…он еще не чувствует беды, он еще не знает, что опасность где-то тут, рядом. Странное дело – он, такой чуткий, такой осторожный – не чувствует беды.
Он по-прежнему собирает на поляне мухоморы – крепкие, ядреные, вот какие уродились этой осенью. Собирает. Принюхивается, прислушивается.
И не чувствует беды.
Беда появляется – откуда он не ждал, на беде кожаная куртка, потертые джинсы, что на ногах, непонятно, не вино из-за травы. Беда стоит – на опушке, где редеет рощица.
Смотрит.
В упор.
Он еще не понимает, что случилось – пока не видит в руках человека пушку. Что за пушка, он не знает, в оружии никогда не разбирался, да это и неважно – когда пушка направлена прямо на него.
Он бежит – карабкается по веткам, забирается в густую крону, там этот, в кожанке, его не увидит. Замирает – молится непонятно кому, никогда не умел молиться…
Вздрагивает пушка.
Грохот выстрела разбивает тишину леса.
— Еще один, — говорит сержант.
Смотрю на сержанта, киваю. Я как чувствовал, что сегодня будет еще один. И, похоже, не последний.
— На опушке леса. В упор застрелили. Он еще пытался на дереве спрятаться, тут его и хлопнули.
— Молодой? – спрашиваю зачем-то.
— Ага, молоденький. Рыженький такой, тощенький, жил бы еще да жил…
Сжимаю зубы. Мог бы и не напоминать сержант, мог бы и не травить душу. Все они – еще жили бы да жили, сколько их было убито…
Составляю протокол – не составляется, все мысли вокруг этих, убитых, заколотых, застреленных, так и вижу его – тощенького, рыженького, который – жил бы да жил…
Перебираю случаи. По датам. По адресам. По именам.
Седьмое сентября. У реки застрелены он и она, влюбленная пара. Сами, конечно, виноваты: когда всем стадом пошли в лес, эти двое решили уединиться – в чаще, у реки, амурные темы, все такое, здесь-то он их и подстрелил. Его убил сразу, ее добивал – истекающую кровью, ножом перерезал ей горло.
Восьмое сентября. На опушке расстреляна целая семья, отец, мать, четверо детей. Вроде как глава семейства еще пытался сопротивляться, еще вроде как даже зацепил этого подонка, ранил в бедро…
Пятнадцатое сентября. Кто-то вырезал целое поселение – вот так, ножом, всем как есть перерезал глотки.
Семна…
Закрываю папку, — с громким хлопком, пропади оно все, пропади. Почерк один и тот же, уже никаких сомнений не остается, орудует один и тот же человек.
Потому что – всякий раз трупы исчезают бесследно. Не сразу, так через пару часов.
— Да не скулите вы, не скулите вы, барышня, что вы, в самом деле… так, я не понял, вы скулить будете или рассказывать? Идите, там отскулитесь за дверью, успокоитесь, придете…
— У… же… ус…по…ко…и…лась…
— Оно заметно. Ну что, что?
Захожу к сержанту, на голоса, чувствую – опять что-то случилось, что-то посерьезнее пропавших кошельков и бытовых драк… Смотрю на дамочку, так и есть, сидит, скулит, кутается в пышный рыжий мех…
— Что случилось?
— Му… жа… мое… го… уби… уби…
— Убили?
Не отвечает. Воет. Понимаю, убили.
— Зас… зас…
— Застрелили?
Вымученно кивает.
— Где тело?
— Про… про…
— Пропало?
Скулит, воет, хрипло, надрывно, жалобно, кутается в рыжий пышный мех. Делаю сержанту отчаянные знаки, где у нас валериана, где у нас вообще что, ни начал, ни концов в этой конторе не найдешь.
Ну, не переживайте так, тела нет, так может, его и не убили… мало ли… загулял с кем, или на охоту куда-нибудь приударил, сейчас охота самая…
— Я ви… — скулит, — виде…
Видела… переглядываемся с сержантом. Тут уже ничего не попишешь, кроме протокола, очередной протокол писать придется, только сначала дамочку эту в мехах успокоить, где у нас нашатырь, черт вас всех дери…
Дремлем в лучах заката, провожаем последние всполохи солнца. Здесь хорошо, в чаще, куда не долетает ветерок, и звуки слышно – далеко-далеко… Гудок поезда обрывается вдали, трещат провода, кто-то невидимый тренькает в зарослях…
— Я что думаю… системы у этого убийцы нет.
Строго смотрю на сержанта, сколько раз ему говорил, про вечерам про работу не вспоминай, вышел из конторы, и молчок…
— Ты смотри… влюбленную парочку убил, потом целую семью, потом поселение вырезал…
Скрежещу зубами, нет, хоть кол на голове ему теши… Лучшие минуты в жизни портит, лучшие минуты. Вроде все так хорошо было, устроились тут на полянке, после работы, смолотили кабанчика молоденького, лежим, обсасываем косточки, нет, надо про работу вспомнить…
— Я про одного такого маньяка читал, он все молоденьких девушек убивал, — не унимается сержант, — ему какая-то девчонка по молодости отказала, он с тех пор забыть не мог…
— Да чтоб тебе…
— Или вот еще случай, трупы находили…
— Да ты уймешься, нет? Тебе делать нечего, про маньяка этого думать?
Знаю я эту молодежь, из кожи вон лезут, всех-то хотят поймать, всех-то хотят одолеть, а через годик-другой сдуются, начнут подыскивать местечко поспокойнее, а то и вовсе прибьет их шальная пуля…
Нет, в нашем деле надо уметь ждать…
— Я одного не понимаю, зачем? Ему-то с этого что? Ладно бы с голоду умирал, народ убивал…
Скрежещу зубами.
— …бывает же, с голоду кого-нибудь прирежешь, слопаешь… вот как мы с тобой кабанчика… а то просто так… от скуки…
Стараюсь не слышать. Не понимать. Системы нет… Должна быть система, быть того не может, чтобы не было. Убивает. Стреляет. Режет. Забирает с собой трупы. Нет, не всегда забирает, одного нашли с отрубленной головой. Вот кому это надо, отрезать голову и взять себе… Еще какую-то девчонку нашли с начисто содранной кожей. Почерк убийцы меняется – и в то же время остается прежним.
Одно непонятно – зачем…
— Отдыхаем?
Смотрим на полковника, откуда тебя нелегкая принесла, как всегда некстати. Полковник как нарочно выбирает время, когда расслабишься, отключишься, тут-то он и выскочит как из-под земли…
— На дежурстве, — тут же отвечаю я.
— Ага, вижу я твое дежурство… кабанчиком попахивает… мясца не осталось? Что ж вы так, начальнику любимому, и мясца не оставили…
Ворчит – скорее, по привычке, чем на полном серьезе, сам стоит передо мной, как побитая собака. Побитая собака и есть, прав я был, но это он слишком поздно понял – что я был прав. Когда уже начались убийства – одно за другим, день за днем. А я же предупреждал, что начнутся по осени горы трупов, начнет кто-то – неизвестный, безликий – стрелять ни в чем не повинных граждан, отрубать ноги, головы, сдирать кожу…
Потому что так уже было.
Не раз и не два.
Было…
Тогда…
— Да я долго тебя ждать должна?
— Мам-м-мааа… не ус-пе-ва-а-а-аюю-ю-ю!
Иду – на шатких слабеньких ножках, еще толком ходить не умею, спотыкаюсь, падаю в траву. Мама уже далеко, и братья далеко, оборачиваются, ждут меня, посмеиваются, глядишь, к вечеру доползет…
Обидно до слез…
— Мам-м-м-а-аа…
— Не отстава-ай!
Уходит – скрывается за деревьями, и так страшно сразу становится, а что если уйдет, насовсем уйдет, навсегда, что если ее уже там нет – за лесом, что, если…
Спешу.
Спотыкаюсь, падаю в траву, еще толком не умею ходить.
Слушаю запахи леса, чужие, непривычные, к запахам чащи примешивается что-то чужое, недоброе, что-то…
Что-то…
Вижу его – в джинсах, в потертой кожанке, стоит у реки, где сосны сбились в кучу, вытягивает тонкую палочку…
— Мам—маа!
Чую беду – в последний момент, падаю в траву, закатываюсь в какие-то овраги, овражки, заросли, слышу над лесом раскатистое – бах! Бах!
— Ма-а-маа-а-а!
— Ау-у! о чем задумался-то?
Стряхиваю оцепенение, стараюсь отогнать последнее, что врезалось в память, залитые кровью глаза матери, человек в джинсах и кожанке…
Это тоже случилось осенью… тогда…
И я знал, что убийца вернется снова…
— Да… так…
— Так, так, об косяк, за ноги, да об пол. Я что пришел-то… вычислили мы молодчика этого.
Вздрагиваю.
Думаю, что ослышался.
— Где?
— Домишко тут у него… на окраине леса.
— Да там, вроде, и не живет никто…
— Ну, может, он где в другом месте живет, в городе, а сюда разбойничать ездит… Так оно и есть, наверное, целый год живет в городе, работает, все при всем, отличный работник, примерный семьянин, все при всем, а как осень, так начинается…
Не слушаю, не слышу, подскакиваю, смотрю – сквозь редеющую чащу, где еле-еле виден домишко…
— Он там?
— Нету… засаду мы там поставили, так что не уйдет… Только вас бы еще туда, а то нам без вас скучно…
Не слышу. Бегу – по прелым листьям, по жухлой траве, туда, к домишке, полковник еще кричит следом, куда прешь, спугнешь его, на хрен…
Какое там…
Вижу его – идет к дому, тащит чью-то отрубленную голову, очередную, вот скотина… распахивает дверь, из домика веет смертью, вижу – чьи-то содранные шкуры, искалеченные тела…
Бросаемся на него – все, разом, сколько нас есть, затаившихся возле дома. Черт, я и забыл, что у него пушка, а он не забыл, — сержант падает с разбитой головой…
Человек в кожанке убегает – в лес, в чащу, еще отстреливается, хотя видно, бежать и стрелять на бегу он не может. Все-таки как-то – почти случайно – подбивает полковника, ч-ч-ер-р-рт…
И исчезает.
Глазам не верю, вот только что был он – и исчез. Провалился куда-то, в никуда, падает со сдавленным криком…
Овраг…
Подбегаем, видим овраг, видим его – лежащего на дне оврага, шея как-то неестественно вывернута, ага, допрыгался…
Спускаемся – осторожно, все еще боимся чего-то, а вдруг подскочит, а вдруг выстрелит – в упор…
Ничего не происходит.
Шепчутся сосны.
Теперь мы можем разглядеть его – какой он есть, сухонький человечек, в джинсах, в кожанке, на ногах кроссовки, на вид молодой, хотя кто его знает. И не верится, что этот типчик держал в страхе всех нас – столько лет. Может, где-то его ждет жена, она не знает, где он сейчас, а может, знает, чем ее муж занимался – но молчит…
И вертится в голове одно-единственное – зачем?
Теперь мы уже не узнаем. Теперь мы этого никогда не узнаем. Обступаем его – поджимаем хвосты, топорщим уши, в толпе узнаю лису, у которой убили лиса, скулит, прячет морду в рыжий мех, еще какое-то зверье, недострелянное, недорезанное, недобитое…
Собираемся в кружок.
Вонзаем зубы – в плоть, еще теплую.
Мы-то знаем – зачем…
2013 г.
