Безмолвное утро.
Рубиновый свет все еще пляшет на моем полу и зеркалах, обращенных во вчера. Пляшет так же, как и миллион лет назад. Ничего не изменилось. Тот же тусклый бесконечный восход и тишина, в которой слышны лишь шуршание моих разлипающихся ресниц и пульсация крови в артериях.
Я прикрыл глаза и промотал век, но ничего не изменилось. Этот восход и впрямь вечен. Зеркала, обращенные в прошлое, показали меня вчера, лежащим на кровати из белоснежных костей давно вымершего морского чудовища. Изголовье я инкрустировал сам остановленным светом и шлифованной галькой с побережья.
Пора вставать. В отличие от солнца, я все еще могу двигаться.
Я накидываю шелковый халат и ощущаю голыми ногами движение времени в холодных плитах на полу моей спальни. Еще не проснулся до конца и похоже, что не контролирую бег времени. От кровати до огромного окна, высотой не меньше пяти моих ростов, я шел веков пять. Надо собраться и прийти в себя. Ночь была неспокойной – однажды сквозь сон мне показалось, что я слышу далекий тонкий звук.
За окном океан. Мой дом и правда большой, даже очень, и стоит он на самом берегу океана в скалах и сам он скала, почти касающаяся неба. А океан огибает его с севера и северо-востока. Тут кончается Материк и мой Дом. Тонкая полоска побережья недалеко от окна. Она отделяет мое убежище от бардового океана, в котором больше не осталось жизни. Такое же красное солнце бесконечно восходит над ним и отражается в нем, превращая воду в кровь. А небо как янтарь – желтое от края до края. Хорошее утро, такое же безмятежное, как пятьсот веков назад. Время завтрака.
Я завтракаю у открытого балкона. Кладу локти на изящный металлический столик со стеклянной посудой и вслушиваюсь в неподвижный океан. Скрип моих челюстей разносится громом по мраморной кухне. Я ем не спеша. Мои ладони касаются белых грибов, растущих прямо из стекла и ощущаю, как их молекулы просачиваются сквозь тонкую кожу, а миллиарды искусственных клеток встраивают их в свою структуру, разносят по всему организму. Моя пища тает, а я набираюсь сил. Еще глоток света и завтрак завершен, но сегодня мне не нравится свет, он горчит и слишком отдает затхлостью. Я смотрю сквозь бокал на солнце. Может завтра к нему вернется былой вкус.
Тихий день.
В залах моего дома царят чистота и прохлада. Я не пускаю сюда пыль, и она обиженно клубится за подоконником. У меня несчетное количество комнат, хотя, однажды я обошел их все, кроме самой темной сотни внизу, там, где дом касается земли и глубже. Они пугают меня. Я помню, что, будучи смертными, мы уходили в землю, становясь кормом для насекомых и растений. Минули миллиарды лет, пока время совсем не перестало что-либо значить, но страх перед холодной землей еще сидит во мне.
В зале зеркал я не одинок. На меня смотрит размноженное отражение меня – тонкая фигура в шелке с возвышающейся на изящной, словно игла, шее белесой головой с прозрачной кожей. Все еще красив. Как хорошо, что мы победили старение и обратили его вспять.
В зале книг я тоже не одинок. На меня смотрят корешки давно исчезнувших томов, структуру которых я все еще поддерживаю. Не выношу пыль. И все же одно издание «Солнечного ветра» нужно распылить за окно – стало слишком зернистым. Его место займет «Агония» из моих запасников.
В центре фонтан с застывшей водой. Она похожа на лед, только прозрачнее, а над ней я из белого мрамора углерода. Углерод дает блики, зато не нужно все время ухаживать за этим шедевром. Тут я смотрю на панораму «Битвы моллюсков» с поднятой головой, а тонкие руки мои скрещены на груди. Замираю в той же позе и смотрю на панно. Чудовищные кракены убивают последних морских млекопитающих второй волны – потомков китов.
В обеденном зале на маленьком постаменте пульсирует в колбе мой обед. Розовый червячок, загнанный в стеклянную трубочку, меньше ногтя и тоньше ниточки, но живой. Из неведомых глубин пространства или времени стеклянный постамент рождает мне подобных испуганных существ.
Я касаюсь пальцем тонкой оболочки существа, и она растворяется, и уже бежит по моим артериям, молекула за молекулой. Но в отличие от белых грибов из моего сада, это настоящая жизнь, медленно погибающая и втекающая в меня. Проходят часы, затем годы. За обедом я люблю положить на подоконник книгу и замедляя себя, и тем самым плавно раскручивая время, смотреть, как желтеют, сворачиваются и превращаются в прах ее страницы.
В соседний зал не захожу. Там путешественник. Так я назвал его, когда он вдруг внезапно вынырнул из прошлого прямо в центре моей галереи и был мгновенно заморожен мной. Так в замершем состоянии в тончайшей оболочке из углерода он застыл среди гранитных колонн, как изваяние мастера менее искусного, чем я. Однажды я разбужу его, но не сегодня.
Полдень. Я смотрю в окна, уже давно не гуляю по пустынному пляжу, да здесь и не на что смотреть. Черные скалы на юг и запад, море на восток. Дрожжевая лилия протянулась на сотню дней на юго-запад и забурлила роем бесчисленных спор.
Тишина. Как мне мог почудиться звук? Это бессмыслица.
К вечеру на песчаную полосу выползают бессмертные. Солнце уже не может спалить их кожу, и они сидят и просто смотрят на него, опустив ноги в мертвую воду. Дети ночи, которым миллиарды лет. Некогда гроза людей с вечной жаждой их крови. Уже и не помнят этого. Только бродят по берегу, едва волоча тонкие ноги и изредка с надеждой взирая на огромное красное солнце. Но оно уже не убивает. Они не живые и мне не интересны.
Вечер. Сегодня печальный вечер. Вероятно, я просто расстроен тем странным утренним сном и за долгие века выбит из размеренной вечной жизни. Я вернулся в свой мраморный зал, преследуемый увлекаемой мой капсулой с Путешественником. Сегодня я оживляю его.
— Привет! – говорит он.
Из миллионов языков в моей голове я выбираю нужный.
— Привет!
— Какой это год?
— Смотря откуда считать.
— От Рождества Христова.
Я сажусь в глубокое каменное кресло, едва сдерживаясь о замедления. Но посторонний звук мне приятен сегодня.
— Семилиллиардный. Примерно. Время тут не имеет значения.
— Хорошо.
Путешественник грустный. Видимо, не таким он хотел видеть свое будущее. Он странный. Низкий, в серебристом костюме со странными волосяными наростами на голове, толстыми руками и ногами и вздутым животом. Я с омерзением представляю там рудиментарный кишечник.
— А где остальные люди?
- А ты уверен, что я человек?
— Вполне. Так я и представлял вас. Так где?
— Нигде. Я последний.
Путешественник безразлично кивнул головой. Он осматривал мой дом.
— Ты боишься меня? – спрашивая я.
— Нет. Не совсем. Я знал на что иду.
Я пожимаю плечами – жест из глубокой древности.
— Не понимаю тебя-вас.
— Время прямолинейно. Мне не вернуться в мой атомный век. Любопытство губит. А где остальные?
Представляю, как останавливаю время, и оно разносит его кости в прах.
— Не надо! Я представляю, на что ты способен, и мне не нравится твой взгляд.
— Хорошо. Я миллиарды лет не слышал звуков. Мне неприятен чужой голос.
— Ну, извини!
Он странный, этот Путешественник – небольшой ростом, дикарь с длинным носом и нижней челюстью, неприлично огромной и двигающейся.
— Откуда ты? – спрашиваю я.
— Из мира с двумя сотнями государств, где каждый готов убить другого за кусочек бумаги с портретом вождя.
Слова, лишенные смысла.
— Ваши деревья имеют глаза? – задаю я вопрос.
— Нет.
— Значит, ты совсем издалека. И что ты делаешь здесь?
— Любопытство. Хотелось узнать, чем всё закончится.
— Понимаю.
Путешественник подходит к окну и глаза его становятся большими. Он смотрит на солнце. Молчит больше часа, но я не замечаю этого.
— Я видел, как вскипают моря, и сотни лет идут дожди, — наконец говорит он.
— А это видел? – я показываю на панно.
Он молчит.
— Кальмары, истребляющие китов?
— Почти. Через сто миллионов лет после тебя.
Он поживает плечами, и я понимаю этот жест.
— А где остальные?
— Никого. Все обратились камнем и грибной лилией.
— Давно?
— Миллиарда два лет назад.
Моргаю, и лицо Путешественника покрывается сединой.
— Я думал, ты обратился в камень, — говорит он, — рад снова тебя видеть. И учти, тут не так просто найти съестное. Хорошо, что я немного взял с собой.
— Прости. Я забываюсь.
Мы сидим у окна и я не тороплю время. Он ждет, что зайдет солнце, и я не говорю правду, что этого не случится никогда.
И страшный шрам на кряже Лунных Альп
Оставила небесная секира.
Ты, как Земля, с которой сорван скальп —
Лик Ужаса в бесстрастности эфира.
Это произнес он странным сочетанием окончаний слов, рождающих гармонию.
— О чем ты?
— Луна. Это о Луне.
— Её давно не существует. Остатки лежат на дне срединного океана. Хочешь, покажу?
Путешественник смотрит в янтарное небо.
— Это навсегда?
— Не знаю.
В стране Ксанад благословенной
Дворец построил Кубла Хан,
Где Альф бежит, поток священный,
Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
Впадает в сонный океан.
На десять миль оградой стен и башен
Оазис плодородный окружен,
Садами и ручьями он украшен.
В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
И древний лес, роскошен и печален,
Блистает там воздушностью прогалин.
— Убей меня! – его слова разносятся как гром, а на рудиментарных глазах блестят капли соленой влаги.
Я улыбаюсь и закрываю его веки. И закрываю свои глаза. Время летит, и движения воздуха разносят пыль его костей по мраморному залу.
Ночь. Солнце задрожало и стало больше. Исчезли бессмертные и лилия. Я один. Мои ноги касаются холодного песка и безжизненной воды океана. Тишина звенит не прекращая, она подобна грому и ей заполнены целые века. В этом истошном крике я ложусь спать в свое ложе.
Снова звук сквозь сон. Тонкий голос жизни. Он вонзает тонкое жало в мою кожу и уносит частичку с собой. И порождает новую жизнь, жизнь звуков и радости. Жизнь, в которой есть смысл.
Их миллионы в том озере, где цвела грибная лилия. Я опустил свое тело на берегу и век за веком листаю бессмертие, пока не кончаюсь совсем. А в этот мир, пусть и не надолго, приходит радость.
