Из воспоминаний отца

 [cut=читать]

                                                                 Шурка

У Ефременок, родителей моего друга Вовки, дом был большой, на два входа. Один со стороны ул. Гензика, другой на ул. Михайловскую.

Половину с входом на Михайловскую снимал переводчик управы. Жена переводчика, красивая молодая женщина, редко показывалась на улице, больше хлопотала по хозяйству. Они имели троих детей: двух девочек Дину и Нелли на несколько лет младше меня, и сына Шурку, моего ровесника.

Одевались дети нарядно, всегда чисто и модно. Девочки, как куколки походили друг на друга и на свою мать. Отец их имел довольно неприятное лицо — нижняя челюсть с неровными зубами, походила на лошадиную, особенно при разговоре. Работал он в комендатуре, там же получал и продуктовый паёк.

Детям запрещалось играть с нами, но они были зеркалом своих родителей. Шурка, да и сёстры, имели привычку, выходя на улицу, доставать из кармана шоколадные конфеты и медленно их жевать. Или выносили булку с маслом и у голодных соседских ребятишек на глазах, уплетали её за обе щёки.

Всем своим видом они показывали своё сытое превосходство над нами — «сопливой шпаной». Даже бумажки от конфет они уносили с собой.

Иногда Шурка делал снисхождение, откусывал от конфеты маленький кусочек и давал попробовать одному из нас.

В один из весенних дней тихо открылась калитка и на улице показались Шуркины сёстры с шоколадками в руках, а за ними появился и братец. Став спинами к забору, они медленно начали разворачивать свои шоколадки и, освободив их от обёрточной бумаги наполовину, принялись смаковать сладость. На этот раз больше всех усердствовал Шурка. Видя, что мы с завистью смотрим на них (я впервые увидел шоколадную плитку), он заявил, что обжирается шоколадом дома.

Вовка Логищенко сказал, что до войны он тоже обжирался шоколадными конфетами. То один, то другой мой товарищ стали просить Шурку дать попробовать. И тот, своим обычным способом откусил маленький кусочек, вынул изо рта, и дал Вовке Ефременко. Тот отправил эту мизерную кроху в рот и сразу же заявил:

— Какой же ты жлоб, Шурка, я даже не понял вкуса.

Мы все дружно стали называть его жлобом, но он невозмутимо продолжал жевать шоколадку. А потом он начал отламывать кусочки от своей плитки и бросать их на землю. За право обладать лакомством ребята сцепились не на шутку, выросла куча – мала из полдесятка сорванцов.

Я смотрел на Шурку и видел его довольную, ухмыляющуюся рожу.

— Нате ещё, хватай, хватай! — кричал Шурка, и его крики резали мне уши.

И он бросал кусок за куском, сначала в одну, потом в другую сторону. От произведённого эффекта он пришёл в поросячий восторг, а я стоял и словно заворожённый смотрел на всё это. Меня начала переполнять обида и ненависть, сердце бешено заколотилось, дышать стало тяжело, я видел только ненавистное Шуркино лицо.

Видя, что я не ползаю на коленях вместе со всеми, он стал бросать кусочки шоколада к самым моим ногам. Я слышал радостные повизгивания сестёр, наблюдавших за происходящим. Шурка был счастлив, его лицо сияло.

— Ах ты, гад! — бросился я на него не в силах больше сдерживаться.

Я сбил Шурку с ног и с удовольствием принялся возить его по земле. Я не бил его, а просто валял, пачкая его чистенький костюмчик грязью. Сам я вымазался не меньше, но меня это не беспокоило.

Шурка громко выл и звал на помощь маму, ему вторили сёстры, и женщина вскоре появилась. Я оставил свою жертву лежащей на земле и наблюдал за всем семейством с безопасного расстояния.

Мать отряхивала с Шуркиной одежды грязь и траву, вытирала ему нос, сыпала в мой адрес угрозы.

— Вот придёт отец с работы он ему покажет, — говорила она. — Я же запрещала вам играть с этими хулиганами, не ходите на улицу, играйте во дворе.

Мир между Шуркой и мной был нарушен. Разговоры между нами велись через улицу и сводились к взаимным угрозам.

— Подожди! — кричал он через забор своего двора. — Вот отец поймает тебя и хорошенько проучит!

— Мало получил! — смело огрызался я. — Поймаю, ещё добавлю!

Конфет на улице они больше не ели.

А я всерьёз побаивался Шуркиного отца, и первое время остерегался попадаться ему на глаза. Больше времени я проводил возле своего дома, а как видел, что он возвращается с работы, прятался у себя во дворе. Но постепенно я потерял бдительность.

Как-то под вечер, на закате солнца, я сидел на песке спиной к Шуркиной калитке и пересыпал песок из одной кучи в другую, строя песочные домики. Опасность я заметил слишком поздно. Послышался звук приближающихся шагов, и Шуркин отец поднял меня за ухо над землёй.

Перед моим лицом возник лошадиный оскал и налитые кровью глаза.

— Ты будешь ещё лезть к Шурке?! — закричал он и принялся стегать меня толстой сложенной вдвое верёвкой.

Мне не было больно, но я испытывал ужасную ненависть к Шурке и уже придумывал месть для него.

Я позвал своего отца т. к. знал, что он совсем рядом на дворе. Я видел, что приоткрылась калитка, отец выглянул на улицу, но увидев происходящее, скрылся во дворе. Он не пришёл мне на помощь, бросил меня!

Отец Шурки, наконец, оставил меня в покое, пригрозив расправой, если я ещё раз обижу его сына. Я для приличия всплакнул и пошёл домой.

Как только я ступил за калитку, я понял, что отец наблюдал за всем происходящим.

— За что он тебя? — спросил он.

— Не знаю, — соврал я.

И теперь я уже заплакал по настоящему, от обиды на отца, что он большой и сильный за меня не заступился.

— Не связывайся с Шуркой, — просил меня отец, успокаивая. — Не трогай его.

Выплакавшись вволю, я уснул под мысли о месте Шурке.

Вскоре вся Шуркина семья переехала во вновь построенный дом на улице Ромашина, но лошадиный оскал его отца я запомнил на всю жизнь.

Со временем обида забылась, и я перестал таить зло на Шурку. Хоть мы и учились в разных классах одной школы, жизнь в разных районах разлучила нас. Впоследствии он уехал из города, и повинен в этом, я думаю, был его отец, а точнее его прошлое.

Как пособник немцев Шуркин отец отсидел в лагере десять лет. Я часто встречал его в городе, и каждый раз у меня при этом горела правая ушная раковина.

В один из летних дней, я ехал с работы домой на Ямы, автобусом №10. На одной из остановок в салон вошёл старый человек, и я узнал в нём Шуркиного отца. Девочка уступила ему место, он сел, а у меня начало нестерпимо гореть ухо. Я сошёл раньше своей остановки. Это было в 70 гг.

Вначале 80 гг. в магазине на Спартаке (один из районов г. Клинцы), я услышал знакомый голос. Шуркин отец — ещё довольно бодрый старик требовал у кассира сдачу в одну копейку. В кассе монеты такого достоинства не оказалось, и ему предлагали взамен коробок спичек.

Он устроил настоящий скандал, потребовал заведующую. Та начала ему рассказывать о трудностях с мелкой разменной монетой, и что они вынуждены выдавать сдачу спичками.

Как бы я себя не уговаривал и не призывал быть снисходительным к пожилому отцу Шурки, но простить его я так и не смог. Я подошёл к нему сзади и негромко сказал по-немецки:

            — Не задерживайся! Проходи мимо!

            Он вздрогнул, как от удара, и медленно оглянулся. Видели бы вы его лицо! Узнал ли он меня? Уверен, что да! Шуркин отец забыл про свою копейку и быстро покинул магазин.

Став взрослым я понял, почему отец не заступился за меня в тот день. За свою тяжёлую жизнь, он столько вытерпел от разных властей, что трудно и представить. Он боялся всего, и мать даже порой называла его трусом. Но тогда, если бы он тронул немецкого прихвостня, могла погибнуть вся наша семья.