Я вернулся в свой город спустя двадцать лет скитаний и не узнал его. Нет, Пуасси был всё так же прекрасен, но я ждал, что едва ступлю на мраморные плиты площади, знакомые кинутся обнимать меня, рассказывать о своей жизни взахлёб, перебивая друг друга, толкая локтями. И я утону в этом приятном гомоне, в объятьях близких людей, которых я потерял когда-то, но снова нашёл. Я думал, что мой родной город с таким же нетерпением ждал все эти годы встречи со мной. Но всё было иначе. Я не увидел ни одного знакомого лица. Кто-то крикнул: «Оливье!». Я повернулся, но это позвали не меня. И только фонтан всё так же перекатывал солнечную воду. Я уже собирался искать родительский дом (мне казалось, что я не смогу его найти, заблужусь навсегда в узких улочках), как увидел девушку, опустившую голую белую руку в прозрачную воду. Блики играли на её лице. И я сразу вспомнил про Венеру.
Как же она была хороша, моя Венера! Даже прилипшие куски трухлявой земли не портили её. Мрамор белый, светящийся, как будто вобрал в себя свет солнца и луны, впитал соль всех морей. Её волосы источали сладкий с горчинкой аромат, какой бывает ранним летним утром в полный штиль. На мочке огнём горела золотая серьга. Её руки, нежные, гладкие, таили в себе обещание ласки и неги. Я решил, что Венера будет моей.
Это случилось двадцать лет назад на острове Милос, где я уже месяц ждал распоряжений капитана, изнывая в крошечной комнатке у старухи-гречанки. И тут подвернулось такое дельце: один из крестьян нашёл в своём огороде богиню! Я с лёгкостью уговорил и Йоргоса Кентронаса, и его сына Теодораса продать мне статую. Они думали, что она стоит приличных денег. Я их не разубеждал, соглашался, но время от времени трогал соединительный шов между мраморными частями статуи, качал головой, давая понять, что денег-то она может и стоит немалых, и можно найти профана, разрази их гром, но настоящие ценители предпочтут статую из целого куска мрамора.
— Какая она всё-таки красавица! — тут же вздыхал я, и семейка Кентротасов была уверена, что она никому, кроме влюблённого юноши, статую не продаст. А Матрэ и Дюрвиль, которые обещали купить статую, никак не возвращались, и неизвестно, вернутся ли они, или их где-то утащит шторм в морские пучины.
Сделка была у меня в кармане. Но тут всё испортил племянник Йоргоса. Недоверчивый, он всё время шёл, вытягивая нос далеко вперёд, как будто что-то вынюхивая. У него и имя было подходящее — Григорий, «бдительный». Его глаза обшаривали меня с ног до головы. Хоть он и был моложе меня лет на десять — на вид ему было около семнадцати, я его жутко боялся. Его проницательности, его вездесущей подозрительности. Он мог найти монету на огороде — просто так. Он мог сказать пол ребёнка до его рождения. И конечно, он сразу понял, что я что-то скрываю за завесой влюблённости в статую.
Йоргос и племянник долго шептались, и, наконец, отказали мне в продаже статуи: решили дождаться Матрэ и Дюрвиля, разрази их гром. В гневе я напился в ближайшем порту с каким-то турком, разболтал о сердечной ране и о сорвавшейся сделке. Турок улизнул, а я остался до утра в обнимку с бутылью рома.
Выходя из портовой таверны, я увидел сквозь мутную пелену уставших глаз, как толпа греков и турецких матросов тащит белую глыбу. Это несли Венеру. Мою Венеру! Я тут же понял, что проклятый турок, с которым я поболтал по душам, тут же передал османскому капитану весь наш разговор. Я жутко пожалел о своём длинном языке.
В этот момент началось что-то невообразимое: к причалу пришвартовалась шлюпки со шхуны «Эстафетт» — это прибыл наш посол по наводке Матрэ и Дюрвиля — и матросы кинулись отбивать статую у турок, которые уже грузили мою красавицу на борт проклятого турецкого брига.
Утреннее мягкое солнце превратилось в палящего монстра, казалось, ещё чуть-чуть, и я расплавлюсь. Матросы, разозлённые жарой и подгоняемые приказом капитана, готовы были глотку перегрызть туркам. Но и те не сдавались, секли налево и направо. В этой мясорубке никто не заметил, как Венера упала на землю, и у неё откололись руки. Я стащил кусок парусины и завернул руки статуи. Чем кончилась драка — я не знал, да мне было и не до этого: руки, гладкие, манящие руки были теперь у меня! Если мне не удалось заполучить всю статую — то хоть часть будет только моей. Я был уверен, что без рук Венера потеряла в цене, и надеялся позже продать руки за кругленькую сумму.
Но время шло, статуя переходила от одного владельца к другому, а руки оставались у меня. Однажды из-за мучившей меня тоски я положил в кровать руки Венеры, погладил прохладный мрамор. В свете луны пронзительно-белый цвет менялся на оттенок слоновой кости. Я лежал и мечтал о девушке, столь же совершенной, как и моя Венера. Моя утраченная богиня.
Душными ночами я целовал прохладные руки, покупал золотые браслеты, вдыхал запах моря, исходивший от мрамора.
И вот однажды я встретил Наиду — гречанку со светлой кожей, пахнущими морем волосами и лёгкими звонкими золотыми серёжками. Я мгновенно потерял голову. И теперь Наида заполнила все мои мечты, а руки Венеры я спрятал под кровать и больше не вспоминал. Золотые браслеты я подарил Наиде.
Два месяца длилось наше счастье. Мы все ночи проводили на морском берегу, болтали, гуляли, целовались. И вот я решил привести Наиду в комнатку, которую я снимал у старушки-гречанки.
Я знал, что хозяйка будет осуждать меня, поэтому привёл гостью глубокой ночью. Мы пили молодое вино, острое и шипучее. Потом целовались до одури и шума в ушах. Этот шум был громче перекатывающегося моря. Под утро мы уснули.
Проснулся от звуков борьбы, от того, что кто-то пинал меня в бок. Руки Венеры душили Наиду. Я схватил руки, потянул на себя. Венера не сдавалась. Я в сердцах сплюнул и сказал злобно:
— Сама виновата, твой мрамор почернел.
Руки Венеры разжались. Я бросил руки на пол, одна кисть откололась. Руки закаменели, больше не шевелились. Наида с криками ужаса убежала в светлеющую ночь.
Каждый день я бродил по острову, изнывая от жары и отмахиваясь от злобных мух. Я искал её на пляже, где мы вместе проводили ночи. Я искал её у родника, где мы впервые встретились. Мои глаза выцвели от ослепительных белых стен домов. Мои волосы выгорели на солнце.
Но я её так и не нашёл.
Руки продал коллекционеру за половину суммы, которую надеялся получить. Капитан собрал нас, и мы покинули остров, чтобы примкнуть к флоту, вторгающемуся в Испанию.
И вот сегодня, спустя много лет, когда кожа моих рук превратилась в пемзу, я увидел мраморные руки за порогом родительского дома, когда наконец вернулся во Францию.
В прихожей толпились дальние родственники в чёрном. На руки Венеры вешали пальто и шляпы. Заплаканная мать кинулась в мои объятия. Как же она постарела! Некогда гладкое белое лицо покрылось куриной жёлтой кожей. Вместо черного каре, которое она так любила, на голове топорщилась паутина спутанных серых волос. Я понимал, что случилось, но моё сердце отказывалось верить, я пытался придумать истории смерти собачки или троюродной тётушки. Но тут я увидел строгое фото отца с чёрной ленточкой, и сердце моё шмякнулось на каменные плиты и расплющилось.
— Сынок, вчера похоронили, — мать роняла слова, как слёзы, — удушился простынёй, такая глупая смерть, но ты сам знаешь, что его всегда преследовали нелепости.
Мать на минуту отстранилась, посмотрела сквозь меня, её лицо осветила горестная улыбка:
— Помнишь, как он гонялся за молочником для коллекции, а когда купил, тот оказался подделкой? Помнишь, как он сердился? А тот случай, когда он упал в Сену, засмотревшись на облако в форме коровы?
Но я не слушал. В моих ушах стоял оглушающий звон. Я прекрасно понимал, что его задушила не простыня, а Венера!
Ночью, когда родственники разъехались, а измученная мать уснула, я вышел на цыпочках в коридор и выломал руки из стены.
Дыры зияли в стене, но мне было наплевать. Я завернул руки в плащ и вышел.
Липы давно отцвели. Я вспомнил летние ночи, когда бегал здесь мальчишкой. Как одурманивающе-сладко пахли медовые липы. И как откручивал уши мне отец, и как плакала, но не заступалась мать.
На берегу Сены гуляли парочки. При моём приближении они хихикали и разбегались. Я вышел на крутой берег и выкинул в Сену свёрток. Вода проглотила подарок, утробно заворчав. Где-то вдалеке раздались всхлипы и вздохи.
Я стоял на краю лета и думал о своей растерзанной жизни. О Наиде, которую я потерял из-за тебя. Об отце, попавшем под твои чары. Больше ты никому не повредишь!
Прощай, моя любовь, прощай, смерть! Прощай.
