Серые, в чёрную рябь

 Крыша была холодной и скользкой. Туман рассеивался, оседая сыростью на перья. Всего лишь август.

  Человек пересел под крышу чердачного отверстия. Здесь сухо. Покрутив толстую белокрылую семечку в зубах, сплюнул шелуху. И продолжал ждать, пока зарозовеет горизонт. Отсюда хорошо видно. Он не должен пропустить.

   Так уже было. Август. Туман. И ждёшь полдня. Когда через растопыренные пальцы листьев сеется мягкое августовское солнце. Когда в воздухе летучие паутины и цветёт в прудах вода. Холодная прозелень.

  В августе пирамиды из облаков и удивительные замки появлялись на рассвете и были видны до полудня. Или это ему лишь казалось? Но каждый раз на рассвете он запасался всякой всячиной и ждал. Эти замки, они дрожали мутными миражами, поднимались колоннами высоко, обрываясь вдруг. Миражи держались обычно весь август.

   Человек-птица прошёл к краю крыши. Город лежал под ногами дымный, каменный. Крыши были утыканы длинными удочками и огромными блюдцами антенн. Там внизу ползли уже черепахи и улитки машины. Просыпались дома, хлопая балконными дверями и форточками. Внутри гремел лифт. Утро.

   Он сел, привалившись к трубе, вытянул босые ноги в старых джинсах.

   Послышались шаги. Чаще это старая дворничиха, Настасья. Он её звал Настасья Филипповна, а она его — придурок. Это ничего. Ему всё равно. Просто она однажды увидела, как он переходил по мокрой от дождя арматуре с одной крыши на другую. Она не видит его крыльев.

  А иногда приходит Виталий Константинович. Бывший преподаватель истории средней школы, номер которой знает только он. Ныне бомж. Каждый раз, когда речь заходит об этом, Виталий Константинович прижимает грязный палец к губам и многозначительно прикрывает глаза.

  Он курит стоптанные бычки и вспоминает, как в правление Нерона великая Римская Империя пришла в упадок. Его занимают психология и этика.

   — Злой был гадёныш, но мать любил. Как такое возможно, спрошу я тебя, а, Птица?

   — Детство несчастливое...

   — От детства несчастливого дети бывают забитыми, тихими, ущербными. Я думаю, старик Фрейд тут сразу бы вспомнил, что мать была красавица. А, Птица?

   — Старик Фрейд нам всем бы диагноз поставил. Вот вы, Виталий Константинович, что здесь, рядом со мной, на крыше делаете?

   Виталий Константинович медленно достаёт йогуртовый стаканчик с остатками, потом пустую литровую бутылку горилки с перчиками на дне. У него язва, и говорит, не одна. Он задумчиво съедает перчик и заедает йогуртом.

   — Что есть жизнь наша, Птица? — чешет небритую щёку длинным ногтем на мизинце. — Две даты на памятнике.

   — А если нет памятника?

   — Тире одно остаётся, Птица. Одно тире...

   — Даже для тире памятник нужен.

   — В том-то тире и дело… Следовательно, не внесён, не упомянут, не сподобился, не удостоился чести быть. Вот у меня памятника не будет по всем приметам. Значит, и не был я. А раз не был, то кому, какое дело, как я был. Вот ты говоришь, почему я здесь. А я, может быть, в другом измерении одной ногой. Порой оглянусь вокруг, и удивлюсь — что им от меня всем нужно? И пахну я им не так, и работать должен, и морду лица мыть обязан. Им хочется, чтобы во мне всё было прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. А как же я? Меня кто спросил, важно мне это или нет? Важно ли мне, что вы все думаете об этом? В том, другом измерении, мне до этого нет дела.

   — В каком измерении? — человек-птица улыбается.

   — А ты лучше должен знать, — хитро щурится пьяненький уже Виталий Константинович, — я ведь твои крылья вижу. Никто не видит, а я вижу. Вот я и подумал, что в одном мы с тобой измерении одной ногой, и крылья у тебя там открываются. А?..

   Нет, ни Настасья Филипповна, ни Виталий Константинович. Мальчишки. Трое. Покосились на него и прошли мимо. С удочками, они принялись с парапета заглядывать вниз. Один размахнулся и закинул удочку. Опять все свесили головы.

   Человек-птица напряжённо вытянул шею. И подойти к ним боязно — испугаются и сорвутся ещё, и страшно за них — только оступись и костей не соберёшь. Нет, поднимаются. На удочке болтается вертолёт со сломанной вертушкой.

  Ушли...

  Человек отвернулся и принялся опять смотреть на горизонт. В этом районе горизонт можно увидеть лишь отсюда, с его крыши. С соседней — лишь городской музей. С другой — новую десятиэтажку. Со следующей — перспектива намечается, намечается и обрывается у стены старого металлургического комбината. Но и уходить из города ему особенно не хотелось. Там, за городом, он совсем один. Впрочем, как и здесь. Говорят, он один такой. Летун.

   Никто не знает, почему он летает. Крутят у виска. Но в психиатрическую лечебницу тоже не берут. Он улыбнулся.

  Тогда жена их вызвала. Они стояли внизу и смотрели, как он слетел с крыши, покружил, прошёл босиком по перилам балкона второго этажа и сел на перилах, скрестив руки на груди.

   — Это вы живёте в сто четвёртой? — крикнул ему человек в белом комбинезоне, останавливаясь напротив.

   — Я.

   — Вы Алёхин Олег Павлович, две тысячи тридцать восьмого года рождения?

   — Да, это я.

   — Спуститесь к нам. Сидеть на перилах опасно.

   — Для меня нет. Вы ведь видели сами.

   — Да-да, мы видели. Вы бы всё-таки спустились.

   — Зачем? Вы и теперь считаете, что я ваш пациент?

   — Нет! Вы совершенно нормальный человек. Это видно сразу.

   В толпе, собравшейся у подъезда, послышался смех. Но какой-то голос оборвал их:

   — Вы ведь видели, он и, правда, летает...

   Человек-птица сидел на чужом балконе долго, потом на глазах у всех перешёл на другой балкон, перелетел на крышу соседнего дома.

   — Скажите, милейший, как вы это делаете? — кричал доктор.

   — Не знаю, — доносился голос с пожарной лестницы девятиэтажки.

   — Ваша левитация… она от рождения? — мужик в белом комбинезоне никак не мог успокоиться. — Что вы делаете, чтобы взлететь? Медитируете? — следил он глазами за человеком-птицей.

   — Нет. Не от рождения. Не знаю, кажется, нет. Не пробовал!

   — То есть как?

   — Крыльев не было.

   — А теперь, значит, есть?

   — А теперь есть.

   — И какие они?

   — Серые, в чёрную рябь.

   — Серые, в чёрную рябь, — озадаченно повторил медик, следя глазами за летуном, медленно кружащим над детской площадкой, — вы слышали?

   Но зевак вокруг заметно поубавилось.

   — Какие они, эти крылья? — не успокаивался никак врач. — Вернее, на чьи похожи? Почему мы их не видим?! Вы вот, вы их видите? — спросил он у мужчины, курившего на балконе.

   Стало уже темно, и виден был лишь огонёк его сигареты. Но мужчина не ответил и ушёл, шумно прикрыв дверь.

   — Строением похожи на крылья совы, — отвечал почти невидимый теперь человек-птица, — с длинными, загнутыми на концах мягкими перьями. Совершенно бесшумны.

   Он говорил временами совсем близко, неслышно приближаясь, обдавая теплом больших крыльев, и поднимался вновь на безопасное расстояние, усаживаясь на карниз открытого окна на третьем этаже. И тогда был виден его силуэт. Хозяева растерянно следили за ним из глубины комнаты.

   — Это бред, бред, бред, — голос мужчины в белом комбинезоне в замешательстве раздавался снизу из темноты, — не, мужики, я так больше не могу, мне самому впору на носилки… крылья совы, с загнутыми на концах мягкими перьями… Не, ну, он ведь летает! Летает, гад! Нет, ты видел?!

   Голоса стихли.

  Машины внизу уехали.

  С женой они развелись через три месяца. Птице осталась квартира на девятом этаже. Сто четвёртая. Квартира его родителей...

   Человек-птица подошёл к краю крыши и скользнул вниз. Скользнул с той стороны дома, где его никто не мог заметить случайным взглядом. Торец здания, обращённый к соседнему дому. Тело тяжело падало, набирая скорость. Серые, в чёрную рябь крылья, сложенные за спиной долго не раскрывались, словно хозяин забыл про них. Но вот раскрылись, человек легко поднялся вверх, миновал крышу и полетел навстречу начинавшемуся утру… Перевернувшись несколько раз вокруг себя, ухнув сильно вниз, почти до земли, летел, касаясь руками желтушной сурепки, высокой пижмы, вдыхая её горький полынный дух. Вывернувшись и поднявшись высоко, так высоко, что замёрз, он ещё раз оглянулся на жёлтый зрачок солнца. И стал возвращаться...

   Он чуть наклонил голову и спрыгнул на пол. Щёлкнул чайник. Значит, Нонна уже пришла. Они познакомились спустя год после развода. Нонна. Имя ему не нравилось, и он звал её Эн.

   — Почему Эн? — удивилась она тогда.

   — Девушка на букву эн, — улыбнулся он.

   — Тебе не нравится моё имя, — обиделась она.

   — Зато мне нравишься ты, — рассмеялся он.

   Она появилась как-то ночью на крыше. На шпильках, в вечернем платье и пьяная. С бутылкой виски в руке и потёками туши на лице. Взобравшись на парапет крыши, она пошла по нему, покачивая раскинутыми руками.

   Олег спал, привалившись к нагревшейся за день трубе, он часто засыпал на крыше, чтобы не пропустить рассвет. Проснулся от шагов. Брызнула осколками бутылка. Оказавшись рядом, Птица стянул девицу с парапета на себя. Она начала пинаться и махать руками. Заехала ему в скулу, укусила в плечо, воткнула шпильку в босую ногу. Он разозлился и влепил ей пощёчину. Не сильно. Девица задохнулась от возмущения и громко икнула. Олег поставил её аккуратно на ноги и, пользуясь затишьем, отошёл.

   Она выкрикнула ему в спину пару лозунгов про мужиков, козлов и гадов, перемешала всё это неумело с матами. Упала и отключилась.

   Олег некоторое время стоял над ней, изучая бледное лицо. На вид ей было лет тридцать. В плюсы он отнёс заплаканное, очень грустное лицо и простое облегающее платье. В свете фонаря, качавшегося над входом на чердак, цвет он определил, как шоколад или жжёный сахар. Туда же, в плюсы, отнёс шпильки, потому что от её ног с тонкими лодыжками не мог оторвать глаз. В минусы пошло всё остальное.

   Олег вздохнул и, взяв девицу на руки, неуверенно шагнул в темноту с крыши — с такой ношей он ещё не летал. Жена боялась и не верила ему, как он её не звал. А этой было всё равно. Пьяная, она, очнувшись, лишь зажмурилась и опять отключилась.

   На следующий день, придя в себя, и увидев его стоявшим в оконной раме, Нонна не удивилась. А он не удивился этому — они жили в одном доме и видели друг друга раньше...

   — Ну как, рассвет? Наступил? — Эн в шортах и короткой майке варила кофе на плите. — А ты опять опоздаешь.

   Олег прошёл в комнату.

   Эн задумчиво брякала ложкой, размешивая сахар, и смотрела ему в спину. Ну да, он не разговаривает по утрам. Да, она знает, что он не любит, когда говорят очевидное. Да, она знает, что, сходя со своей крыши, он делается мрачнее и мрачнее с каждой минутой. И отвернулась к окну.

   — Извини, — он оказался за спиной неслышно, потёрся щекой о щёку, — ты же всё знаешь. Как мама?

   — Плохо.

   — Я найду деньги.

   Эн замотала головой.

   — Ты не должен.

   — Да, наверное, не должен, — мягко ответил он.

   Матери Нонны требовалась операция по пересадке почки.

   И, проверяя мелочь в карманах джинсов, ключи, он вышел. Крыльев не было. На земле их не было никогда. «Я, может быть, в другом измерении одной ногой», — вспомнил он слова Виталия Константиновича и усмехнулся.

   Институт Аномалий занимал два этажа в большом здании лаборатории по химическому анализу металлов при комбинате. Образовался этот новомодный пузырь совсем недавно, года два назад, когда страницы газет заполонили известия о появлении инопланетян то тут, то там, о всевозможных аномалиях и странностях. И грозил в ближайшем времени с треском лопнуть, потому что финансировать его никто не желал.

   — Ты только подумай, Олежка, — вкрадчиво говорил Коля Абрамцев, бывший одноклассник Алёхина, который теперь откликался только на Николая Вениаминовича, — мы же с тобой можем на областное финансирование выйти.

   Он пригласил Олега через неделю после нашумевшей статьи о его полёте над машиной из психушки.

   — Кто ко мне только не приходит: и знахарки, и колдуньи в десятом поколении, и шаманы, свидетели и контактёры. Но ты-то… — он помялся, подбирая слово, — ты настоящий, Олежек. Покажи мне свои крылья, а?

   Тогда Олег долго объяснял, что нет на земле у него крыльев. Что не знает, почему их нет, что это странная и непонятная для него самого вещь, и он был бы рад, если бы кто-нибудь объяснил, что да почему. Абрамцев не поверил ему тогда и, разочарованно вздыхая, отпустил. Но «приглядывать» за ним не перестал. «Мало ли какая ситуёвина у Олежки нарисуется...»

   Тем временем рассказы очевидцев о странных августовских миражах в небе над городом стали появляться в газетах, по телевизору. Рассказчики все были будто сплошь пациенты жёлтого обшарпанного учреждения на горе, за городом. Или это специально делалось, чтобы не сеять лишнюю панику. Но одна девушка, коротко упомянувшая, что да, миражи над городом в августе она наблюдает вот уже три года, на вопрос газетчика, что именно она видит, пожала плечами и резко ответила:

   — Колонны, вроде как, замок… но не знаю… — и вдруг выпалила: — Лучше бы вы занялись вопросом, что вызывает подобные галлюцинации у населения города. И именно в августе. Какой гадостью нас травит любимое градообразующее предприятие?..

   На этом месте журналист потерял к ней интерес.

   А Алёхин рассмеялся впервые за долгое время. И забыл про девушку.

  А теперь отчего-то вспомнил. То ли слова Виталия Константиновича дошли до него, и картинка сложилась, то ли ещё почему. Только ведь, если девушка видит миражи, она и крылья его увидит… а может быть… и сама… летает.

   Олег отправился в редакцию. Выдержал натиск главного редактора насчёт пары строк о своих крыльях, с удивлением осознав, что стал знаменитостью, и его узнают. И получил листок с коротким текстом — «Большова Евгения Сергеевна». И всё. Не полагались ему, не родственнику, бОльшие сведения. Оставалось найти в городе с почти миллионным населением сероглазую Большову Женю.

  И Алёхин отложил эту затею в долгий ящик. Там много чего было, в этом ящике. Только одно дело он уже больше откладывать не мог...

   Кабинет Абрамцева находился в конце длинного сумрачного коридора у единственного окна. Над дверью горела табличка «Занято». Узкая лавка стояла возле двери. Но садиться не хотелось, на работе Алёхин весь день корпел за компом. Проект очередного торгового центра. Оригинальность в решении не приветствовалась, даже осуждалась, равнение на соседний супермаркет — там дела шли хорошо. Поэтому всё просто — коробка, похожая на муравейник. Алёхин их ненавидел, тянул до последнего, а потом в последнюю неделю перед сдачей принимался лихорадочно составлять знакомые блоки-решения один на другой...

   Олег стоял, задумавшись, у окна, когда дверь за спиной открылась.

   — Олег! Ты чего не заходишь?! Приветы!

   — Привет. Так сказано же — занято, — улыбнулся растерянно Алёхин.

   — Да не работает она, давно уже, заходи.

   Абрамцев распахнул перед ним дверь. Олег вошёл, сел на стул возле стола, заваленного газетами и журналами, на плоском мониторе компа виделись пестревшие рекламой новостные колонки.

   — Прессой интересуешься? — усмехнулся он.

   — Приходится быть в курсе событий, — сложив по-школьному перед собой руки ладонями вниз, ответил быстро Абрамцев и уже по-деловому добавил: — Что тебя привело ко мне?

   Алёхин смотрел на него исподлобья.

   — Ты как-то предлагал заняться изучением меня, — сказал, наконец, он.

   — Да… — быстро выпалил Абрамцев и замолчал, выжидая, что последует дальше.

   — Хотелось бы знать, во сколько это обойдётся. И ещё — деньги мне нужны сразу.

   — Первым делом, Олежек, я должен увидеть главное — крылья, — вкрадчиво проговорил Абрамцев и наклонился вперёд, — итак?

   — Идём. Высотки поблизости есть?

   — Зачем же идти? Мы поедем, поедем туда, где летается тебе лучше всего, — осторожно предложил Абрамцев, — домой к тебе. Я хочу взглянуть на ту знаменитую крышу, где водится человек-птица.

   Мерседес кабриолет, шикарный красавец, стоявший одиноко у входа в серое здание заводской лаборатории, оказался собственностью Абрамцева. Двери открылись, мягко щёлкнув замками.

   — Твой? Широко шагаешь, Николя, — удивился Алёхин, усаживаясь на кожаное сидение. — Ты всегда был для меня загадкой. Неужели твои шаманы тебе приносят такие доходы? Впрочем, считай это риторическим вопросом.

   — Отчего же, немного могу прояснить, — деланно рассмеялся Николай, показывая в широкой улыбке все тридцать два зуба, — приходит ко мне человек и заявляет, что предсказывает будущее, снимает порчу, лечит. И я ему верю, даю площадь, иди, дорогой, работай. А благодарный человек платит мне небольшой процент. Всё по-честному...

   Алёхин поморщился, но больше ничего не спрашивал. Молча указывал, как проехать к его дому, мечтая лишь об одном — поскорее покончить со всем этим. Оставив кабриолет возле дома, они поднялись на лифте.

   — Только переоденусь, в галстуке летать не с руки, — усмехнулся Олег в лифте, — подождёшь?

   — Умгум, — деловито кивнул Абрамцев.

   Глаза его исподтишка, холодновато прощупывали Алёхина, когда тот отводил взгляд.

  В квартире Олег прошёл быстро в спальню. Было слышно, как ударили капли по карнизу — пошёл дождь, Эн разговаривала по телефону в кухне и шкворчало что-то переворачиваемое ею в сковороде. Олег почувствовал, что голоден и вспомнил, что не обедал сегодня. Но вздохнул и стал переодеваться.

   — Да нет… не знаю… — отвечала кому-то по телефону Эн, — он мне ничего не рассказывает. Нет. Да не вижу я их, эти крылья. Сегодня опять обещал найти. Я ему сказала, что матери помощь требуется. Он страшно добрый. Придурок...

   Алёхин медленно стянул галстук.

   — … всегда молчит. Может, наконец, всё это закончится. Не кричи на меня! Я и днём дольше здесь не останусь. И вообще… мне жалко его. Почему-почему. Дураков всегда жаль, потому что помочь им ничем не можешь. Сама дура...

   Аккуратно повесив галстук на стул, Олег долго расправлял костюм на плечиках. Потом снял брюки. Надел джинсы, в которых всегда летал...

   Послышались шаги. Эн заглянула в комнату. Её глаза с любопытством уставились на него.

   — Ты дома? Как ты тихо прошёл… ужин готов, — проговорила она, ожидая ответа, еле заметное смущение — слышал всё-таки или не слышал — застыло на её лице.

   В прихожей кашлянул Абрамцев.

   — Ты не один? — удивилась Эн.

   Алёхин подошёл к ней и растерянно улыбнулся. Удивление, злость, гнев отступали понемногу. Теперь ему было неловко перед ней, что подслушал. И он деланно рассмеялся.

   — Вкусно пахнет. Я иду, — громко сказал Олег Абрамцеву, который нетерпеливо топтался в маленькой прихожей.

   Деревья шумели под порывами налетающего ветра. На крыше было ветрено и пустынно. Абрамцев испуганно поглядывал в сторону края, пятился к антеннам и пытался ухватиться хоть за что-нибудь.

   — Может, в другой раз, Олег, — крикнул он, — погода что-то сегодня нелётная!

   А Олег вдруг громко сказал, отступая спиной к краю:

   — А я передумал, Николя! Кина не будет. То есть совсем.

  Он теперь злился, что затеял всё это, ему хотелось провести жирную черту между собой и осточертевшим ему миром, остаться совсем одному и летать. Алёхин раскинул в стороны руки и шутовски раскланялся перед Абрамцевым.

   — Как это передумал?! Я что, зря сюда ехал?! Ну ты даёшь! Так дела не делаются, Олег… Хоть крылья покажи!

   — Да пошёл ты!

   — Ишь ты! Я-то пойду, а вот если ты ко мне в следующий раз придёшь, я ведь и слушать тебя не стану. Похоже, и крыльев никаких нет… — Абрамцев кричал, но видел, что Олег совсем не обращает на него внимания.

   Тот уже стоял на парапете, опустив голову. Словно прислушиваясь к себе. Странное ощущение мешало. Ощущение, что крыльев нет. Он начал срывать рубаху с себя. Туфли, носки… Остался в одних драных джинсах. Посмотрел на небо. Чёрные осенние тучи ползли из-за горизонта. Холодный ветер сёк моросью. «А крыльев нет. Я бы их уже почуял».

  И прыгнул.

  «Они раскроются...»

  Тело камнем падало вниз, набирая скорость.

  Восьмой этаж.

  Седьмой.

  Скворечник на шестом...

  «Неужели это всё...»

  Пятый этаж промелькнул разбитым давно окном на балконе.

  «Это всё, Алёха. Точка».

   Под ним мелькнули чьи-то рыжие крылья. «Кто это?», — мелькнуло в голове Алёхина, но он провалился дальше, тяжёлой грудой мяса и костей. Эта тяжесть, она бесила его.

   Кто-то с силой вцепился в него и дёрнул в сторону деревьев. Рыже-коричневые крылья били по лицу. Ветки и сучья ранили тело. Олег ломился сквозь, закрыв лицо локтем… И, наконец, застрял в развилке старого карагача.

   Наступила тишина.

   — Придурок, — проговорил он разбитыми губами, не открывая глаз, — тебе же говорили, у тебя нет крыльев.

   — Осень пришла, и миражи теперь не видны. Крылья… они раскроются, — голос, раздавшийся справа, заставил больно дёрнуться от неожиданности и открыть глаза.

   Женя… Большова. А крылья у неё рыжие, как у сарыча, в чёрных подпалинах.