— Ибо пришел день гнева Его, и кто может устоять?
Я вздрогнул. Сумасшедший уличный проповедник, завернутый в засаленные лохмотья, обращался именно ко мне. В иное время я бы торопливо прошел мимо, едва заметив, – как много их, взъерошенных и грязных, воодушевленных собственным безумием, — обитает на задымленных улицах Большого Яблока. В иное время. Но теперь этот резкий выкрик вывел меня из оглушенного состояния. Я снова услышал город, увидел мелькающих людей и рождественские гирлянды. Секунда – и лицо проповедника дрогнуло, позеленело. Голограмма. И он голограмма. Никогда не знаешь, что в нашем мире по-настоящему, а что так… Но этот день, о котором кричал проповедник, для меня наступил. Четверть часа назад доктор Кеннет вынес приговор: глиома второй степени. Я буквально одеревенел от ужаса. Глаза заволокло белым туманом. И из этого тумана что-то продолжал бубнить доктор Кеннет. Я только смог выдавить ватным голосом:
— Сколько осталось?
— Это излечивается… вторая степень, — туман сгустился и жарко окутал голову, мою и без того больную голову.
И эти снимки, распластанные на стеклянной стене, на них виднелся темный срез моего мозга. Слева – белое ровное пятно, не оставлявшее шанса.
— Да ради Бога, сделайте же что-нибудь!
— … не подлежит операции… слишком глубоко… попробовать терапию…
Слова, слова. И как он может говорить, когда надо действовать – сейчас же, немедленно. Собирать консилиум, бригаду, класть меня на стол… И весь мир сжался в одно только пятно – слева, там, где темя.
Что он еще говорил? Я не помню. Даже как покинул кабинет – не помню. Почему я? Почему именно я? Ах да.
— Возможно, дефектная генетика. Но теперь это не такая уж и редкость, так что в известной степени могу поздравить…
«Поздравить». Он так и сказал – «поздравить». Потому что хорошо изучено, могло быть и хуже.
Что это? Песни? Ах да, Рождество. Что такое Рождество? Зачем оно? И все эти люди – как они могут ходить и думать? Раньше я тоже ходил и думал, и даже мог переживать по всяким пустякам. Зачем эти ангелы на башне – они никого не спасут. Как хочется, чтобы это все оказалось сном, а через секунду я проснусь, наполненный благодарностью Всевышнему за то, что могу продолжить свою прежнюю жизнь. Но просыпаться некуда, на этот раз все по-настоящему и благодарить некого. Кого благодарить, если даже слова Его звучат из голографического проповедника? И сам Он – вероятно, лишь голограмма. Иначе отчего не даст мне дожить? А тому парню, что спешит на такси, — даст. Через полгода этот парень останется здесь и по-прежнему будет видеть неоновую Вавилонскую башню с ангелами, а мои глаза, мои кости, спрятанные сейчас глубоко под теплой вибрирующей плотью, утрамбованные в прах вперемешку с волосами, ногами, языком и самой же опухолью, — упокоятся в городском колумбарии, а то и вовсе полетят к Солнцу, вместе с тысячами пластиковых урн, выпущенными из пушки похоронного спутника. Где справедливость?
— Все земные обители, в которых вы прячетесь ради грехов, не устоят, и никакая защита не скроет…
— Да заткнись ты, чертово отродье!
Я с размаха двинул проповеднику в челюсть. Кулак прошел насквозь – и я оказался на сыром асфальте.
— Печать шестая откроется.
Запищал штрафовальный автомат. Неспроста этого зеленомордого поставили около автоштрафа, слишком уж многим они действуют на нервы. Что ж, теперь спишут пару евро. Я бы заплатил и больше, только бы заткнуть голографического идиота.
И, еще не поднявшись, увидел в трещине кирпичной стены серый комочек. Никому ведь в голову не придет ложиться на асфальт и рассматривать стену снизу. А там, в трещине, оказался жук. Должно быть, решил перезимовать, так и уснул в ожидании весны. И что ему было до городской суеты? Он просто спал, повинуясь природе, отстранившись ото всех проблем и жизненных невзгод, ледяного ветра и мокрого снега, городских птиц, голода и проповедников. А весной он проснется – и снова начнет жить. И как же захотелось, подобно этому жуку, забиться в какую-нибудь, самую глухую щель, чтобы не видеть ничего, не чувствовать, замереть – и уснуть.
Но нужно было подниматься и ехать в подземке через половину города.
Неоновый свет раздражал, мельтешил и, казалось, еще сильнее заставлял раздуваться опухоль. Я представил ее. Где-то слева, ближе к темени, засела она. Я видел ее на снимке, она более чем реальна. Как небольшой орех. И, если прислушаться, то, кажется, будто пульсирует среди мозгового вещества. С каждым днем она будет расти, пока…
На людей смотреть было невыносимо. Тяжело. Все они – теперь не твои. Я двигался, будто пришелец из другого мира. Они бесполезны и жалки, но – в сотни раз сильнее меня. Хотя бы потому что они что-то могут изменить в своей жизни. А у меня – у меня ее просто не будет дальше.
На смену оцепенению явилась апатия. Что же, так тому и быть. Все мы умрем, все мы умрем. Но почему это именно со мной?
Вспомнилось вдруг, что хрустальный шар на ярмарке однажды показал мне быструю смерть. Как странно, я лет двадцать не вспоминал об этом. И вдруг так ярко – мне десять, я с родителями стою у витрины, обтянутой густым красным бархатом… даже тем же самым запахом защекотало. Все врут эти ярмарочные шары, смерть от болезни не бывает быстрой.
— У вас осталось двенадцать поездок.
Могла бы и не напоминать, чертова железяка. Я и так знаю, сколько у меня поездок. Как всегда, буду оплачивать в последний момент. Надо бы сделать это заранее. Надо бы. Надо. Зачем? Оплачивать поездки – значит, куда-то ехать. Хоть вот завтра, на работу. А зачем ехать?
Как пластмассовый, я добрался до дома. Сжался на диване и замер. Было пусто. Декабрьский вечер опускался. Гудел нагреватель. Когда вокруг сделалось совсем темно, комната осветилась фиолетовыми огнями неоновых букв напротив. Меня колотил озноб, я свернулся в комочек и перестал думать. Потом вернулась Джейн. Я слышал, как она скинула свое зеленое пальто.
— Свет.
И все заполнилось сухим электричеством. Я не повернулся в ее сторону, только слышал, как она приближается.
— Что с тобой? – Джейн сразу поняла, что что-то не так.
Не хотелось шевелить ртом и извлекать слова.
— У меня рак.
Этого было довольно.
— Что?
Я молчал. Джейн за спиной перестала шевелиться. Через несколько секунд произнесла:
— О Боже.
Она прикоснулась ко мне и сразу же одернулась, будто боясь заразиться.
— Ты ходил к доктору Кеннету?
Что за вопрос. Конечно, я ходил к доктору Кеннету, а не придумал сам. Но втолковывать это жене – надо открывать рот и шевелить языком…
— Я уверена, не все так плохо. Надо сделать еще анализы…
— Перестань, — простонал я и еще туже завернул себя в комок.
— Ложись на операцию. Доктор Ке…
— Она не операбельна! – воскликнул я и вскочил. — Неужели можно быть такой дурой, чтобы не понимать!
— Успокойся…
— Успокойся! Успокойся! Не у тебя же!
— Тогда облучение, таблетки… что-то же ведь должно быть.
— Перестань. Ты же знаешь, наша страховка едва покрывает дантиста.
И это было так. Черт, да был бы я министром здравоохранения, абсолютно все лечение сделал бесплатным. Никакими деньгами невозможно измерить жизнь и здоровье живого человека!
Но я не был министром, а потому снова опустился на диван. Джейн стояла надо мной и молчала. Мне бы хотелось, чтобы она утешала, а я стал раздраженной возражать. Но жена постояла с минуту и пошла в другую комнату. Должно быть, ее не слишком трогало мое несчастье. Наверное, мысленно она уже начала прикидывать, где взять денег на мои похороны.
Пульсирующая боль начала пробивать в висках. Что теперь остается делать? Что нужно сделать? Как ты проведешь последний день своей жизни – самый глупый вопрос, какой только можно выдумать. Никак. Ты будешь сидеть на диване, прислушиваться к головной боли и давиться от скручивающих живот блевотных судорог.
Меня вывернуло прямо на пол. Нужно было вытереть. Зачем? От этого ничего не изменится.
Я снова свернулся в комок и перестал шевелиться. Сейчас бы уснуть, погрузиться в иную реальность, пусть самую кошмарную, но только не в настоящую. А в сознании без конца прокручивалось одно и то же: я в белом врачебном кабинете, и снова и снова слышен голос доктора Кеннета:
— Не подлежит операции. Вторая ступень. Не подлежит операции.
— Мы что-нибудь придумаем, — подошла Джейн и опустила руку мне на голову.
— Конечно, конечно, — пробормотал я, кажется, и сам немного поверив в это.
Ночь я провел на диване. Просто физически не мог вынести никого рядом. А жена — она дышала и шевелилась. Да, пришло время подводить итоги. Но так внезапно, что и подводить нечего. Детство, средняя школа, дешевый колледж, первая пьянка в студенческом автобусе, встреча с Джейн и судорожные поиски работы. Вот, наконец, нашел и даже получил небольшое повышение. Стали планировать ребенка. И тут – это. Осталось планировать лишь свои похороны.
Потом я напился и часам к четырем утра провалился в бред. Виделось что-то про доктора Кеннета. А в семь меня растолкала Джейн.
— Будешь пить, сделаешь только хуже.
— Куда хуже?
— Ты что, не собираешься в офис? Уже восьмой час.
— Зачем?
Джейн помолчала.
— Ладно, — сказала она, — сегодня я сама позвоню и скажу, что ты в клинике. Но ты сегодня снова запишешься к доктору Кеннету и завтра выйдешь на работу.
Она ушла. Я подошел к окну и с высоты семьдесят первого этажа смотрел на снующий муравейник. Все, что происходило внизу, не имело больше ко мне никакого отношения. Невидимая, но непреодолимая стена встала между мной и живыми. И я снова представил, как в гудящей голове засела эта опухоль. Всего в нескольких сантиметрах от моих пальцев. Должно быть, скоро она разбухнет до куриного яйца, прижмет мозги к черепу – и тогда мне сделают трепанацию. Я еще некоторое время смогу пожить, с дырой в голове. Можно прямо сейчас прекратить все это. Пока не дошло до дырки в черепе, пока могу дойти до туалета своими ногами, пока боль не рвет на части голову, пока…
Я приоткрыл окно. Ледяной ветер ворвался в комнату и перехватил дыхание. Если сделать прямо теперь, то около десяти Джейн позвонят из полиции. Она, конечно, поплачет, может быть, даже будет год соблюдать траур. Но лучше сейчас, чем сначала измотать ее и только потом. Семьдесят этажей – от меня ничего не останется, смерть стопроцентная и мгновенная. Так что же мешает?
Порыв ветра захлопнул окно. Сделалось тихо.
Что я, испугался? Да, это страшно. Но все равно скоро придется. И от этого еще страшнее. Может, лучше поездом? Или пистолет.
В Сети есть сайты для самоубийц. Можно посмотреть там.
Мрачные, с обязательным черным фоном – от них за километр несло театральностью. Для зажравшихся подростков, что ли, с их нытьем по поводу неразделенным тем, что они называют любовью? И я – взрослый человек – тут. Ищу. Ищу что? Как все сделать быстрее и приятнее? Вот тебе окно – и уже через минуту ничего не будет. Слаб человек, даже умереть хочет – чтоб приятнее.
Но проходила минута и еще одна, и пять. Я мог бы уже лежать внизу, среди собственных внутренностей, но по-прежнему сижу в квартире и пялюсь на монитор.
— Глиома мозга, — сказал я поисковику.
Пошли списки, много. Я ткнул наугад.
«… астроцитомы развиваются из астроцитарного ростка, а олигодендроглиомы из олигодендроглиального ростка… Окно уязвимости… Во второй половине 21-го века резко участились случаи диагноза глиомы головного мозга… некоторые исследователи связывают это с воздействием нелинейных диамагнитных электрических волн на кору…» Вот оно что. Миллионы и миллионы устройств вокруг. И все что-то излучают. Мы стали жить в гигантской микроволновке. И дальше будет только хуже. Должно быть, со временем мутируем и приспособимся. Но мне выпало жить именно в переходный период, когда организм все еще сопротивляется чужеродным воздействиям. А путь к прогрессу не бывает без жертв.
— Выключить, — сказал я компьютеру.
Вспомнился вчерашний жук. Должно быть, чтобы выжить, нужно именно так – покинуть цивилизацию, забиться в щель и уйти в природное существование. Только уже поздно: вся планета и далеко за ее пределами – все опутано волнами и полями. И дальше будет только хуже.
Я представил, что даже сейчас миллионы и миллионы волн – как раскаленные нити – пронизывают эту комнату, мое тело, впиваются в мозг и раздражают в нем мясистый сгусток, опутанный кровеносными сосудами. Он пульсирует и с каждой секундой созревает, разбухает… А мы-то считаем глупцами последователей Журавлева с их шапочками из алюминия.
Впрочем, теперь не все ли равно, по какой причине.
К Кеннету я все же записался. Триста пятьдесят евро за прием с обязательными повторными анализами – чистый грабеж. Мы с Джейн снимали за пятьдесят в неделю свою квартирку в одном из «вороньих гнезд» в Ист Сайде. Когда же он озвучил цену за радионуклидное лечение, стало понятно, что это приговор окончательный.
— Четыреста за курс.
Почти полмиллиона! Я несколько раз переспросил, чтобы уточнить, не ослышался ли.
— Если вы кредитоспособны, то можете взять займ. На лечение дают очень быстро.
Какие там займы! Второй раз я выходил из этого кабинета на ватных ногах. Если еще несколько минут назад надежда и теплилась, то теперь ее грубо втоптали в этот серый сырой асфальт.
Четыреста тысяч, четыреста тысяч, где найти такие деньги? Четыреста. Где кто бы их достал? А нигде. Миллионы умирают только потому, что у них нет не только четырехсот, но и даже пары тысяч. И никому до этого нет дела. Да и мне было бы плевать недавно. Прежде куда беспокоили промокшие ноги и дрянное отопление в квартире, чем чья-то смерть от болезни.
Опять отчетливо стало ясно, что через полгода меня не будет. Это совершенно точно, и ничто не сможет предотвратить.
Спазмы вывернули наизнанку желудок.
— Идиот, — послышалось сзади.
«Сами вы придурки, — хотелось мне сказать прямо в их холеные морды. Но ничего, конечно, не сказал, а стыдливо завернулся в тонкое пальто.
Ограбить банк – не такая уж глупая идея. По крайней мере, присяжные будут снисходительны к смертельно больному. Но даже если и пристрелят – не все ли равно.
— Стоп! Неужели ты всерьез?
— А что, вполне.
С недавних пор я начал разговаривать с самим собой. Вслух. С Джейн делиться мыслями перестал. Поначалу она поддерживала диалог, через несколько дней стала лишь раздраженно отмалчиваться. А как-то и вовсе хлопнула дверью. Я начал подозревать, что она составляет список приглашенных на мою панихиду. По крайней мере, случайно увидел у нее в записном лэптопе что-то похожее. Смертельно обиженный, я едва не разбил его о стену, но поинтересоваться, что это за список, так и не осмелился: не знал, как отреагировать, окажись это правдой.
Но и в бездействии меня упрекнуть было нельзя. Я пошел в банк и сделал запрос на медицинскую ссуду.
— Подождите пару минут, — улыбчивый служащий начал вводить мои данные в компьютер. Я смотрел на его мелькающие пальцы и очки в тонкой золоченой оправе, а он все щелкал и щелкал по клавишам. Наконец, закончил.
— Сожалею, — улыбка не сходила с его резинового лица, — но вам отказано.
— Что?
— К сожалению, банк не может удовлетворить вашу просьбу.
Он был лысоват, пухловат, чисто выбрит и выспался, этот мистер… Алгни (так значилось на его бэйдже). И носил галстук раз в пять дороже моего, хотя представлял собой низшую прослойку банковских паразитов. И вот моя жизнь зависит от каких-то цифр внутри кредитного чипа – и они не могут занести эти цифры туда. Четыреста тысяч. Да столько вращается здесь за час, если не за минуту. А этот вылизанный ублюдок смеет выговаривать мне смертельный приговор, даже не притворившись расстроенным.
— Послушай, ты… — я задыхался и едва сдержался, чтоб не перейти на крик, — у меня рак. И все зависит от этих чертовых денег. А ты сидишь тут и не даешь мне...
Алгни едва заметно отодвинулся и убрал руку под стол. За спиной немедленно возникли двое мужчин в форме.
— Хорошо, — сказал я и поднялся. – Сегодня я уйду. Но еще…
— Мы настоятельно рекомендуем вам покинуть помещение, — в спину уперся острый контакт шокера, и мистер Алгни уже не улыбался. Раздавленный, я снова оказался среди луж под липким декабрьским снегом.
Шли дни. Я не замечал в себе абсолютно никаких изменений. Порой, прислушиваясь к собственным ощущениям, был уверен, что чувствую, будто что-то шевелится в голове, совсем как это бывает в фильмах про пришельцев. Конечно, ничего не шевелилось, у меня даже температура не повышалась. Я даже каждый день ходил на работу. В конце концов, если можешь пойти, почему бы не пойти. Все лучше, чем с самого утра лежать в ожидании темноты, а потом половину ночи ворочаться в постели. Сослуживцы же жалеть меня и не думали, потому я нередко попросту забывал о своем… страшном… Так прошел месяц. А вдруг все это – только ошибка? Или опухоль не злокачественная. С такой можно дожить до самой смерти. От старости.
Но это случилось в начале четвертого утра. Я проснулся от нестерпимой боли в голове. Как раз в левой части. Болело так, что невозможно было даже открыть глаза – будто раскаленный прут поворачивали внутри черепа. Я просто лежал внутри темноты, боясь пошевелиться. Скоро прут перестал вращаться, а место боли занял ужас. Именно ужас, а не страх. Все-таки оно происходит. И я могу заниматься разными вещами, даже совершить что-нибудь значительное в жизни, но все это – только попытка отвернуться от несущегося поезда.
Когда проснулась Джейн, она нашла меня плачущего в ванной. Несколько секунд стояла, глядя, как я торопливо умываюсь. Я бы мог поклясться, что на лице ее мелькнуло отвращение.
— Давай скорее. А то я опоздаю.
— Прости. У меня сегодня ночью сильно болела голова и…
— Я тебя умоляю, — вырвалось из нее раздраженно, — меня не интересует, что там у тебя болело.
Это был как удар под дых. Кажется, я взвизгнул, оттолкнул ее, бросился прочь из ванной и начал торопливо собираться. За все время жена не произнесла ни слова, так и сидела в ванной. Пожалуй, я погорячился. Но и она тоже…
— Слушай, — я подошел к двери, — прости. Я сорвался. Сейчас всем нам очень нелегко. Но скоро все закончится. Все равно закончится.
От последних слов меня снова задушили слезы.
Но она там даже не включала воду. Нехорошее шевельнулось внутри.
— Джейн…
За дверью было мертвое молчание.
— Джейн, ты там? Прости меня.
И когда она не ответила снова, я толкнул дверь. Она как-то ватно отвалилась в сторону, и я увидел именно то, что боялся – голые ноги Джейн на полу. Они замерли. Не шевелились. И как тогда, в кабинете Кеннета, я не видел ничего, кроме этих ног. Они уплывали вперед, а я плыл за ними внутри ванной комнаты.
Нет, я не пытался оказать Джейн первую помощь, почему-то сразу понял, что она мертва. Застыли остекленевшие глаза, и рот приоткрылся, словно жена хотела мне что-то ответить, но в последний момент передумала. И на левом виске глубокая вмятина с просачивающейся кровью.
Этот острый скол на раковине.
И на полу – густая бордовая лужица.
Что я наделал! Что я наделал. В висках набухал пульс. Руки дрожали, когда я раздевал Джейн.
О Господи, что я делаю.
И стал торопливо натягивать халат на ее непослушные плечи. Неживая голова моталась в разные стороны.
Что теперь делать? Избавиться от тела. Как?
Мозг, окутанный жаркой ватой, лихорадочно искал выход, но внутри подсказывало: все бесполезно, нужно во всем признаться.
Ну уж нет.
Вытащить тело целиком – нечего и думать. Любой комиссар задержит, не поднимаясь от своего монитора. Распиливать? Господи, я не смогу.
— Сможешь. Ты просто никогда этого не пробовал.
— Это кровь, это мерзко.
— Тогда сиди и жди, когда труп начнет разлагаться и соберет всех соседей.
— Джейн, Джейн, поднимайся! Прости меня.
Я бил жену по щекам, тряс. Тщетно. По ладоням размазалась кровь. Но скоро будет еще больше крови.
Что если пойти на работу, а вечером вернуться и обставить все как ограбление? Может сработать.
— Нет, не сработает. Только не у тебя. Ты обязательно выдашь себя чем-нибудь. Первым попадешь под подозрение, а там надавят – и ты поплывешь. И наверняка найдется сослуживец, который вспомнит, что весь день ты вел себя не как обычно. Только он тогда не понял… Начнут допрашивать – ты не выдержишь.
Стоп. Сейчас немудрено натворить ошибок. Нужно сначала все обдумать. А пока все-таки пойти в офис, показаться там и вести себя, по возможности, как ни в чем не бывало. Будет весь день, а потом и вся ночь до того момента, когда тело начнет разлагаться. И отключить отопление. Да, именно так и следует поступить.
Я отнес жену в спальню и положил на кровать. Зачем? Не знаю. Просто подумалось, что не очень хорошо будет держать ее весь день на полу ванной. Потом вышел из дома. Меня трясло. Наверняка какой-нибудь комиссар включит запись, увидев подозрительного типа, и тогда все камеры слежения по очереди начнут писать меня. А то и со спутника включат. Нет, это уже паранойя. Никто ничего не заметит. Я просто иду на работу. Так же, как и миллионы ньюйоркцев в это утро. А мертвая жена лежит в спальне и ничего не расскажет. И больше не посмеет ничего сказать.
Не помню, как провел тот рабочий день. Временами случались настоящие провалы, я даже не мог точно сказать, что делал пять минут назад. Несколько раз показалось, что сослуживцы странно на меня смотрят. Я изо всех сил углубился в работу, стараясь не замечать ничего вокруг. А перед глазами снова и снова возникали неподвижные ноги Джейн. И ее тело, распростертое теперь на кровати.
Но закончился и этот день. Сразу после звонка я поднялся и торопливо покинул офис, ни с кем не попрощавшись. Только на выходе подумал, что это будет подозрительно. Плевать. Сейчас нужно что-то решить про Джейн. Прошел целый день, а я так и не придумал, как избавиться от тела. Единственное, что приходило в голову, — разрубить и вынести по частям, спрятать в разных частях города. В сумках. Или в пакетах.
У самой квартиры немного помедлил и зачем-то прислушался. Вдруг она жива.
Но за дверью было тихо. Тихо щелкнул замок, и я вошел.
Было темно. Темно и тихо. И холодно.
— Свет.
От электричества сделалось пусто. Я опустошил целый стакан виски, прежде чем вошел в спальню.
Джейн лежала точно так же, как я ее оставил. В мое отсутствие не пошевелилась. Стеклянные глаза и приоткрытый рот. Еще сегодня утром она смотрела на меня и говорила со мной. Что я же наделал. А сегодня ночью мне предстоит разрубить это тело, которое чувствовал рядом много ночей подряд.
А может быть, я тогда ничего подобного не думал, а все эти мысли только потом себе придумал. Расстелил на кухне несколько простыней (как глупо – не позаботился о пленке) и положил на них уже застывшее тело. Стянул халат.
Джейн лежала полуобнаженной, но передо мной было уже не то тело, которое я ласкал раньше, будто бы и вовсе не человеческое.
— Так, а куда это ты будешь складывать руки и голову?
Черт, я и об этом не позаботился. И если сейчас кто-нибудь позвонит в дверь…
Нет, тогда я просто не открою. Да и кто позвонит? К нам не так часто наведываются гости. С тех пор, как мне поставили диагноз…
Я нацелился топориком для мяса – прямо в кисть. Вся рука не уместится в морозильник. Наверное, и все туловище придется на части. Но это потом. Сначала руку. А я еще и кровь в ванной не замыл. Рука. Она белая и вся подернутая синюшными прожилками. Надо ударить. Вот сюда, прямо где…
И ударил, почти без замаха. В последний миг топорик замедлил движение, и удара не получилось. Даже кожу не прорубил. Я с омерзением отбросил инструмент. Нет, я не смогу. И уж конечно не сумею отрубить голову.
Я отполз к противоположной стене и смотрел на распростертое тело Джейн. Это все. Надо позвонить копам и во всем признаться. Семейная ссора. Убийство по неосторожности и в состоянии аффекта. Немного дадут, всего несколько лет. Но будто бы я собираюсь прожить эти несколько лет. Теперь не все ли равно? Даже обреченный, человек продолжает изворачиваться и заботиться о своей жалкой шкуре.
И тут озарило. Конечно! Семьдесят один этаж – и все проблемы будут решены. Ни одно вскрытие не распознает истинную причину, когда от тела останется только фарш. Даже зубы разлетятся на десятки метров. Она открыла окно, закружилась голова – и я ничего не успел сделать. Лучшего и придумать невозможно. Конечно, придется вступать в разговоры с полицией, отвечать на вопросы, но мое нервное состояние будет вполне объяснимо и тогда.
Я уже подтащил тело к окну, когда вспомнил про кровь в ванной. Нужно все сделать сейчас. Потом пути назад не будет.
Лужица утренней крови загустела, так что ушло немало времени, прежде чем удалось убрать ее без следа. Я еще раз внимательно осмотрелся. Кажется, ничего подозрительного не осталось. Они будут всматриваться в тысячу раз внимательнее, цепляться за любую мелочь. В спальне я тоже проверил. Простыни скомкал и отправил в автоматическую химчистку. Через полчаса они вернутся ослепительно белыми. Теперь предстояло самое сложное. Но все же это не врубать в тело топорик для мяса, держать куски в холодильнике, а затем избавляться от них в течение нескольких дней. Халат я бросил на кровать, словно Джейн сама сняла его. Открыл окно и подтащил к леденящему проему тело. С минуту возился, жена никак не хотела отправляться на улицу, цеплялась окоченевшими руками за раму. И вдруг сразу провалилась в морозную темноту, в промозглый ветер. Я рухнул на пол и долго лежал, прислушиваясь к своему судорожному дыханию и звукам снаружи. Но ничего расслышать было невозможно. Потом подполз к телефону и позвонил в полицию.
— Приезжайте, у меня жена выпала из окна.
Несколько недель – как я и предполагал – меня допрашивали, кажется, пытались уличить на мелочах. Но я твердил, как заведенный: стояла, вскрикнула, я не успел. Играл роль убитого горем мужа (что, впрочем, было не так далеко от истины) и недоумевал: сделала она это нарочно или голова внезапно закружилась.
— Быть может, она не могла смириться с вашей болезнью? – предположил адвокат.
Лучшего подарка он и преподнести не мог.
— Быть может, — охотно согласился я.
А потом дело закрыли, так и не доведя до суда. Думаю, еще и потому, что никому особенно не хотелось копаться в кровавом желто-зеленом студне, оставшемся от Джейн. Но на нашей кровати я так и не смог заставить себя уснуть, поначалу ютился на диване, а потом и вовсе сменил квартиру. А что моя опухоль? Она некоторое время не беспокоила, затаилась и выжидала своего часа. Но я знал: рано или поздно удар будет нанесен. Только теперь было все равно. Я даже желал, чтобы поскорее. Все эти недели жил в оцепенении, часто случались долгие провалы в памяти. Я и не стремился их восполнять. Почти ничего не чувствовал, все эмоции как-то сразу покинули мое тело. И по вечерам я лежал на полу, уставившись то в телевизор, то в экран компьютера. Будто чего-то ждал. Впрочем, это я гораздо позже придумал, что ждал. Ждать – значит на что-то надеяться. А все надежды покинули мое существование уже давно.
Но все-таки оно случилось – ждал или не ждал. Февральским вечером, долгим и пустым. Кликнул клиент мгновенных сообщений — от неопределившегося абонента.
Я уставился на высветившиеся буквы в углу монитора и пытался соединить их в слова. Наконец, понял, что именно там написано:
— Привет. Как ты там?
Это было настолько дико, что я даже не удивился, просто протянул руки к клавиатуре и набил:
— Хорошо.
— Тебе хорошо без меня? – пришел ответ.
Без меня… без меня…
— Кто это?
— Это я, Джейн.
Джейн. Какая Джейн?
И вдруг понял, какая. Ледяной ужас наполнил темную комнату, освещенную лишь свечением монитора.
— Что ты молчишь? Напиши что-нибудь.
Я прикоснулся к клавиатуре, пальцы трясло. И снова:
— Тебе хорошо без меня?
Это шутка. Идиотская шутка. Кто-то напился и решил, что будет очень весело написать старине Стиву от имени его мертвой жены. Нужно было немедленно выключить компьютер и напиться. Но вместо этого я переключился на голосовой набор, но в горле слипалось, компьютер едва распознавал мою речь.
— Ты не Джейн.
— Стив, тебе ли не знать, как ты убил меня. А я тебе столько раз напоминала про раковину, чтоб ты сменил ее.
Это было совершенно невозможно. Никак невозможно. Как это могло быть? У меня бред. Я свихнулся. Конечно, свихнулся. От этой мысли сделалось даже легче. Наверное, опухоль дает галлюцинации.
— Что ты молчишь? Напиши что-нибудь.
— Иди к черту. Тебя нет. Это все моя болезнь.
— Да. Ты всегда был эгоистом, ты и сейчас все сваливаешь на свою болезнь. И когда меня убил, думал только о себе. Тебе хорошо без меня?
— Плохо. Мне очень плохо. Прости меня, прости меня.
— Думаешь, прощения достаточно? Я могла бы еще долго жить и наслаждаться дневным солнцем. А здесь тоскливо и холодно. И даже уснуть нельзя. А ты просишь прощения и только?
— Что ты хочешь от меня?
— Ничего. Только хотела сказать, что я жду тебя. Скоро и ты будешь здесь.
Я закричал без голоса и опрокинул компьютер, монитор разбился, выплескивая дымящееся содержимое. «Я жду тебя» — только это и стояло в глазах. Только что мне написал мертвец и сообщил, что ждет. Этого достаточно, чтобы сойти с ума. Но я лишь дико таращился на флюоресцирующие ошметки на полу и с ума не сходил. Может быть, потому что уже сошел. «Я жду тебя» — и страшно подумать, что будет там. Ее холодные пальцы станут прикасаться к моему лицу, а мертвые глаза смотреть в мои — тоже мертвые.
Нет, нет, этого не будет. Я никогда не умру. Что я несу? Конечно, умру. Но не теперь, не сейчас, не скоро. А потом пройдет время, она простит меня. Она конечно забудет и простит.
«Ты просишь прощения и только?»
— Прости меня, прости, Джейн, прости меня, я не хотел, чтобы так было!
В соседней комнате прозвучал будильник, заиграло радио. Шесть. Я просидел так всю ночь, только под утро забылся. Но зато теперь точно, что нужно делать. Да, с этого и следовало начинать. Я все-таки ограблю банк, как бы нелепо это ни звучало. Приговоренному терять нечего. Только на этот раз мне далеко не все равно, застрелят или нет.
Следующая неделя прошла в приготовлениях. В первую очередь требовалось найти оружие. Свободная покупка в Нью-Йорке была запрещена, впрочем, на настоящий ствол у меня и денег не было. Купил игрушечный муляж, очень похожий на армейскую Беретту. Вырезал в лыжной шапочке отверстия для глаз – маска была готова. Осталось приобрести сумку с достаточно прочными ручками. Пожалуй, больше ничего и не требовалось. Заставлять клерка под дулом переводить деньги на твою же карточку – все равно, что явиться с поличным. Я замахнулся ни много ни мало – на золотой депозит. Но и тогда оставалась проблема сбыта слитков. Впрочем, в некоторых районах Нью-Йорка это не было особенным препятствием. Куда сложнее — просто добраться до дома. Как только я окажусь в хранилище, какой-нибудь очкастый прыщ нажмет тревожную кнопку – и через минуту все копы района прибудут по мою душу. Даже если по какому-нибудь невероятному стечению обстоятельств удастся загнать всех до одного за бронированные двери хранилища (отчего-то я решил, что они именно бронированные), служба безопасности увидит все на своих мониторах. И тогда я не проживу дольше десяти секунд. Даже копов вызывать не придется.
— Во что ты ввязался, — убеждал я себя вечерами, — неужели думаешь, что вот так любой недоумок с улицы может запросто зайти в банк и отнять полмиллиона? Там же профессионалы, которых готовят годами.
Но иного выхода я попросту не видел. Хотя, наверное, мог бы и отказаться от такого сумасшедшего предприятия, если б не второй приступ.
Он случился, как и в прошлый раз, под утро. Голову распирало изнутри, выламывало черепные кости, боль огненной лавой заливала глаза и закладывала уши. Не знаю, прошло ли всего несколько минут или уже часов, но боль не отступала, пульсирующими волнами накатывала снова и снова. Я схватился за голову, готовый разбить ее о стену, закричал, завыл, заплакал. Думаю, продлись приступ чуть дольше, я бы непременно сошел с ума.
Но внезапно наступило облегчение. Боль не пропала, но из раскаленной превратилась в тупую, бухающую в стенки черепа изнутри. Я наконец-то смог открыть глаза. Стало понятно, что третьего приступа, возможно, просто не переживу.
«Я жду тебя».
Нет. Завтра же пойду. Когда случится очередной приступ – только Богу известно, так что времени не осталось совсем. Ну, не завтра. Послезавтра или даже на следующей неделе. А завтра, нет, не завтра — сегодня же пойду на разведку. Нужно выбрать ближайший банк. Когда меня будут искать, то вряд ли подумают, что преступник выбрал место рядом со своим домом. Да и скрыться можно будет быстрее. Только не в «Индастрилз», где мне отказали в кредите. Мало ли… лишнюю улику копам дарить не следует. В «Глобал», пожалуй, самое то. Это всего в паре кварталов.
«Разведка», впрочем, прояснила немногое. Примерный план банка я и без того представлял, нужно было лишь уточнить расположение камер наблюдения (какой в этом смысл, когда поведешь всех под дулом в хранилище?) и выяснить, в котором часу посетителей не так много. Но я знал: вся эта затея никуда не годится. Даже если каким-то чудом получится, угрожая игрушечным пистолетом, загнать толпу клиентов, работников и охранников в хранилище, я не имею ни малейшего представления, есть ли там золото вообще. Но это не главное. Главное, что меня попросту угрохают, как только я пикну. В фильмах также часто показывали про то, как пускают паралитический газ. И все, в том числе, грабители, падают без памяти. Соответственно, последних вяжут и доставляют в участок.
Хорошо. Даже если у меня будет противогаз или маска (в строительных магазинах достать не проблема), какой-нибудь охранник, улучив момент, обязательно выстрелит. Чем я отвечу ему? Можно сразу потребовать выложить пистолеты и отдать мне. А еще лучше – купить гранату. Не настоящую, тоже муляж. Но выдернуть предохранитель у всех на виду. Тогда побоятся стрелять сразу, а значит, у меня появится шанс.
— Так, Стив, уже лучше. Что еще?
Еще нужно взять заложника. Лучше ребенка. Если будут ждать на выходе, то некоторое время придется тащить его с собой. Уйти проулками (я уже продумал маршрут), потом прыгнуть в люк и по канализации перебраться ближе к дому; перед люком на выходе приготовить одежду, можно даже парик и накладную бороду. Нет, чушь. Любой случайный прохожий запомнит бородача, который вылезает из люка. Он не запомнит белого парня среднего роста в коричнево куртке и джинсах, но запомнит бородатого мужика в той же куртке и джинсах. А потом восстановить мой маршрут по навтыканным всюду камерам будет несложно.
Нужно было сделать еще массу дел и не упустить из вида ни одной мелочи. Выучить маршрут через канализацию, купить противогаз, прочную сумку, приготовить пакет с одеждой, высмотреть, над каким именно люком не ведется наблюдение вездесущих камер, купить гранату, придумать, куда спрятать золото до того момента, как все более-менее уляжется… Тем не менее, я нисколько не сомневался, что пропустил какую-нибудь существенную мелочь, а еще – что в действительности все пойдет не по плану с самого начала. Что ж, по крайней мере, я умру не в хосписе, оглушенный наркотиками и в обгаженных простынях. Сотни тысяч складывают лапки, выслушав свой приговор, и отправляются тихонько умирать. Но не таков я. Пусть все глупо. Да, я знаю, что ничего не получится, будь у меня в запасе хоть еще полгода, хоть год – ничего не получится. Только какой смысл размышлять об этом, если времени все равно нет.
В ночь случился третий приступ, он рвал на куски мою голову до самого утра. Наутро я обнаружил себя лежащим на кухне, хотя совершенно не помнил, как выбрался из постели. Очередной провал в памяти. А в восемь, измученный и рассыпавшийся на части, я вышел из дома с пакетом сменной одежды. Еще через полчаса стоял у стеклянных дверей «Глобал». Сердце билось о грудину, как отбойный молоток, а сумку я почти не чувствовал в ватных руках. Заводным роботом вошел внутрь, краем сохранившегося сознания отметил, что в столь ранний час посетителей не так много, и, кажется, даже попробовал порадоваться, что еще могу мыслить. Долго стоять не получится – человек с сумкой в любой момент привлечет внимание охраны. Но пока никто ни о чем не подозревал. Я подумал, что, как только секундная стрелка на больших часах сравняется с цифрой двенадцать, — быстро натяну противогаз и вытащу пистолет из куртки. Черт, я стоял прямо в центре зала, и теперь сразу несколько камер сохранили мою бледную физиономию. Плевать. Теперь или никогда. Восемь. Восемь и еще два деления. Куда лучше встать, чтобы увидеть сразу весь зал? Ах да, я же в прошлый раз придумал, что вот сюда. Девять. Девять и еще деление. Губы сохнут, надо было попить. Интересно, что делает здесь эта полная дама? Почти десять. Десять. Десять и одно деление. Десять и два. Надо было попить. Охранник подозрительно на меня смотрит. Одиннадцать. Одиннадцать и одно деление, одиннадцать и два. Вон за стеклом людей сколько. Господи, помоги мне. Двенадцать. Двенадцать и одно. Двенадцать и два.
Я не смог. И правда, как я только мог подумать, что смогу стоять с игрушечным пистолетом в руке и орать на весь зал про ограбление. Да из меня сейчас и шепота не выдавить. Что ж, я облажался. Надо вернуться домой и выбросить из головы всю эту затею. В этот момент какой-то работник вышел из-за колонны, держа в руках четыре серых мешочка с оранжевой маркировкой банка – по паре в каждой руке. Я почти не сомневался, что в них золото. Но не в слитках, а в монетах. Несколько раз видел такие мешочки по телевизору. Должно быть, этот работник нарушил все инструкции и вынес золото в общий зал. И если это не мой единственный шанс, то что это тогда? Давай, Стив, а то он уходит.
Я выпустил сумку из рук и не на своих ногах двинулся вперед. Не было охраны, не было камер и людей вокруг – только эти четыре серых пятна.
Они оказались гораздо тяжелее, чем я думал. Работник охнул, но не сопротивлялся. Секунда, пока я разворачивался и начинал путь к выходу, загустела и растянулась, как патока из ложки. И я уже преодолел половину дистанции, как сзади хлопнули выстрелы.
Ледяная кирпичная стена. Красная. И ветер дует в лицо. Что я тут делаю?
И сразу вспомнил все. Точнее, до того самого момента, как вырвал эти мешочки. С ужасом посмотрел на свои руки. Четыре серых тяжелых предмета качались где-то далеко внизу, у самых колен. Я сделал это? И меня не застрелили. Но как удалось вырваться? Я уже даже был переодет в одежду, заготовленную в канализации, но совсем не помнил этого. Очередной провал в памяти. Это плохо, теперь я не могу знать, как все было. Впрочем, не важно. Теперь – добраться до дома.
В мешочках и в самом деле оказалось золото. Через несколько дней, как и планировал, в одном из криминальных районов Бруклина я обменял их на кусок пластика с тремя сотнями тысяч, вшитых в чип. Наверное, следовало бы выждать пару недель, но держать явные улики при себе было крайне неразумно; да и болезнь, похоже, перешла в решительное наступление: я совсем перестал спать. Должно быть, опухоль сдавила какой-нибудь важный участок мозга.
Конечно, сначала я ждал, что вот-вот меня возьмут: все камеры банка записали меня. Но никто не звонил в дверь, и на улице не подходили люди в форме. Я не то чтобы успокоился, просто в дальнейшем все заняло лечение. Последующие несколько месяцев я провел в камере интенсивного облучения и в заботливых лапах интенсивной восстановительной терапии.
И был октябрь, и я, наконец, вышел на свободу – ослабевший и истощенный, с мозгом, выжженным оздоровительными потоками радиации. В клинике, впрочем, честно предупредили, что может быть рецидив. А может и не быть.
Я просто шел по сырым улицам, напиваясь каждой секундой выздоровления. И казалось, что все предшествующие события были всего только тяжелым сном. Проходя мимо ангелов на башне, я вспомнил. Свернул в переулок и сразу отыскал ту самую трещину в стене. Жук был там. Весной он так и не проснулся. Может быть, ледяные ветра выстудили его до смерти, а, может, так и полагалось жукам по природе – я не знал. Во всяком случае, теперь мне не хотелось становиться им. Та самая цивилизация, что наградила меня глиомой, меня же и излечила. А он – он остался лежать в своей щели. Наверное, мне следовало бы радоваться второму шансу.
Я двинулся в сторону подземки, хотелось поскорее попасть домой, где не был несколько месяцев. По пути решил заглянуть в кондитерскую. Вечерело, и ее освещенные внутренности манили своим теплым уютом. Уже открылись стеклянные двери, как я увидел знакомую фигуру в зеленом пальто. Она повернулась ко мне лицом.
Выстрелы еще несколько раз треснули за спиной, слышались изумленные крики и под лопатки несколько раз врезался раскаленный штырь. Уже падая и выпуская из ватных пальцев мешочки, я почувствовал, как стремительно наполняются кровью отяжелевшие легкие.
Она повернулась ко мне лицом, и сквозь толстое стекло беззвучно прошевелили ее губы:
— Заходи. Я жду тебя.
(06. 12. 2013)
