плотной материи, бухты канатов и тросов, огромная килевая ферма, собранная из стальных шпангоутов, скреплённых продольным стрингером… такое он видел только на судоверфи в Азгое, когда рёбра будущего корабля торчат ещё не обшитые оснасткой… Но в округе не было ни одного порта. Единственная речушка без названия протекала через рабочий посёлок и похожа была скорее на сточную канаву, разливаясь весной до размеров, отдалённо напоминающих реку.

   Маккензи качал головой, сверлил каждого проходившего работника взглядом и сплёвывал на пол. С тех пор, как машина разрезала спицами тело сына, он считал самоубийцей каждого, кто приближался к механизмам...

   Время шло, и вскоре внутри ангара надулся пузырём тряпичный кокон.

   Веретёнообразное, почти тридцатиметровое туловище чудовища с обвисшими боками, в стропах и настилах деревянных переходов, занимало теперь всё пространство ангара и заставляло Маккензи жаться к двери, когда он приходил требовать деньги. Неприязнь к этой необъятной машине поселилась в нём сразу, как только он увидел её.

   Неприязнь у него была ко всем машинам. К паровозу, дымившему чёрными клубами на станции, к счётной машинке в конторе у мистера Карринга… к станкам на ткацкой фабрике, что утянули в себя его сына. Мальчишка только получил работу, прошло лишь два дня… И им с матерью выдали его искорёженное машиной худенькое тело...

   Глубоко посаженные глаза Маккензи злобно смотрели из-под бровей. Узкие его губы жевали щетину жёстких усов. И он вздрагивал, когда младший Карнэби выныривал откуда-то из-под брюха огромной полотняной туши, то вздыхающей и гудевшей, а то висевшей неподвижно и непонятно. Карнэби в замасленной белой рубахе и прожжённых штанах протягивал деньги и осторожно подталкивал его к выходу.

   Маккензи уходил, бормоча себе под нос: "Безумец!".

   Максимилиан, жадно вдыхая холодный воздух после душного ангара, смотрел ему в спину. И улыбался. Осталось всего ничего. Он представлял, как поплывёт в маленькой гондоле, прикреплённой под брюхом этого Левиафана, поплывёт над всеми ними, минует пролив Жёлтого Дельфина...

   Негоциант из Внеземелья, как и все оттуда, был чёрен ликом и нагл. Рот его с крупными жёлтыми зубами, с прорехой лгуна посредине, не закрывался. Он сыпал незнакомыми словечками, куражился, крутил в руках чертёж Макса и противно ухмылялся. Тыкал пальцем с длинным ногтем то в сигарообразное туловище аппарата, то в люльку под ним и спрашивал:

   — Чем будешь накачивать?

   — Воздухом… Нагретым воздухом… — ответил быстро Макс.

   — Лучше газом… Почему тебе не сделать шар? — негоциант махнул на парня рукой: — Признайся, ты где-то увидел наши цеппелины и теперь пытаешься меня убедить в том, что придумал эту штуку сам?

   Макс дернулся вперед:

   — Где?! Где я мог их увидеть?!

   — В лавке старика Джошуа, конечно, — тонкие губы негоцианта язвительно изогнулись, — или ты будешь утверждать, что не знаешь такого и никогда не был там?

   — Гравюры Джошуа не вымысел?! — прошептал растерянно Максимилиан.

   — Гонки на дирижаблях? — расхохотался продавец, с торжествующим видом откидываясь назад, — значит, ты всё-таки видел их?

   — На дирижаблях… — повторил Макс, словно пробуя новое слово на вкус, — ты сначала их не так назвал...

   — Дирижабли — вернее, цеппелины с жёстким корпусом выпускает граф Цеппелин.

   — С жёстким корпусом… Значит, ли это...

   — Это значит, что вместо вот этого твоего "фактур", — негоциант ткнул пальцем в чертёж, где сбоку баллона была надпись на новом языке, принятом с 508 года, когда было открыто Внеземелье, — будет стоять ваше не знаю что, мой мальчик. Потому что дюралюминий вы ещё не изобрели. А вот что ты хотел от меня?

   Максимилиан ошарашено молчал. Потом повертел головой и проговорил, уставившись в чёрные глаза иноземца:

   — Паровой двигатель! Или хотя бы чертёж его, если просьба моя покажется слишком наглой! Я обращался к Глумфельду, хозяину депо в Барнэби, он наотрез отказался мне помочь… И мне посоветовали обратиться к тебе. Говорят, самые лучшие их привозят от вас, из Внеземелья!

   — Эх, глупыш, ты глупыш… думаешь просто притащить его к вам? — покачал головой негоциант, — но… будет тебе паровой двигатель. А вот гондолу свою, — и он придвинул чертёж к себе, — раздели надвое — на пассажирскую и мотогондолу — для двигателей. И ещё… Тело дирижабля лучше разделить на отсеки, баллоны, тогда, если один повреждён и спускает, то тебя удержит на плаву исправный. Но больше всего мне у тебя понравилась идея о стальной ферме, этого ты не мог увидеть на гравюре Джошуа...

   Внеземелец с улыбкой смотрел на Макса, узкие его губы всё также язвительно улыбались, и Макс оказался не готов к похвале. Лицо его залилось краской от удовольствия.

   — А ты мне привези чертёж самого-самого цеппелина? — выпалил он.

   — Привезу, — хохотнул негоциант и отхлебнул жёлтого азгойского пива, — только вот что ты с ним делать будешь?

   Но Макс пропустил насмешку мимо ушей и спросил:

   — А гонки на дирижаблях?.. У вас бывают?

   — Всё реже. В Глазго только. Мало кто балуется ими теперь...

   Допив пиво, негоциант заторопился. Забрал все деньги, какие были у Карнэби, усмехнувшись при этом:

   — На границе пойдёт любая валюта. Лекарство от людской жадности ещё не придумали ни в одном подлунном мире...

   И ушёл.

   А Макс ещё долго сидел один, машинально набрасывая карандашом маленькие фигурки дирижаблей, виденные им однажды на старой гравюре. Эти плывущие в чужом небе машины вскоре заполнили весь чертёж. Ветер далёкой неведомой земли гнал огромных цветных птиц вперёд. И Максу казалось, что на одном из них находится он… и его Джинни. В последнее время он вспоминал о ней всё чаще...

   Джинни, неулыбчивая, худющая, с рассыпающимся узлом русых гладких волос… Она работала посудомойкой в пабе при ночлежке Бенбоу. Первый раз он её увидел с полгода назад. Тогда Макс отдал все деньги негоцианту и пришёл ночевать сюда. Он уже засыпал, когда услышал вкрадчивый голос хозяина за дверью подсобки:

   — Ты, Джинни, такая красотка. С твоей внешностью ты легко могла бы заработать большие деньги. Я мог бы тебе помочь...

   В ответ не слышалось ни слова. Макс перевернулся на другой бок, но невольно продолжал вслушиваться...

   — Имея деньги, ты могла бы помочь матери, которой давно пора на покой. Тебе не жаль мать, Джинни? Посмотри, на кого она стала похожа. Ей требуется отдых. А мне не нужна такая посудомойка, от которой приходится отгонять посетителей...

   Тишина по-прежнему была ему в ответ. Только плеск воды и стук кружек, тарелок.

   — Всё молчишь, Джинни. А зря отказываешься от моей помощи. Ты такая гладенькая...

   Пауза. Грохот посуды и перевёрнутого таза на пол. Мыльная вода потекла по полу из-под двери в подсобку. А птичка-то трепыхается… Макс вскочил и рывком открыл дверь.

   Бенбоу красный и злой, отирая помои с лица, выдавил:

   — Ладно, Джинни, передай Молли, что оплату за жильё больше я ждать не намерен. Или пусть платит, или убирайтесь вон. Что хотели, сэр Максимилиан? — прищурившись и повернувшись всем массивным корпусом к постояльцу, словно давая понять, что встревать ему в это дело не стоит.

   Злой взгляд девчонки достался и Карнэби. Но видя, что Бенбоу собирался уходить, Макс лишь сказал, кивнув на лужу:

   — У вас потекло, Бенбоу...

   Челюсть Бенбоу выдвинулась на пару дюймов вперёд от злости, но он промолчал и долго ещё шипел под нос:

   — Щенок… Гадёныш!..

  … Максимилиан проснулся оттого, что кто-то обхватил его за шею и прижал к деревянной стойке двухъярусных нар. Нож больно ткнулся в шею. Темно, как в могиле. Лишь ощущение присутствия нескольких людей, толкущихся рядом. Кто-то пьяно наваливается на него и шарит по карманам. Другой толкает кляп ему в рот...

   — Куссается, гадёнышш! — шипит Бенбоу.

   И его тяжёлый кулак садит пару ударов по ребрам. Макс, дергается, пытаясь скинуть навалившееся тело. Кто-то тянет с ног сапоги, мерзко хихикая.

   — Жилет… Отдайте мне жилет...

   Глухой удар по телу, лежавшему на нём.

   — А-а-а!

   Нож падает на пол.

   — Часы — мне… — голос незнакомый, глухой.

   Короткий удар по голове. Темнота раскалывается болью. Вспыхнув яркой вспышкой на мгновение, сознание Карнэби гаснет...

  Дождь. Лупит по нему, стекает по лицу. Кто-то плачет и тащит его по грязи, подхватив подмышки. Открыв на мгновение глаза, Макс зажмуривается оттого, что небо вдруг переворачивается и оказывается под ним, а земля — сверху. Джинни смотрит на него оттуда, сверху, и держит, чтобы он не улетел. Ветер рвёт его рубаху, она крыльями полощется в небе, и он падает...

  А дождь лупит по земле.

   — Да очнись ты, очнись, — плачет Джинни.

  Небо с землёй вращаются, сплетаясь в радугу, теряя своё значение для него. Но что-то там, на земле не отпускает его. Тянет к себе, просит о помощи. Только голос Джинни и этот странный призыв держит его ещё. И огонь. Страшное воющее пламя и рёбра.

  А-а… Это старик Маккензи разжёг костер в память о своём сыне. И теперь с грустью смотрит, как прогорает ангар. Как оголяются в огне рёбра огромного чудовища… И плачет, потому что не может сжечь также все машины в мире и вернуть своего сына.

  Но вот и Маккензи ушёл, тяжело ступая и наворачивая на старые дырявые башмаки комья сырой и липкой грязи. Его долго ещё видно в наступающих сумерках или уже лишь руки его, взлетающие возмущённо в разговоре с самим собой.

  В поле ещё долго носятся обрывки горелой ткани, кричат вороны. Догорает костер. Сквозь стальные рёбра виднеется край багрового солнца, плавающего в разливающейся по горизонту ночи.

— Ничего, Джинни, это ерунда… лишь бы внеземелец не подвёл, — шепчет Макс...

  … А весной веретёнообразное чудовище поднялось над городом. Повисело, будто задумавшись, и поплыло медленно в сторону пролива Жёлтого Дельфина.