Сад незапятнанного Маслобойщика

Без каких-то особых причин звёздная карта так удачно легла, что планета Фиалиман ни разу не конфликтовала с внешними врагами. Её минули плазменные огнемёты империй, ведущих в космосе захватнические войны. Не коснулось биологическое оружие под видом инопланетной флоры и фауны. Обошёл стороной десант нанороботов, уничтожающих всё, кроме полезных ископаемых.
Хранимая божествами двух звёзд Фиалиман мирно переходила с рук на руки, из тёмных – в ослепительные, из обжигающих пальцев – на прохладную ладонь. Год за годом, век за веком.
Фиолетовым заревом ночное светило Тон-Фиал обтекало её, любовно вращая шарик, нехотя отпуская в устье пронзительно белого дня.
Дневное светило, кусачий, ослепительный Крон-Вайт, господствующий над планетой, определяющий специфику атмосферы и климата, как ни странно, не запечатлелся в её наименовании. Увы, именно с ним оказалась связана единственная серьёзная катастрофа. Планету едва не погубила выходка политических экстремистов.
За главенство на Фиалимане издавна соперничали две расы, ведя мифические родословные соответственно от двух светил. Поставив на самую медленную, но и самую выносливую лошадку разумной меркантильности, которая всегда чует нужный поворот, не поминая буридана всуе на перекрёстке цинизма и приличий, марафон выиграли фиалы. Темнокожие, флегматичные, оседлые, ночной род.
Импульсивные, бескомпромиссные, дневные кронвайты проиграли. Бывшие кочевники утратили власть и последнее – транспортную монополию: гавани, аэропорты, дорожную сеть... А ведь это по душе – их епархия. До того как Крон-Вайт сделался злым, дневные бродяги, коробейники, пастухи исходили под ним всю планету.
Их предки, якобы, не боялись даже прямых полуденных лучей, а перед смертью уходили в поля. Осенью. Кровь звала кочевника.
Ранней осенью, в экстатическом танце, в метели хлопковых рогозов смертник подставлял Крон-Вайту нагое тело. В последний раз. Из него с рогозом лучи пряли кудель, тянули нитку, а кронвайт в ритуальном кружении сам себя наматывал на веретено. Был кочевник, стал кокон света. Тонкий смерч высотой с человека гулял посреди облетающих рогозов, замирал и стоял в биении танца до тех пор, пока Благосклонный Крон-Вайт не опустит руку с неба. Он возьмёт двумя пальцами за кончик нитки, потянет с веретена, и заберёт к себе целиком, чтобы смотать в клубок нового, бессмертного тела... Поэтому на груди у стариков, под ключицами ещё можно увидеть выжженный с помощью линзы шрам-амулет: завиток, раскрывающийся к небу.
Террористический акт устроили проигравшие кронвайты.


На Фиалиман шла буря: распылённое с самолётов вдоль экваториального воздушного течения конфетти – «зерфетти».
Зерфетти – звериное, нулевое, зеркальное конфетти.
С огромной высоты на планету летели блестящие до рези в глазах пятигранники, казна дьявола. Решка – центрованная лазерная насечка, превращавшая свет Крон-Вайта в смерть. Орёл – щерящаяся морда с четырьмя клыками: белоглазый, испепеляющий демон полудня.
Это было высокотехнологичное злодеяние. Спектр излучения Крон-Вайта, помноженный на особенности атмосферы, превращал каждое зерфетти в пятилучевой лазер. Зубчатый край позволял цепляться не хуже репейника. В пасмурный день ослепляют. Ночью ранят. Под лучами Крон-Вайта они – круговое лазерное поражение.
При свете Тон-Фиала в защитных костюмах люди вычищали планету, пасмурными днями в тёмных очках. Спешили. Нестойкие зерфетти со временем распадались, образуя ещё более агрессивные осколки. Под таким лучом скала плавилась на глубину нескольких метров тонкой жилой.
В целом, старые дела, за исключением одной болезненной, нерешённой проблемы. Гордость фиалов и всей планеты – Сад Масличных Лилий усыпан зерфетти сплошь. Продырявлен. Что с ним делать? Очистить вручную нереально.


Цистерны с горючей смесью уже стояли по периметру садовой ограды, пёстрой от лазерных уколов, как яйцо сойки блэкс. Закрыв тонированными масками лица, пожарные не торопились, мрачно смотрели под ноги, жестами договаривались, где будут проломы в стенах. Хоть правда на их стороне, но на той стороне – Сад.
Тогда из калитки, сбоку от заколоченных ворот, появился старый Маслобойщик. Подошёл, снизу вверх под маски заглянул, подбородком дёрнул, мол, улитки прудовые, высуньте рожки и отвечайте:
– Разве оттого, что дело всей моей жизни сошлось в мой дом, как лучи – в зерфетти, он перестал быть частной собственностью?
Ему ответили встречным вопросом:
– Ты хочешь остаток дней прожить, как остаток ночей, выходя лишь во мраке?
– Хоть бы и так, а хоть бы и вовсе не выходя! Моё дело. Вокруг моего дома – всего на всего десять метров пустой земли, и дом стоит целый. Освободите вокруг сада сто метров, и ни одно зерфетти не нанесёт городу вреда.
– С ветром их переносит! До аэропорта летят осколки!
– Маслом намажете землю! Липкой патокой! Имею я право умереть спокойно там, где служил?! Вам служил! Помру – делайте, что хотите.
– Пять лет по закону. Дальше или выкуп, или прости.
Не для того планета замирялась, чтобы нарушать свежепринятые договорённости, и губернатор доволен, что не при нём уничтожат сад. Можно подумать, одному Маслобойщику его жалко, всем сада жалко. Открытая бешеному дневному солнцу планета ценит тенистые уголки.
Маслобойщика на время оставили в покое.


За прошедшие годы чуть больше, чем дофига, было предпринято и провалено сугубо научных попыток выбить клин клином: противопоставить зерфетти щит, который уничтожил бы круглое жало, возвратив ему его ад, но жало принимало ад и удваивало силу. Щиты плавились, взрывались. Тот факт, что и артель маслобойщиков дилетантски перебирает всякое такое, никого не удивил. К сожалению неудача за неудачей подкосили боевой дух, артель распалась, и только старый Маслобойщик всё чего-то закупал на космодромах у туристов, всё водил ночами в сад каких-то шарлатанов. Экспериментировал... Постоянно в шрамах, непременно два-три свежих, как от удара струной, солнышко вышло из-за облаков... Плотный, низкорослый, сутуловатый. Упрямый старый чёрт. Он по-прежнему собирал млечный сок утренних, засыпающих лилий, сбивал головку масла и вечером продавал на базаре, хотя чаще его перехватывали у ворот, эксклюзив. В гости не шли, стрёмно. Забавно, что артель некогда состояла из потомственных маслобойщиков-фиалов, а он, приблуда – кронвайт.
Сад Масличных Лилий оттого и продержался так долго, что посвящённый сумраку над прудами, и словил зерфетти макушками деревьев. Пока были целые, они держались там, но закончился период полураспада.
Млечные лилии не переносят прямой свет. Их окутали сумраком шатровые, круглолистные тополя. Кроны внахлёст велики для самих деревьев, листьям в отдалении от прудов уже не хватало влаги для полного тургора, и ветки плескали, как зелёные приспущенные флаги, на сильном ветру... Пробитые, простреленные флаги, израненные.
Света прибыло, лилий в саду цвело – на комок масла, по берегам самых тёмных прудов, да и не будешь каждый день обламывать. Кроны личной гвардии продолжали редеть, с открытых мест подтягивались к прудам пучки сабельного рогоза, армейские ренегаты вытесняли законных королев.
На излёте данных Маслобойщику пяти лет история, как она любит это делать, не без иронии завершила круг.


Робин был сыном одного из «робингудов», террористов, распыливших зерфетти, отсидевшего своё и высланного с планеты прочь. В пику отцу Робин вырос не бунтарём, а бизнесменом. Пока что неразборчивый щенок к зрелым годам обещал развиться в бульдога с железными челюстями. Взросление, эпизод первый: Робин перебрался в столицу, понюхал ветер и сделал стойку на нехилый кусок Масличного Сада, хорошо понимая цену родниковым прудам.
Зачем он ночью полез в Сад? Что хотел там найти? Обежать и пометить свои будущие владения? Сам не знал, мальчишество взыграло. Получилось, залез, чтобы увидеть это: Сад Масличных Лилий в фиолетовом омуте ночного солнца.
Тон-Фиал едва-едва сквозил среди облаков, серфил по ним, терялся на дне собственных ореолов, перелившихся через небосвод на Робина. Сад в искорку, целиком: от ажурных чёрных крон, до атласных глянцевых прудов. Зерфетти неотличимы от звёзд. Масличный Сад, как частое сито, полное некалиброванных самородков. Зрелище фантастическое, однако, и смертоносное.
Вдали старик за работой неторопливо брёл мелководьем полуночи. Пересекал фиолетовые лиманы, пропадал в синих заводях, сквозь нуар глубоких теней выходил под блёстки зерфетти. Голый по пояс, задевая блестящими от масла боками сабли рогоза, Маслобойщик перебирал их, высматривал низкорослые лилии, прячущиеся в траве от избытка света. Пышной метёлкой обмахивал их, намокающей от росы, высыхающей мгновенно. Опылять млечные лилии теперь приходилось вручную.
Громадной потерей стало исчезновение популяции бабочек-монашек. Узкими крыльями, разделёнными пополам, они походили на стрекоз, удивительных, плавных в полёте. Изнанка крыла напоминала угли под золой, сквозь пепельную матовую пыльцу трещинами пробивалось оранжевое пламя. Велики были, крыло с ладонь. Ночь напролёт смотрел бы... Всё, теперь нет их, но останется сад, вернутся и бабочки.
Робина поразило вот что.
Через открытое пространство, под блёстками зерфетти, Маслобойщик проходил, как огненный ластик, оставляя ночь за спиной. Конец луча попадал на масляную кожу, и в тот же миг источник загорался ответным всполохом, последним.
«Вот те раз! Одержимый старик нашёл формулу: мутный блеск, изогнутая поверхность основы, плюс фиолетовый спектр. Проверить. Срочно».


У Робина с ног до головы закрытого, как ниндзя, были в кармане солнечные очки... Да, и бальзам от комаров! Щедро намазав стекло бальзамом, Робин подставил его под ближайшее пятиточие зерфетти.
А!.. Как током! Его тряхнуло с ног до головы, руку отбросило, стекло вскипело и разбрызнулось. Когда пришёл в себя, Робин не помнил, заорал ли он. В саду тихо... Кисть не чувствует. Туго перевязал шейным платком и зло прошипел: «Погоди отваливаться, раз так, ты мне ещё пригодишься... Значит, секрет в масле».
Маслобойный чан блестел, как драгоценный камень под навесом. Робин обмазал неживую руку и, пятясь, припадая, вернулся под кроны. Нашёл среди рогоза стекло в искорёженной оправе, хотел его намаслить, но интуиция отсоветовала. Робин левой рукой плотнее согнул пальцы правой, усилием воли сжал и выставил масляный кулак костяшками к небу.
Свист он буквально почувствовал кожей, сверлящий вой и, удивительное дело, вкус этого воя, горько-солёный, входящий пятью точками. Мало того, не глядя, он ощутил там, вверху прекращение жалкого, маленького осколка зерфетти. Рука отошла, ей стало... «Аааахренительно больно!..» Робин тупо уставился на свежее клеймо. Цветок, пять лепестков: два ожога на костяшках, три на запястье.
«И для Маслобойщика оно так?» Робин лёг возле навеса перед домиком, в засаде.


Подустав, имея в лице обыденное довольство собой и проделанной работой, Маслобойщик вернулся к утру. В фиолетовом зареве ночного солнца прошедший близко-близко, он целиком состоял, весь был соткан из наложившихся свежих и старых шрамов. Больших и точечных, белых и розовых, кое-где кровоточащих пятилепестковых ожогов.
До этого момента Робин понимал их с Маслобойщиком противостояние, как жадность против жадности, молодая агрессия против стариковского упрямства. На равных, то есть: и одно не фонтан, и другое не священная корова. А теперь? Оставалось признать, у старика есть то, чего у Робина пока не бывало ни в саду, ни в койке.
Маслобойщик прошуршал в дом. Без паузы, без какого-либо замка, хлопнула дверь, оставила светлую щель над порогом.
Шпион задохнулся и услышал откуда-то сверху: «Запиши число, Робин. Запомни месяц и год. Видел этого сморщенного колобка? Так выглядит мужчина. Упрямый в любви, не покинувший, не сдавшийся, незапятнанный старый чёрт!»


Под кулаком яростного, белого Крон-Вайта зарево над Садом Масличных Лилий становилось меньше и меньше.
Робин затягивал подготовку аукциона так же страстно, как вчера торопил.
Пять лет истекали. Робин очутился в саду днём. Солнечным днём.


Когда подогнали трейлеры с канистрами и огнемёты, этот десант службы благоустройства был встречен жидкими пикетами защитников сада, остановлен же не ими, но очевидным фактом: буквально за последние часы зарево уменьшилось радикально. Что-то происходило.
Робин проник в Сад Масличных Лилий, и окунулся в потустороннее, вневременное. Звон кузнечиков, ни трейлеров, ни пикетов.
Дома Маслобойщика не оказалось.
Крон-Вайт сопровождал Робина пристальным взглядом, переходя с кроны на крону. Зерфетти? Ни одного. Кажется... Робин ступил в густую тень на берегу пруда. Без приключений дошёл, расслабился, там-то Крон-Вайт и пощекотал его! Тонким разящим лучом. Осколок. Хорошо, что они не режут, а протыкают. В плече и на выходе подмышкой два кровоточащих укола. «Прямо в нерв! Плевать».
Лилии, вокруг самых тенистых прудов не закрывавшиеся полностью, дремали горделиво и безмятежно. Им хотелось верить: гусеницы вездеходов остановятся на этих берегах. Абсентовый, коньячный полумрак утолит захватчиков, девственное сияние белизны гарантирует августейшую неприкосновенность. Робин молод, будет ещё реалистом.
Одну сломал. Хрусткая. На круглом сломе бисером по периметру выступил масличный сок. Лизнул. Почти животная сладость, дымная и острая одновременно. И то и другое уходит при взбивании, отставляя неуловимые пикантные нотки, в чём и заключается секрет мастерства. Робин опустил цветок на воду, и едва заметное течение увлекло его, выдало гольфстрим проточных пудов.
«Что-то ещё, что-то особенное в воздухе... Блэкс! Лилейная сойка!» Пересмешница заливалась над садом. «Давно не слышались!»
Эта певунья с голубым хохолком имеет удивительное оперение – на земле радикально чёрная, подобно кусочку первозданной тьмы, взлетая над кронами, она превращается в быстрокрылую шаровую молнию, золотой апельсин. Плавными кругами парит, зигзагами носится, в одной точке зависает над головой. «Динь-динь, чвич-чви-чви!..», а между ними всё, что подхватила: от лягушачьих песней, до пароходного гудка.
«Блэкс-союшка, поднимись к солнышку, пусть примет подарки, не делает жарко!»


Робин намеревался разыскать Маслобойщика из самых сентиментальных побуждений, чтобы рядом с ним, плечом к плечу встретить десант благоустройства... Искал по берегам прудов, переходил горбатыми мостиками, промочил ноги на топких заливных лужайках. Не нашёл. Время шло, осторожность падала.
Он выходил на открытые места, высматривал старика между колоссами круглых стволов, запрокидывал голову, не там ли парит. Кроны гудели ветром, низкими голосами спорили о возвышенных, не сиюминутных вещах. «Космический Сад!» Пятна света и опавшие листья в чаще, пучки рогоза и полевые манжетки на лужках, незабудки Печальной Долли, фиалки Смешливой Эмми на альпийских горках, мох на столпах метеоритного происхождения, всё вокруг – единой рукой плетёные кружева. Пятилучевой орнамент, пятилепестковый узор.
Ветер усиливался, и солнце жарило вовсю. В принципе, Маслобойщик мог и в город с утра уйти, мог в губернаторском доме принять последний бой, или ворота грудью заслонять, ведя абсурднейший из диалогов – с невинными просто-выполняльщиками-своей-работы.
Робин свернул обратно к домику.


Молодняк деревьев гнуло и трепало ветром. Под навесом – галлюцинация. Немолодой человечек держал огромный маслобойный чан в руках, как пиалу, через край ловил ртом янтарные тягучие капли.
Листва мешала смотреть, ветки стегали. Робин отводил их, заторопился, побежал и встал перед минным полем. Буря намела с крон осколки зерфетти. Почти безвредные, истощившихся в полувековой ярости, но их был – целый залив. Чешуйки секло, ломало друг об друга, метель пылала солнечным крематорием. Саженцы тополей за утро вылиняли под этим цунами.
Откуда-то несло пух рогозов, вьюжило. Волна уходила, налетала другая, закручивалась в кулёк, разворачивалась и выпускала пыль зерфетти.
Сквозь буйство зелени, пламени и пуха, Маслобойщик шёл такой, как ночью: до пояса раздетый и масляный. Прожжённые, дырявые шаровары надувало ветром. Живот, грудь, лицо все в округлых пятиконечных шрамах. Издалека тянуло дымной сладостью. Вблизи обдало непередаваемой смесью запахов: пота, кожи, ошпаренной листвы, адреналина, предбанника смерти.
Шаткая фигура в глазах Робина неуклонно росла. Такой мог пить масло из чана... Этот истребитель Святой Себастьян, шёл прямо на него по волнам беснующегося, ветреного пейзажа. Раны светились, лоб блестел, точно нимб сполз до бровей, и глаза не видны за нимбом. Иногда он делал вальсирующий круг. Иногда, раскинув руки, кружился на месте. Метёлками в обеих руках вращал, словно ветра мало, словно требовалось поднимать золотую пыль. Зерфетти ударялись в корпус и уходили в окончательное небытие. «Демон полудня, – прошептал Робин, глядя на тяжело дышащего старика, где клыки должны быть, зубов не хватает. – Милосердная рука Крон-Вайта. Он есть, и его уже нет, камикадзе. Я опоздал». Как сказать.
Маслобойщик приближался, не видя, куда идёт. Не запнётся, не ударится, вот-вот накроет, подхватит, как волна, и Крон-Вайт вознесёт обоих туда, куда Робин пока не заслужил. Он посторонился. Минуло. Успокоился шторм, не мотало ветки. Деревца лепетали, затихая. Лишь в отдалении зашипел тёмный массив крон, ураганом приглаженный как трава. Ушёл пастух и ветер угнал перед собой.
«Сейчас напророчу... Даже когда сменится листва и вырастут новые деревья, тень и свет всё равно будут складываться в пять лепестков, а они – в полуденного старика, спасающего от жары, навевающего сквозняк, залечивающего раны».


В предвечернем зное остался спокойный, лёгкий запах лилейного масла. Остался Робин, дурной, шалый. Не могущий, не привыкший верить, а оказалось – такое счастье, перевёрнутый чан. Сойка щебетала вперемешку, мысли бежали, не разбирая пути, как ручей по булыжникам. Все разные и все одинаковые, к чему беспокоиться. «Робин, ты наследник».
Небогатый, прямо скажем. Обстановка домика предъявила ему очаг, лежанку и горку макулатуры, эпистолярно-юридический роман с царствующей семьёй и губернатором. На растопку пойдёт. Крыльцо и навес обновить бы неплохо. Сев на пороге, Робин понял, что знает, которая из тропинок ведёт к ближайшему пруду, правая. Как с детства избегана, как будто всю жизнь по ней ходил.