E=mc

— Пан Парамон-пономарь помер!

Терентий услыхал, как треснуло перо в пальцах губного старосты. Не отрывая лба от козлиной шкуры, он затараторил дальше:

— Чтоб глаза лопнули, Егор Ефимыч: бесы в Волглой Слободе! Упырь к телятам лазит, малых ребят ведьма кусает, а ныне литовский кум к сыровару Роките Гогарину на хрестины приехал — и сей час помер! Ну? Прикажи, батюшка, с обыском к ихнему-то помещику! Ну?

— Как — ведьма кусает? — Егор Ефимович взглядом разрешил челобитчику подняться, но тот, зная своё место, остался на полу. — Ты же намедни на этой самой шкуре зудел, дескать, ребятишки в слободе да в соседних деревнях третий год не помирают.

Терентий цикнул щербиной:

— Да, уж третий год, как приходу без поминок разорение. Вот и помер Парамон! Бесы прибрали. Кривотолки ходят, а впереди ярмарка...

— Ладно, Тренька. Сам поеду, вели седлать.

Черносотенный купец — дородный, но пронырливый Терентий Шпынь — докучал старосте с первого дня, как тот прибыл с назначением в губную избу Касимова. Шёл 1679 год, конец лета. Статный, красивый Егор Ефимович Алексеев, вдвое младше Треньки, хоронился от того, как от пиявки. Он был человек учёный и не верил в бесов. Упыри, телята, небесные сполохи... Над Тренькой потешались и жгли грамотки в печи. Но о смерти пана засудачили, и накануне первого царского смотра Алексеев уступил. Огладил короткую, на заграничный манер, бородку, отсыпал казённых полрубля в дорогу и начистил колёсца карабина. Поехали.

У самой Волглой Слободы лошадёнка под Терентием сдала. Захрипела, замоталась, запнулась. Как нарочно, над лесом сверкнуло и треснуло.

— Исусе, бесы балуют, — крестясь, бормотал Шпынь и охаживал худым кисетом мыльные бока кобылки. — Видишь, Егор Ефимыч, сосна горелая? Дюже часто в неё зарница бьёт.

— Вижу… Вон трактир, сведи кобылку туда.

И сам уехал вперёд. Издалека виднелось размашистое:

«Трактиръ Юмшана Лихого»,

а ниже —

«Пироги, ночлегъ, зеленуха. Клоповъ НЕТЪ».

У крыльца босоногая девчонка яростно, будто татар на ратном поле, колотила перину.

— А что за зеленуха такая?- спросил Алексеев.

— Ой, отрава. Подать что ли?

— А подай.

Внутри было душно, пьяно. Тихушничали беглые, ругалась кабацкая теребень, летали сальные карты. Мальчишка окунал ветошь в ведёрко и вытирал закопчённые оконца. Когда взвизгнула дверь, он оглянулся воровато (не хозяин ли), поплевал на тряпицу и с лёгкой душою завозюкал так. Все пять столов были заняты, чему Егор Ефимович скорей обрадовался. Он ослабил кушак и сел с краю. Разговор умолк, мужички откланялись парчовому кафтану.

— А чего притихли-то? — Бойко поддел Егор Ефимович. — Не по службе я, так, проездом. Зеленуху вашу хвалят.

Рослый крестьянин выпучил глаза:

— Бог с тобой, боярин. Идёшь, бывало, после третьей чарки домой, а дорогою — бесы. Вон и мой кум, Пам... парам... Парамон-пономарь от неё помер.

— Да ну?

— Он здесь пил, вот на этой лавке, где ты сидишь. Пригубил чутка, пришёл ко мне и помер.

— Как помер-то?

— Как все помирают, вот бестолковый ты, боярин! А здешнего хозяина меньшой брат — Ивашка Нетунай — так зеленухой упился, что совсем беда. Жуки ему чудятся, весь трактир скипидаром натёр, перины кажный день перетряхивает, — рослый подмигнул, — всё пшей ловит. Боится их — страсть.

Подошла девка, расставила склянки с зелёной наливкой, кувшин парного молока и туесок мёду. Опрокинули хором. Травянистый пряный запах и горечь несусветная: скорей молока и мёда, пока глаза не вытекли.

— Зачем же вы эту дрянь лопаете? — Кашлянул Егор Ефимович, вставая.

Не было ответа.

В замусоленное оконце поскрёбся с улицы Терентий, и Алексеев вышел на двор. Темно, прохладно стало. За трактирным тыном шептало море полыни.

— Видал сыровара Гогарина, - зевнул староста. - Ясно всё с твоими бесами, Тренька: видишь — полынь рядками укошена. Из чего братцы зеленуху варят, смекаешь? Хорошо зажили: Ивашка клопов гоняет, Лихой — настойку, а мужички — бесов. Едем назад, в Касимов.

— А пан что же?

— Упился вусмерть, поди. Дело известное.

— А упыри, про которых ребятишки толкуют? — упирался Шпынь. — И бабы говорят, ведьма лазает. Ведь бабы-то не пьют зеленухи.

— Брешут от скуки.

— И телята, небось, брешут? Или их бабы кусают?

Ох, заказан был Егору Ефимовичу в тот вечер путь домой. Наутро поспрошать бы помещика, то, сё. Из амбара, держа в черепке оплывшую свечку, вышел длинный с бельмом. Хозяин. Долгая рубаха мела двор, сияли космы с проседью.

— Доносить на меня пойдёшь в разбойный приказ, боярин? — Юмшан Лихой повёл вострым носом.

— Обожди, не решил ещё, — процедил Егор Ефимович. — Без клопов, говоришь, стелете?

— Без! — Оживился хозяин. — Две копейки за ночь, пожалуйте. И отужинать не побрезгуй, государь.

Егор Ефимович пожаловал и не побрезговал. Нарочно решил не строжить Лихого до утра: живым бы уйти. А там уж и в разбойный приказ.

* * *

Клопы не кусали.

* * *

С петухами - ещё до дворовых - спустился к конюшне Егор Ефимович. Серебристо-вороной Чур фыркнул, лизнул ноздри. Привычным движением губ смёл присоленный хлебушек с хозяйской ладони. Тренькина Рябка, по обыкновению ничего доброго от восхода не ожидаючи, переступила с ноги на ногу. И удивилась на своём, на кобыльем: Алексеев сунул и ей лепёшку, кисло-пряную, тёплую из-за пазухи. Теперь и Рябка затрясла гривой, хоть на край света скачи. Но до помещика недалеко оказалось.

Угрим Подсеки-Коровин обнёс двор тыном глухим да высоким, будто правду болтали в слободке: на золоте ест-пьёт, на серебре спит, медью подтирается. Егор Ефимович оставил Терентия за воротами, один вошёл. Глядь — несётся лохматый пёс, страх божий ростом с косолапого. Алексеев и охнуть не успел, только оборонился локтем. Зазвенело...

Цап! Гав-гав-гав!

Кудлатая башка забрехала прямо в ухо. Но не заел кобель. Это цепь звенела по земле: длиной аккурат до тропочки. Так-то встречал гостей Угрим.

Помещик ждал в светёлке за столом. Такой древний был старик, что казалось, и не живут столько-то. Тряслась кривая рука, дымчатые впалые глаза дрожали и туманились. Чахлыми пальцами перебирал он свитки и не то слушал вполуха, не то дремал.

— Слухи ползут, — говорил Егор Ефимович. — Не всё-де гладко у тебя в слободке. Укажешь, где искать, кто разбойник?

Угрим вскинулся:

— Наговаривает на меня купчишка Шпынь. Промотал вотчину, теперь мою землю оттягать хочет. Не дамся и людей своих в обиду не дам! Всё у нас гладко: комар носа не подточит.

— Носа не подточит? Вон под носом-то — мужиков полынью травят. Скотина хворает. Младенцы искусаны. Так ли?

— Не так.

— Молния в сосну бьёт.

— Не видал.

— И отчего пан Парамон-пономарь помер, не слыхал?

— Не слыхал.

— Так я… донесу царю, что сдаёт Угрим Подсеки-Коровин, — сощурился Алексеев. — Не знает помещик своей слободы.

В бархатных занавесях на окне запуталась муха. Ж-ж-ж, тихо. Ж-ж, чпок. Ж-ж-ж-ж, тихо.

— Крут, боярин. Годков-то тебе сколько буде?

— На Успение двадцать осьмой пойдет.

— Выкрутился. По батюшке, значит, Ефимов сын. А по матушке?

Зашуршали на столе письма, захрустели свитки, посыпался с печатей сургуч.

— Вот тут: Матушка Ефимья, урождённая Всеволожская. Сын Егорка... крещён в году семь тысяч сто семидесятом... — Гнусавил Угрим и тряс замшелой губой. — Ефимья-то, слыхал, смолоду была красавица писаная, сватался к ней царь Алексей Михайлович, да вдруг отрёкся. Люто горевали оба. И чтоб Ефимья после с кем повенчалась али жила бы с кем — упаси бог... А сынок — да вот же, передо мною. Ветром надуло? Тише, тише, не души ружьишко-то. Слушай дальше: в двадцать лет по указу царя сынок ейный отправлен вместе с отроками боярскими в... как там... «град аглицкий Луд на пять лет, дабы обучаться наукам и ремёслам европейским». О как. Родился Петруша — и Егорку с глаз долой. — Старик привстал, тяжело облокотясь на бумаги. — Уж не байстрюк ли ты покойного царя? А?

— Ты по дряхлости-то не плутай, Угрим! Отвечай, будешь помогать?

— Шиш. Слухи здешние не нравятся? Так может, другой слух пустить? Мол, не по совести выбрали молодца губным старостой, не по справедливости, а токмо по родству с государем. Эвона, как складно, так и до Касимова дойдёт! Нужны тебе кривотолки в разбойном приказе? Убирайся отсель и пса своего забирай, Треньку. Он один тут бес.

Лохматый кобель, провожая Егора Ефимовича до ворот, остался в обиде: гость сам был зол, как пёс, и хитёр. На подходе к кудлатому он ухватил чернавку с бадейкой кипятка. Девка взвизгнула, когда рука Алексеева легла ей на локоток, но проскакала за молодцем до калитки. Пёс смутился, проводил бесстыжих грудным раскатистым рыком. Не кинулся: своя чернавка. Да и несподручно гавкать, ещё кипятком обольёт.

— Мне теперь, Терентий, отсюда без разгадки нельзя уйти, - понял Алексеев.

— Живёт здесь бабка одна богомерзкая, Огафья Лыткина, — подсказал Шпынь, потирая руки. — Пропади я пропадом, если она не ведьма.

Отправились пешком, чтоб не на виду. Невдалеке у колодца хлопотала девица. Дул зябкий ветерок, девица накинула телогрею, да из-под кромки выглянул пушистый кончик косы. Ну, точно лисий хвост, пришло на ум Егору Ефимовичу.

— Кто это у колодца, знаешь?

Терентий сморщился:

— Васька Пава. Нелюдимая, бесстыжая. К обедне через раз не ходит.

— Ну, так через раз-то ходит, выходит, — улыбнулся Алексеев.

— Выходит, ходит...

Тем временем девица взялась за ведёрко.

— Дай, красавица, подсоблю тебе! — крикнул Егор Ефимович.

— А я тебе — что?

— А ты покажешь, где Огафья Лыткина живёт.

Ух, до чего же была она красавица. Алексеев взвалил коромысло.

— Егор.

— Василиса. Только не озорничай, смотри.

— Да как же я созорничаю, Василиса, ведь руки заняты. А не слыхала намедни, отчего пан Парамон-пономарь помер?

— Должно быть, язык сломал.

Так бы и дёрнул за лисий хвостик. Через три двора нашёлся дом Василисы Павы. У крылечка застыла другая девица: коренастая, в туго замотанном платке и с пасечным дымарём. Василиса поспешно сняла с Егорова плеча коромысло:

— Дальше сама. Иду, Вась, иду! Спасибо, Егор... Во-она там избёнка Огафьи Лыткиной. Прощайте.

За сёстрами грохнула дверь.

— И та тоже Василиса? — Удивился Алексеев.

— Обе-две, — кивнул Терентий. — Пава и Башка. Живут без отца, без матери. К Паве уж, поди, три деревни парней насваталось. Всех отвадила, своевольница.

Огафья Лыткина жила у реки. Изба-пятистенка — кособокая, шальная — сгорбилась на песчаном бережочке. Паводки выкатили из-под ряжа валуны, разливы сгноили брёвна. Не пойми на чём стоял дом. Егор Ефимович покликал хозяйку, но, не получив ответа, обошёл избу. Вдруг отворилась перекошенная дверь, из сеней посыпались куры и проклятия:

— Ай, почечуйная ты жопа, Тренька Шпынь, я тя в тот раз упредила: не таскайся сюдыть, бубонный чирей!

Заметив Алексеева, старуха поторопилась скрыться. Для хромой и тучной она была необычайно проворна.

— Постой, мать! — Егор Ефимович ухватился за дверь. — Спросить надобно!

Обдумав своё положение, старуха сдала осаду, плюнула в Треньку и заковыляла в дом. Хромая, слепая, тучная. Ей ли ночами по коровникам лазить? Егор Ефимович наказал Терентию обождать, а сам зашёл. Поперёк избы, на матке, висели осиновые веники, сушились луковые косы, пучки шерсти и куриных пёрышек, связки кореньев. Тряпичные мешочки жались к печи, шуршали кульки, и рядом — копошилась россыпь мучных червей. Огафья мимоходом оправила занавеси печного угла, но Егор Ефимович мог побожиться: мешочки шевелились.

— Тренька твой — бестолочь, — ворчала бабка. — Иван-чай с мятой. Будешь?

— Расскажи лучше, что за беда в слободе с нечистою силой.

Огафья подскочила к печи и оттуда затараторила:

— За Василискиным тыном перелесок, где куды-то тудыть сполохи в сосенку бьют, а дальше болото, а за болотом мельница. Мелет на ней противная бабёнка, Соломонида Сморкало, жабьи зёнки. Там у ней и сидят бесы.

Бабка всыпала в печку трухи, заглянула внутрь и, подцепив жёлтым ногтем, вытащила пуговицу. Потом бросила в чарки ситцевые кулёчки с травой.

— А ты, мать, чем живёшь? — спросил Алексеев, доставая из чарки кулёк и нюхая.

Огафья откинула рушник, под которым оказался целый короб с уложенными в рядки душистыми тряпицами.

— Гляди, как применилась листочки в ситец вертеть. Один на чарочку: ни сора, ни возни тебе. На ярмарке кулёчки вмиг разлетаются. С ниткой — там по горстке одного иван-чаю. С бечевой — чай да чабрец. А в рогоже — с липовым цветом, после баньки хорошо.

- Ну-ка… - Егор Ефимович принюхался. - А откуда у тебя чай жёлтый, царский?  Китайский император такой чай одним русским вельможам посылает.

- Князя Хомякова подарок. Я чумную лихорадку предсказала двадцать пять годков тому. Князь и пожаловал мне два пуда. А ты чавой-то в чае больно много понимаешь: небось, в аглицком Луде пивал?

- Нет в Лондоне такого сорта. Его ведь через всю Россию на острова везут. Бывает, по полтора года мешки с возу на воз валяют, так до англичан один сор добирается.

 - Тады... – Огафья состроила хитрую мину, - откудова тебе звестен жёлтый чай?

Алексеев промурлыкал чего-то, чаю ждать не стал и засобирался: в небе опять грохотало.

— Ну, бывай, Егор-царевич.

— А?..

— Говорю, бывай, Егор Ефимыч!

Терентий с ним в лес не пошёл, смалодушничал. Выйдя за околицу, Алексеев невольно оглянулся на Василисин двор. Пава колола дрова. «Сучками вверх», — замахал Егор Ефимович. Василиса приветливо вскинула руку: большой и указательный пальцы сомкнула в кольцо, другие оттопырила. Алексеев неуверенно повторил.

* * *

В мороси продирался он сквозь валежник. Порешил так: дойдёт до сосны, где горело, своими глазами убедится, что нет бесов ни там, ни на мельнице Соломониды Сморкало, выпишет Терентию батогов за напраслину — и в Касимов. Размышляя так, Егор Ефимович окончательно сбился с пути. Всего-то с полверсты впереди чернела заклятая сосна, а тропки к ней не вели. Оканчивались болотиной да тухлой жижей, да буревалом. Вдруг, чу — две ноги шлёпают.

Из лесного частокола на край болота вышел лохматый мужик. На вид он был, точно капуста: и грубого сукна зипун поверх рубахи, и тёплая тужурка, подпоясанная верёвкой, и заячья тушка через плечо. Егор Ефимович выбрался на кочку:

— Э, человек! — Лохматый смолчал и не двинулся. — Как до горелой сосны дойти?

— Неча там глядеть. — Мужик повернул назад и шагнул в чащу там, где, казалось, и мышь не проскочит.

— Стой! Покажи хоть к мельнице дорогу!

Мужик поднял руку в треснувшей овечьей тужурке и махнул налево. Егор Ефимович только на миг оторвал взор от мужика — а того уж и след простыл. Бесовщина. Верней всего было воротиться назад, пока и сам не пропал. Но куда здесь — назад? Звуки слободки — живые, смертные — уже не доносились до Алексеева.

Хр-рясь!

И опять затлела та сосна. Гром вытряхнул из мыслей Василису вместе с дровами, и Егор Ефимович скакнул с кочки на тропку. Она вертелась, вертелась и юлила, как гадюка. Никуда не вела, подлая. Солнце, должно быть, еще висело где-нибудь за тучами, но лес оплёл тревожный, душный сумрак. Алексеев притих. Лохматый мужик опять мелькнул в осинках. Тащил длинный и блестящий шест какой-то.

— Стой! Эй, постой! — Егор Ефимович бросился вдогонку.

Осины хлестали по щекам, по глазам. Белки, белки врассыпную! И опять тишина, только морось шепчет. Мужик провалился, как сквозь землю. Алексеев пнул мухомор: леший с мужиком, леший с горелой сосенкой. Где он теперь? Рядом журчало. И через равные доли — скрип-поскрип... Он пошёл на звук.

На краю гнилой запруды вертела колесо водяная мельница. Лопасти хватали из воды мальков и лягушек. Ряской и осокой поросли затворы плотины. Недалеко от колеса простоволосая бабёнка, стоя по щиколотку в ряске, водила руками по тине. Бормотала несусветное:

— ...дропотен... ...дроуз... ...дротур...

Лился голос, водянист и жидок. Алексеева передёрнуло. Бывают, он знал, такие дохлые на вид, чахоточные девки с худыми плетьми ног и рук, с тусклой копной волос, плоским задом и сухими впалыми щеками. Несуразные, но шустрые.

— Соломонида! — Егор Ефимович зашлёпал через разливной лужок к мосткам.

Бабёнка вскинулсь, ойкнула и побежала прочь. Да не на берег, а к колесу. Зелёная рубаха намокла у коленей... на поясе... на груди...

— Стой, малахольная!

Но бабёнка с головой бросилась в пену и пропала.

— Да что тут творится-то, господи Исусе... — Алексеев не стал ждать, когда утопленница всплывёт лицом вниз, и забежал на мостки.

Сейчас же сапоги его заскользили, Егор Ефимович взмахнул руками — и уже на самом краю шлёпнулся наотзадок. Сверкнуло, но не в небе. Успел вдохнуть, иначе б...

 

 О

о

 о

.

 .

 

Очнулся в воде и растерялся: куда плыть? Голова трещала, кружилась, водоворот попутал верх и низ. Против боли Алексеев открыл глаза и выпустил изо рта воздух — мало! Пузырьки рассеялись без следа. Тогда он выдохнул остаток: была-не была!

Пузыри дружно поплыли в сторону: туда, где, казалось, лежало дно.

Но Егор Ефимович доверился им и загрёб по-собачьи, как в последний раз. Лучи уже резали ряску, когда в голове помутилось, и он вдохнул у самой поверхности.

Вода колола сквозь кафтан, пахла елью и овсяной мукой.

* * *

Пи-ип.

Алексеев подскочил на лавке. На нём было сырое исподнее, а сверху стёганое одеяло.

— Тихо, тихо, не всплывай!

Тёплая изба. Много света и воздуха. У оконца в чистеньком переднике сидела, насмешливо поджав губы, Василиса Башка.

— Очнулся, слышь? — Позвала она, и вбежала из сеней другая Василиса.

— Как я здесь?.. — От вида ли Павы или от удара, но Егор Ефимович никак не мог раздышаться. — Там у мельницы бабёнка утопилась. Кинулся её вытащить — да затылком об мостки.

Пи-ип.

Пава глядела прямо ему в глаза:

— Тебя Соломонида вдвоём с Михайло Борсуковым, лесничим, из бора на еловом лапнике выволокли. Сказали, ушибся, нахлебался, а выбрамшись — упал на берегу. По дороге в слободу Василису звал без памяти. Они отчего-то решили, что меня.

— Езжай-ка ты, Егор Ефимович, домой, — подхватила Башка. — Нет здесь бесов, а есть только купчишка Шпынь, озорник и челобитчик. А люди здесь честные. Вот скажи, стали бы тебя бесы из омута вытаскивать да версту до избы волочь, коли прознали бы, что ты их гонять явился?

— Ваша правда. И не верю я в нечистого, только за литовского пана с меня спросят в Касимове. Да что мне всё... кажется... пищит чего-то?

Пи-ип.

— Вода болотная в ушах плещется, — отрезала Башка.

— Вот опять. Слышите?

— Нет.

— Да вот же!

Алексеев встал и прямо в одеяле заходил по избе. Обошёл белёную печь, выглянул в сени, отворил горенку. Василисы только плечами пожимали.

— Чего ты, боярин? — спросила Пава, поднимаясь за Егором Ефимовичем на чердак. — Чего крестишься?

— Мышь.

Василиса глянула ему за плечо:

— Мышь.

— Мышь, — согласилась Башка. — И что?

— Видно, крепко я приложился об мостки, — бормотал Алексеев, спускаясь в сени. — Померещилось, будто сияет мышиная шкура, ажно на аршин вокруг светит.

Пи-ип.

— Болит голова-то? — пожалела Пава.

Егор Ефимович корил себя, что сказал. Теперь он испугался, что девицы сию минуту разнесут по слободе, мол, губной-то староста того. Тронулся. Он потребовал свои порты и кафтан и откланялся:

— Пошутил я. Вернусь-ка в трактир, баньку прикажу... Отосплюсь, а там — утро вечера мудренее. Благодарствую, что в беде не оставили.

В тот же день Юмшан Лихой собственноручно истопил для гостей баню. Алексеев пригрозил Терентию: коли не найдётся назавтра ничего дурного в Волглой Слободе, быть купчишке в опале.

* * *

Клопы не кусали. Но Терентию не спалось.

* * *

Василиса Башка ворвалась в избу с добычей и бросила мышь в клетку.

— Чуть не попались! Не знаешь, кроме этих оксилюцифератов...

— ...феринов.

— Плевать. Твои генетики что, Светлану Борисовну бессмертной сделали? Четвёртый год здесь люминесцирует, когда она уже сдохнет?

— Забей, Вась. Считай, повезло. Зашёл бы на здоровую голову — висеть нам на дыбе.

Пи-ип.

Башка откинула половичок и отворила подпол:

— Чего зуммер-то вопит?

— Ускоритель засорился, ты же свинец оловом заменила.

— Поди-ка, найди тут свинца, — она сорвала с головы платок, обнажив остатки дредов. — Опять кварк-глюонная плазма остыла. Блин. Ночью хотела запустить.

— Этой ночью я не могу. Там телята...

— Ты заколебала, серьёзно. Губной староста всю слободу на карандаш взял, а она опять за своё.

— Я телятам от мамки привила на той неделе. Пустулы созрели! Пора!

— Не ори, на деревне слышимость пять километров! Вась. — Башка тряхнула подругу за плечи. — Очнись, а? Эти люди — они все давно умерли. Сто-пятьсот лет назад. И от оспы твоей, и от чахотки: всё уже случилось, Вась, они уже мертвы. Зачем это всё?

Похолодевшая, Василиса кормила Светлану Борисовну морковкой. От напряжения побелели губы, затрепетали крылья носа. Этому их разговору исполнилось три года, и обе знали, что скажут дальше. Плюс-минус.

— У Лукерьи Гогариной младший сын слабенький растёт, его бы хоть от оспы привить... Я подумала... если застрянем тут, можно и другие вакцины устроить. Туберкулёз, корь.

— Не выдумывай. Нам нужно домой. У тебя мама, папа в две тыщи двадцать четвёртом, в августе. Интернет, горячая вода, центральное отопление. Не знаю... айфон там новый скоро выйдет.

— Ты же против айфонов, — буркнула Пава.

— Но я не против, мать её, микроволновки!

— Не ори. Слышимость.

В тот вечер разговор выпал из привычной колеи. Твёрдая и собранная, уверенная отличница Василиса Башка сидела, сгорбившись в печном углу, и плакала. Не утирала тайком скупую слезу, а по-настоящему, натурально ревела.

— Башкатова... — Просипела Пава не своим голосом. — Башкатова, ты чего?

— Три года в туалет на улицу, чего! Картохи нет. Кофе нет. Одна редька, дикари и мракобесие. И поговорить не с кем. На нормальном русском поговорить!

Всё перемешалось. Это Пава, красавица-троечница, проплакала целый год, как только они обнаружили, что застряли. Это она, пока не выдумала занять себя прививками, сидела в печном углу немытая, нечёсаная, днями напролёт гоняя подругу в погреб: не завелась ли машина? Чини! Но нет. Не заводилась. То одно, то другое. Шли дни, месяцы... Человек, ей показалось, ко всему привыкает. Даже появилась вроде как мечта: добыть анилин и приготовить сульфаниламид, чтобы лечить от чумы. А теперь — вот те раз, несгибаемая Башка — расклеилась. Растерявшись, Пава не знала, куда девать глаза и руки, чтобы тоже не впасть в уныние, и принялась зачем-то чистить лук.

— Егор Ефимович нормальный, — неожиданно для себя выдала она. — И говорит литературно, и вообще производит впечатление человека образованного.

— Не знаю, — буркнула подруга. — Такие образованные в XXI веке начальную школу оканчивают. Справедливости ради — от него хоть не воняет луком и закисшей овчиной, как от слободских парней. Кафтанчик по фигуре шит и бородка приличная. Ничего такой. В наше время сошел бы за хипстера.

— За ламберсексуала.

Василиса Башка посидела ещё за печкой, потихоньку приходя в норму.

— Дай-ка мне иглу. Сегодня вместо тебя пойду к Гогариным. Ты опять наследишь, а потом эти слухи про упырей.

— А справишься?

— У меня IQ 170, — обиделась Башка. — И мама патологоанатом.

* * *

Той ночью шумела Волглая Слобода. Жгли огни, спускали псов самых злющих: ловили ведьму. Посреди двора сыровара Гогарина, прижимая к себе кулёк с ребёнком, голосила Лукерья. Кулёк пищал и барахтался в перевязи.

— Уйди в дом, — рявкнул Егор Ефимович.

Терентий поднял его заполночь, взахлёб докладывая, как забралась к Гогариным ведьма — патлатая, чумазая — растревожила скотину и оцарапала младенца. Третьего дня захворал у них телёнок, так Гогарины, уж зная, одним глазом спали, другим бесовку ждали. Старшие дети подняли вой — так и поймали стерву. Под люлькой валялась портняжная игла — всё к одному. Сыровар Рокита, Лукерьин муж, втащил на двор мешок и вытряхнул оттуда худую девку. Она кувырнулась и осталась всхлипывать на земле.

— Кровь откуда?

— Дак... Егор Ефимыч, приложил я ей разок.

— Разок?

— Али два. От люльки её оттащил, дак она меня зубами хватила! Вона!

Рокита закатал рукав и показывал зевакам укус. Все были тут: лесничий, Соломонида, Ивашка Нетунай со своим скипидаром, одноглазый трактирщик, даже помещик явился — в бархатном опашне с кистями. Народ дивился на ведьму, жалел сыровара, но близко не подходил.

— Башка... как же так? — Поразился Алексеев, приподняв ей патлы.

Ведьма закусила разбитую губу и молчала. Гомон в толпе нарастал, как ветряная оспа:

— Да что её спрошать, боярин, вяжи бесовку!

— Да, на кол!

— С камнем в омут, — проблеяла Сморкало.

— Четвертовать!

— Коней столько нету, Михайло...

— Располовинить!

— Тихо! — Егор Ефимович взлетел на коня и гаркнул оттуда. — Без разбору не дам казнить. Ведьма ли, воровка ли, а может, на голову скорбная. Ты, Рокита, дюже на кулак тяжёл: о чём её теперь такую спрашивать? Утром обыщу избу, после поглядим.

Сын Рокиты, семилетка, подёргал Алексеева за кафтан:

— Дядь, а дядь. В позатом годе я пятку об ракушку порезал, загнила пятка. А Башка мне пчелиного клею примотала, и всё прошло. А какие она сказки знает… как медведь к туче за мёдом летал! А поросёнок в его из ружжа стрелял! Ну-ка не ведьма, а, дядь?

Мальчонку оттеснили, зашикали: Угрим поднял руки, требуя слово.

— Отведи девку ко мне в подклет до утра, Егор Ефимыч. Я не трону. Но коли к послезавтра не заговорит — выдам людям, пусть делают с ней, что порешат.

Слово Подсеки-Коровина на слободе было тяжелее золота. Люди закивали, опустили вилы. Алексеева удовлетворил такой расклад, с этим и разошлись спать. Судачить долго не стали, скучно: никто ведь не помер.

* * *

Под соловьиное утро, ещё в кромешной тьме, Огафья зажгла лучину и открыла подпол:

— Вылазь, горемыка. Домой не ходи, Егор Ефимыч на рассвете с обыском явится. Пошныряет по углам, разгрызёт пополам... Есть чего искать-то?

Василиса Пава выбралась наружу. Лицо и тонкие пальцы в свете лучины казались белым-белы. Ночью, только заколотили в двери, она догадалась, что пришла беда, и задним двором убежала к Огафье.

— Есть чего. Бабуль, Василису теперь убьют?

— Почём я знаю. Сядь, я вот тебе чайку...

От их возни и от лучины проснулся сверчок. Баюкал. Василиса, устав бояться, клевала носом над распаренным в чашке мешочком с мятой и чабрецом. Как из тридевятого сна, доносилось бормотание бабки над чугунками:

— Бр-бр… пш-пш… между волками зайчишка метался, юркнул, споткнулся, упал, не поднялся...

— Чего? — Встрепенулась Пава. — Чего сейчас сказала?

— Ворожу по-маненьку, милай. Пш-пш… бр-бр… три кота на мясо... а ты дремай, дремай.

Василисина чашка полетела об пол:

— Бабка! Да ты что! Ты что ли тоже!

— Полоумная... Чаво тебе опять не так, не эдак?

— С биссектрисой-то думала: показалось. Но как там... «упал, не поднялся» — порядок планет до Плутона — а ведь его только через триста лет откроют! И «три кота на мясо»! Скорость движения частицы: три «ка тэ» делить на массу! — Василиса кинулась на бабку и схватила её за грудки: — Родненькая! Ты из какого года? Я всё знаю! Я тоже!

Огафья молчала, только открывала рот, да глаза росли всё шире и всё сильней блестели. А потом две горемыки пили бабкину медовуху, обнимались и плакали:

— Они там, в ЦЕРНе, кротовины испытывали, да те что-то всё никак не червоточили, — вспоминала Огафья. — Меня взяли консультантом по астрофизике. На третий день и говорят: заскочи по-быстрому в протонный синхротрон за авансом — одна нога там, другая тут. Заскочила, называется.

Чего там поломалось, и откуда в синхротрон проникла материя с отрицательной плотностью энергии, прокатившая астрофизика по червоточине, Огафья не имела понятия. Только вот уж четверть века она куковала в Волглой Слободе. А что? А и жила. У перемещений во времени открылся один занимательный закон. Что-то вроде защитного свойства. Мудрое время помогало ассимиляции путешественников, мягко разрежая окружающую действительность, чтобы вписать пришельца в местную среду. Ни Василис, ни Огафью не бросило голышом на болото. Они не голодали в лесу, не крали одежды. Время забирало по способностям и давало по потребностям: кому пасеку, а кому десяток цыплят. А главное, никто из деревенских им не удивлялся, хоть и не мог припомнить, откуда их знает и что было до.

— А вдруг — раз уж мы с тобой здесь, то и... — у Василисы горели глаза, но Огафья отмахнулась:

— Да ты что. Нету больше никого. Уж я бы заметила.

* * *

Егору Ефимовичу пришлось вылить на себя ушат студёной воды из трактирного ледника, чтобы выехать до петухов. Отправился в одиночку. Дом Василис притих и на первый взгляд пустовал. В избе пахло сухими травами и, конечно, мёдом.

С виду — всё как у людей. Напротив входа образок, свечка из пряного рыжего воска. В печи чугунок: щи на конопляном масле. Прокисли. Девица убегала второпях.

Пи-ип!

Алексеев навострил уши. Всякий раз, как он успевал сосчитать до десяти, писк повторялся. Под вязаным половичком звякнуло кольцо от подполья. Егор Ефимович откинул тряпицу, отворил лаз...

ПИ-ИП!

Понимая, что будь он поумней, созвал бы мужиков или дождался Терентия, Алексеев зажёг свечу и спустился. Внизу пахло горечью. Медленно, медленно из вязкой сырости проступали земляные стены. Вдоль них тянулись полки, а на них — тьма заплесневелой снеди. Паршивые яблоки, синие от гнили огурцы и тухлые хлебные корки. Там, где их покрыл голубой пушок, на стене были выцарапаны знаки.

ПИ-ИП!

В углу на рундуке сидели в ряд светлячки, красный и много белых. Егор Ефимович не удержался и отставил свечу, чтобы тронуть светлячков, уж до того они ровно сидели. Гладкие и твёрдые, будто самоцветные пуговки. Красный светлячок мигал и пищал. На крышке рундука были разбросаны бумаги: закорючки на латыни, греческом. Числа, фигуры. И ошибка в дифференциальном уравнении.

Сзади зашуршало. Егор Ефимович локтем уронил свечу, но глаза уже свыклись, и он различил накрытый ветошью короб. Там кто-то возился. Взведя курок на карабине, Алексеев потянул ветошь на себя.

Сырое подполье озарило зелёным, а на запястье Алексееву легла чья-то рука.

— Постой, Егор, — над клеткой возникло освещённое люминесцентной мышью, дивное и хитрое лицо Василисы Павы. — Пойдём ловить настоящих бесов.

* * *

Для приманки выбрали колодец. Известно, до утрени по воду ходили с каждого двора. К тому же, на сырой дощатой крышке мел писал ярче. В то утро Василиса намалевала:

 

Е=mc

 

И разбросав огрызки мела, спряталась.

— Это и есть твоя ловушка? — Шепнул Егор Ефимович. Они вдвоём глядели на колодец сквозь дырки в дровнице.

— Самая надёжная. Ни один бес не удержится.

Потянулись по воду дворовые. Отроки и девицы, холопы трактирные, помещичьи. Зевали ни свет ни заря, крестили рот и ёжились. Крышкой хлоп-хлоп. Доставали ведёрки, вешали на коромысла — и уходили прочь. Василиса серчала всякий раз, когда кто-нибудь бесцеремонно откидывал крышку и брал воду, будто виноват был, что не бес.

— ...вот так, Егор, мы здесь и оказались, — она успела пересказать терпеливому Алексееву почти всё. Показала бесполезный, давно мёртвый мобильник, электронные часы на солнечной батарейке и свои кеды из прошлой жизни. Губной староста из века семнадцатого, впрочем, удивил Василису не меньше.

— Там, в подполье, в твои формулы ошибка закралась: флюэнта от положительной функции с минусом вышла. Я на этом в кембриджском колледже зарезался. Профессор, сэр Барроу, об меня розгу сломал.

— Вот это да... — Во взгляде Павы восхищение замешалось на каком-то переломе. — А скажи что-нибудь на древнеанглийском.

— Ну, положим... London is the capital of the sovereign Kingdoms of England, Scotland and Ireland. It is situated on the Thames Ri... Гляди!

Зачарованная, Василиса едва не пропустила, как к колодцу пришла Соломонида Сморкало. Поставила ведро. Разогнулась. Хрустнула. И обмерла. Потом закусила узловатый кулак, будто не давая крику прорваться, сцапала кусок мела и возвела скорость света в квадрат:

 

Е=mc^2

 

Вот так. И унялась дрожь, и заалели скулы. Она стояла ни жива ни мертва, любуясь надписью, будто законченным портретом родного и самого доброго друга. А мигом позже её за подол сцапала Василиса и потащила за дровницу. Там Соломонида зажурчала, сбиваясь и шмыгая:

— Ну и ну... А я из две тысячи сто пятого. У нас переброс инфузорий давно на потоке был... будет. На день-два назад, через «пончиковый вакуум», знаете? На испытаниях закрутки пространства-времени вдруг решили поменять проводник: жидкую воду на лёд-7. Спонсор обещал скачок мощности, не обманул: вот меня и засосало. Да как далеко! Теперь, чтобы назад выбраться, мне и здесь нужно добыть лёд-7.

Последние десять лет Соломонида жила на мельнице и ставила опыты. Взяла новое имя. Обустроила себе лабораторию с подводным лазом, как у бобра. Мельничное колесо худо-бедно подавало энергию на самопальные медные провода. Жернова днём мололи муку, а ночью качали воздух в барокамеру из глины и мастики. И лампочка-то у Соломониды горела, и кипели щи, а вот лёд-7 не получался.

К полудню на колодец пришёл Ивашка Нетунай. Дурачок не стал приписывать двойку, нет. Побросал бадьи, заметелил руками, как стрекоза, и — бежать, только пятки засверкали. В конце проулка у него прорезался голос, утерянный полтора десятка лет тому назад:

— Юмша-а-а-ан!

Когда отзвонили обедню, в избе Огафьи Лыткиной знакомились заново: хозяйка, Егор Ефимович, Василиса Пава, мельничиха, братья-трактирщики и лесничий Михайло. Тот самый, с болота. Он явился с кованым шестом-громоотводом, которым годами пытался зарядить свой портал. Из всей слободки — семи дворов — только на двух не нашлось пришельцев: у помещика и, что удивительно, у Рокиты Гогарина. Огафья из-за него даже полкопейки проспорила.

— Пацанами залезли на кафедру физики, — вспоминал Юмшан Лихой. — На районе врали, что у профессора там проводники золотые... А Ивашка тогда уже придурковатый был. Ищем, значит, проводники эти, слышим — техничка. Мы в шкаф. Прошло сколько-то... Вылезать бы — заперто! На табло: «введите время». Я спрашиваю, который час? Ивашка мне: «Шестнадцать пятьдесят девять»... Ну, я и набрал 1659. Вывалило нас туточки на большую дорогу: видно, судьба. Крутимся поманеньку.

Стали решать, как вызволить Башку из поместья. Пава разбушевалась:

— Докатились, лауреаты! Чего мы стоим на самом деле, видали? Тьфу. В одной деревне, в трёх дворах не нашлись. Одичали, осатанели, озлобились. Коллегу — на кол, камнями побить хотели. Да-да, Михайло, кто ревел: «четвертовать!», ну? Про твои шашни с Соломонидой вся деревня трепала, а вы друг другу ни гу-гу, что в одном НИИ работали, в разных корпусах. А уж... Ой, всё.

Она упала на лавку рядом с Алексеевым и заплакала.

— Чу, коллеги!.. — Вскочила Огафья. — За окном кто-то вошкается.

Изба шатнулась: все кинулись к одному оконцу. Никого не поймали, но увидели, как пышет зарево за дорогой. Пожар.

— Трактир! — Заметался Юмшан. — Трактир горит, батюшки! Это всё твой скипидар, полудурок! Энтомофобия у него, нежные мы какие, не успели отстроиться — он давай всё скипидаром натирать! Что, доволен теперь?!

Высыпали из избы, похватали вёдра, бадьи, лоханки — кто с чем попался у колодца. Михайло, не зная, куда девать свой громоотвод, прислонил его где-то на полдороги. Пропитанный горючим, трактир полыхал так, что за сто шагов жарило. Пока добрались, было уж поздно заливать. Клоповий боженька низверг на дезинсекторов свой гнев, и волею скипидара от щедрого месторождения древнерусского абсента уцелела только калитка с рекламой зеленухи.

— Постой, — Егор Ефимович легонько удержал Паву за локоть. — Давай под шумок выведем Башку.

Ворота Подсеки-Коровина стояли распахнуты. Холопы препятствий не чинили: по приказу помещика суетились на пожаре. Крыльцо, сени были настежь. В сводчатой подклети, обежав кладовые и скотницы, нашли наконец Башку.

— Василиса! — Василиса схватила Василису за руку. — Ты не поверишь! Не поверишь!..

Они втроём взлетели по лестнице. Но уже в крыльце Алексеев сдал назад: Угрим ковылял домой, исподняя рубаха хлестала сизые лодыжки, и рядом катился Шпынь. Беглецы нырнули за угол, попрятались в густой ворох телогрей и шуб:

— Ей-богу, свет-Угримушка, — елейничал Терентий, — в окошко видал, вот как тебя слышал: на всех дворах — нечистая сила! У них в семь тысяч пятисотых — лютый ад на земле, и бесов там — боже мой, ажно к нам посыпались! Вели к царю писать?

— Велю, велю. А ты по деревенькам пробегись. И смотри, всем передай: мол, видел бесов. Иди, иди с богом, Тренька.

Войдя в сени, он повёл носом возле тулупов. Цапнул бобровый рукав. Тронул воротник заячий. Дёрнул лисий хвост:

— Ай!

— Посторонись, Угрим, — Егор Ефимович оборонил собой Василис. — Дай уйти по-хорошему.

— Отдавай Башку, мордофиля! — Загремело из крыльца.

Вбежали Юмшан с Ивашкой, Соломонида, Михайло и шальная Огафья с колуном. Башка позеленела, завалилась без памяти: «Ну, конец пришёл. Эти в помоях сварят, с живой кожу снимут»...

Подсеки-Коровин разгрёб шубейки, белёсые глаза его засмеялись:

— Не пужайся. Свои.

* * *

На трактирном дворе пахло дымом и жжёными перинами без клопов. Стояли чернёные копотью зеваки из соседних сёл. Спорили, кидали шапки. От них отделился Рокита Гогарин с пылающим от жара лицом и обожжёнными ушами и поклонился Егору Ефимовичу:

— Христа ради, батюшка, отпусти Василису Башку. Попутались мы вечор: прогневили отца небесного. За это и сгорел трактир-то наш вместе с зеленухою. Сие нам от Него упреждение.

— Да... — Подхватили другие мужики. — Где Башка лазила, там прошлую зиму чёрная оспа ребятишек миновала. Благословляла она их, по всему. Так, люди?

— Уж да.

— А то!

— Да-а уж.

— Прости, Васька, — Рокита и ей поклонился в землю. — Скажи для бога, ты блаженная?

Вася потупилась, скомкала дреды и обречённо кивнула:

— Ладно. Я бла... блаженная.

На этих словах опять сверкнуло, и слободские дружно перекрестились. Мужики стали указывать на холм. А там Василисин дом охватил зелёный свет: вспыхнул раз... другой...

И погас.

— Машина, — охнула Пава. — Машина сработала!

Версту до холма они отмахали мигом. Оказалось, молния угодила в шест, который Михайло прислонил к кровельной полице по пути на пожар. А в погребе, освещённом Светланой Борисовной, на земляном полу грудой валялись рубаха, порты и зипун Треньки.

— В одних сапогах в две тыщи двадцать четвёртый унесло, — злилась Башка.

Она силилась держаться и глотала слёзы: вместе с Тренькой унесло и прибор. Но теперь в подполье собрались пять блестящих физиков, два жулика и царский байстрюк. Посыпались идеи. Разобрать ли капсулу Михайло Борсукова и соорудить АЭС на мельничной запруде. Или жахнуть молнией в барокамеру Соломониды. Или заменить лёд-7 зеленухой... Горячо обсуждали всё, с чего следовало начать много лет назад. К вечеру Василиса Башка ободрилась, подхватила Светлану Борисовну на манер фонаря, и Михайло повёл пришельцев одному ему известными тропками в лес.

— От меня всё равно не будет толку, — сказала Пава, отставая у околицы.

— Пройдёмся? — предложил Егор.

Они шли в душистых, свежих сумерках к колодцу. Видать, не судьба была Алексееву сыскать дорогу к горелой сосне. И пусть. О стольком хотелось расспросить, столько рассказать самому, но Василиса брела такая растерянная, что, глядя на неё, растрепались мысли.

— Теперь-то рано или поздно у них получится, — бормотала Василиса.

— А если нет, на будущий год государь опять посылает меня на острова, на верфи сэра Энтони Дина. Только прикажи, я бы показал тебе, как оправляется от пожара Лондон. В кирпич одевается, обрастает камнем, дышит... а в «Друри-Лейн» ставят Драйдена.

— Что-то слышала о нём...

— Ты была в Англии? — Обрадовался Егор Ефимович и вдруг смутился: — Она хоть всё еще Англия?

— Да. Только нигде я... Нигде я не была, Егор, по-настоящему! Дела, суета, возня какая-то. Беготня и хлопоты, а между — чужие картинки, такие живые, будто и вправду там побывала, сама видела, сама трогала. А не была, не видела, не трогала.

В сумерках у колодца кто-то сидел. Сгорбленный мешок и сизые лодыжки над чёботами. Угрим Подсеки-Коровин гладил размытую дождем формулу и кивал чему-то своему.

— Что ж Вы не пошли вместе со всеми?

— А вы? — Помолчав, он добавил: — Я тридцать лет прожил в веке двадцатом, тридцать в двадцать первом и вот уж тридцать первый год живу здесь. Арифметически тутошний я. Золота моего берите, сколько потребуется. На проводники, на гальванизацию али на пайку.

— Как же Вам удалось тут разбогатеть?

— А я золото с собою привёз. Вычислил, когда в будущем оно скакнёт в цене. Ну, перевёл сбережения в слитки и уговорил приятеля-очкарика испытать его «Темпохорду». Вот только не вперёд угодил, а назад... Если меня теперь к очкарику этому вернуть... я ведь его прибью. Так я уж лучше тут, от греха.

Угрим в последний раз поглядел на колодец и ушёл. Василиса подобрала кусок мела помягче, и вскоре на прежнее место вернулось:

 

Е=мс

 

Пока чертила, Егор Ефимович накинул ей сзади свой кафтан и, задержав ладони на плечах, коснулся губами рыжего затылка. Надпись вышла кривой.

— Надо завтра краской дублировать, — шепнула Василиса. — Мало ли, ещё кого швырнёт. Кажется, здесь некий естественный временной портал.

— Всё-таки чудно ты говоришь порой.

Она повернулась нос к носу, хитро щурясь:

— Не чудно, а чудно.

* * *

«...а доехав до Волглой Слободы, пил Парамон в трактире настойку полыни. После на хрестинах причащался чашею сладкого вина, а пришедши в дом к Гогариным, пил с хозяином медовухи две четушки, да штоф бражки, да хмельной кумышки пять чарок, да к вечеру в бане отведал сбитня четверть и шкалик берёзовой водки. А воротясь в горницу, дюже затосковал пан Парамон по малой родине, упал в печали — да и помер.

Засим кланяюсь князю в ноги, раб твой Егорка Алексеев, сын Ефимов, губной староста Касимовского уезда».

Похожие статьи:

Рассказы → Проблема планетарного масштаба

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Пограничник

Рассказы → Доктор Пауз

Рассказы → Проблема вселенского масштаба