Набитый рюшками чуть более, чем весь...

«Глядя, как багровеющий паук восходящего солнца немощно, робко и как-то несмело протягивал доходяжные лапки своих белёсых лучиков к городу, что подобно соску на полной, налитой груди кормилицы, прозрачной накидкой, зыбким покрывалом, небрежно сброшенным на землю кокетливой модницей, раскинулся на одиноко глядящем в едва просыпающееся зимнее небо холме, Макар Степанов вынул шершавые лопаты своих ладоней из нутряной, пушистой  мякоти рукавиц, и теперь вдувал в них тёплый, неистово вихрящийся, и будто бы радующийся своей нечаянной свободе, воздух из бездонной шахты губ своих, из немыслимых каналов трахей, из пористых, хрустящих вместилищ своих лёгких, из внутренностей своих оторопелых.»[cut=Читать далее...]

…Доктор подошёл к неподвижно лежащему пациенту, осторожным движением отодвинул книгу в сторону. Голова несчастного была закинута назад, горло неестественно раздулось. Запустив пальцы в рот пострадавшего, врач некоторое время копался там, будто бы что-то нащупывая, потом же, очевидно, отыскав это, ухватился и с силой потянул. И тут прямо в потолок из горла страдальца полетела пёстрая лента ажурной бахромы, которая вскоре перешла в кружевную тесьму, потом — в рассекающий со свистом воздух, блистающий золотистыми рюшками, атласный бант. Время шло, а врач, подобно заправскому фокуснику всё вытягивал и вытягивал метр за метром всё это сверкающее и меняющее цвета кружевное великолепие. Наконец, он вынул остаток этой бесконечной ленты, более похожий на ободранный мышиный хвостик, брезгливо отбросил его в сторону и захлопнул рот больного. Несчастный открыл глаза. Крепко-накрепко прикрыв губы обеими ладонями, он моментально вскочил со стула и подорвался в сторону ближайшей двери.

— Доктор, а он... — начали было спрашивать оказавшиеся поблизости дежурные рюшечники.

— Будет, будет! — быстро и небрежно успокоил их врач.

— Доктор, а он ещё когда-нибудь…

— А вот это, друзья мои, уже точно никогда!