«Единственная ценность картины в том, что это подлинный антиквариат середины «лютого» двадцать первого века.
Рад быть полезным! Удачного вечера!»
Когда подобную фразу выдала последняя в списке нейросеть, Валентин с досады выключил всё, не относящееся к системе жизнеобеспечения коттеджа. Вокруг немедленно разлилась нежная мелодия «Одинокий пастух», напоминая хозяину дома, что сервисы общения по-прежнему к его услугам. Бесполезные. Он приглушил свет и зажёг пирамидку благовония.
Такой Валентин и запомнит эту ночь — растянутой в небо спиралью мелодии Джеймса Ласта, можжевеловым тонким дымком. Таким оказался старт исследовательского марафона. Финишная лента, подобно горизонту, будет отодвигаться и отдвигаться в двадцать третий век…
Невозможно признать бросовую ценность того, что легло так близко к сердцу. Чьё тепло в твоём тепле растворилось.
Магнетическую химеру Валентин держал в руках, замирая: вдруг ядовитая… Целительная. Жжётся.
Неизвестный мастер прошлого века превратил квадратную негрунтованную доску в тигель для алхимической возгонки. Над ней стояло зарево, внутри неё бурлил хаос пастозных мазков. Кипящая боль и заведомое ликование победы.
Теперь Валентин ясно видел, что его собственные аккуратные наброски годятся для маркетинга и для мусорной корзины в равной мере. Новообретённая живописная вакханалия не подходила ни к чему. Кроме любви, кроме одинокого любования.
Используют её тысячу раз.
Где только не появится это изображение, от постеров к музыкальным альбомам до этикетки острого кетчупа. Какие только ценители и ревнители этим не возмутятся…
Через год так называемая «Картина: два беса», «Картина с ножом», «Пастораль идиота», в наиболее сдержанном варианте — «Двойной портрет на холме с клевером» станет первым изображением за сто лет, которое потребуют изъять из всех каталогов и запретить к личному хранению. Не меньшее число петиций возникнет в её защиту.
Валентин качал головой и гладил деревянные торцы кончиками пальцев.
«Я вижу, что ты добро, — шептал он. — Я пока не знаю, как доказать это, но непременно буду пытаться снова и снова. Иначе я не смогу жить. Или — или…»
…
Валентину шёл тридцатник. Это имя пацану, родившемуся четырнадцатого февраля, выбрали с дальним прицелом. Только настоящие Валентины имеют право раз в год символически закреплять союзы, получая некоторую сумму поверх безусловного базового дохода. Кто бы отказался! Это весело и это — особенность... В результате образовалась некоторая сумма, приведшая к спонтанной покупке на антикварном аукционе. Слепой покупке. Многие любители сюрпризов так делали.
Аукционный сайт красиво померк и предъявил, медленно всплывающее сквозь искристый ультрамариновой мрак, приобретение.
Волнительно… Интригующе…
Квадрат состоял пока что из крупных пикселей. Многоцветный тёплый колорит. Наверху лазурь, нижние две трети — перемешанная с алым, розовым и солнечным, травянистая зелень.
Валентин улыбнулся, как довольный кот. С вероятностью девяносто девять процентов ему достался пейзаж. Отличное украшение дома и ликвидное вложение средств.
По мере приближения картины пиксели разбивались на всё более мелкие, но понятней не становилось… Кубизм? Абстракционизм?
Как будто два пятна… Грушевидные, веточкой вниз. Они светлей фона… Рядом, почти вплотную… Левое выше, крупнее… Озёра? Облака?
Бабах!..
Окно сайта полыхнуло хлопушкой. Конфетти опало и сложилось в весёленькую рукописную строку:
— Поздравляем с удачным приобретением!
Вторя ему, домашняя нейросеть, Фред-френд чирикнул из колонки:
— Мои поздравления, френд Валентин! Доставка ожидается послезавтра.
Валентин раздражённо смёл рукой конфетти мимо корзины сенсорного экрана и в ауте уставился на изображение.
— Что тут вообще…
Опустил взгляд к наименованию лота.
Его покупка даже названия не имела! «Агит.худ.проп. №21091964» и всё.
Да что наименования, там отсутствовало авторство! Не по причине утраты, а принципиально. «Мастерская агитационных материалов «Светлый Лик Героической Отчизны». Период легко устанавливается по стилю написания: каждое слово с заглавной буквы, кошмар.
— Я самый невезучий Валентин в мире! На всю жизнь отпущенная мне удача исчерпалась датой рождения…
Первым порывом было вообще отказаться от доставки. Вторым — перенаправить в музейное хранилище. Третьим… Третьего не случилось.
Весь следующий день Валентин поглядывал на фотографию картины и ждал… Ждал, ждал.
«Или я это в помойку выброшу... Или — или…»
…
Живопись представляла собой очень грубую перерисовку маслом какого-то примитивного агитационного плаката. Милитаристская и одновременно религиозная пропаганда.
Среди хаоса цветовых пятен воевали два безобразных, практически неразличимых как бы антагониста. Добро побеждало. Добро было узнаваемо благодаря светлому подобию нимба вокруг неестественно огромной головы. Зло, разумеется, повержено. Изображено в профиль. Который, однако же, сходным манером был наделён двумя глазами и вписан в грушевидное пятно лица. То ли забрызганное кровью, то ли намекающее багровыми отсветами на принадлежность к чертям.
Зло находилось под прицелом какого-то оружия. Штык-винтовка? Нож дикого размера? Копьё? Художник не потрудился соединить ладонь добра с этим предметом. Так что, обе пары рук: атакующая и защищающиеся были протянуты к взаимным объятьям. Растопыренные в пальцах, негнущиеся в локтях. На таких взлететь можно.
Тела условные — обозначены двумя упругими линиями, забрызганы алым и золотым. Военная форма с медалями? Рубахи с пятнами крови? Раненая нагота?
Там сверху и флаг был развевающийся, почему-то белый. Или это облако с гербом? Под ногами, вроде, сорванные погоны… Или это звёздочки в траве?
Цельное впечатление — двое на крутом холме. Вот-вот скатятся, вот-вот утонут в розовом клевере. Жаркий ветреный день. Всё в полёте, всё мимо: ветви далеко от ствола, листва далеко от ветвей. Лазурь, облака, соцветия разбросаны вихрем. Только люди вплотную друг к другу.
Антагонисты дерутся. Рты у обоих кричаще. Глаза у обоих распахнутые, в чёрной обводке. Смотрят… Вот это самое удивительное: смотрят друг на друга, но и вверх, но и наружу картины: «Ты видишь, — спрашивают, — что делается? Взгляни на этот холм, на это солнце, на этих нас!»
Валентин резко свернул изображение.
Закрыл крестиком.
Щёлкнул правой кнопкой. Замер на строке: удалить безвозвратно.
Тут же открыл снова и развернул на весь монитор.
— Я никогда не предам это, — сказал он, вместо «не продам». — Мне нужен оригинал. Я должен взять его в руки. Своими глазами посмотреть.
Фред-френд, отзывчиво чирикнул:
— Что смотрим, френд Валентин?
Не дождавшись ответа, он стал предлагать фильмы, оставленные в закладках, новости, галереи мемов…
Валентин выключил. Он хотел тишины. Хотел слоняться по коттеджу. Большой зал — кухня — тренажёрная комната — большой зал… На каждом круге делая продолжительную остановку возле монитора. Глядя на картину в упор. С вызовом. «Одно из двух: либо я сошёл с ума… Прямо всерьёз, без шуток. Либо случайно наткнулся на сокровище. Или — или…»
…
Робот-курьер приехал, когда уже теплилась вечерняя подсветка дорожного полотна.
Валентин достал из кузова пластиковый ящик. Вслух поблагодарил глазастую коробочку на гусеничном ходу, как рекомендовал этический кодекс. Отметил, что фары дружески прищурились зелёными веками: доставщик принадлежал той же, что и Валентин — партии универсальной этики.
Закрыл дверь и остался наедине с этими, этим… Антиквариатом.
Можно ли вообразить, что подобный шквал эмоций в твою жизнь принесёт не знакомство с девушкой мечты, не карьерные какие-то высоты, не экстремальное путешествие, а крашеная доска шестьдесят на шестьдесят?
Впервые одержимый подлинной страстью, Валентин захотел разобраться с ней во что бы то ни стало — низвести до постигаемого феномена. Это он умом так считал. В действительности он хотел ещё большего обладания. Реальных подробностей: время написания «пасторали», имя и биография автора. Заказчик, если был. Исток, вариации, трактовки сюжета.
Поверхностное и подводное течения несли его в одну строну, но с разной скоростью, порождая стремнины и заводи, лихорадку нетерпения и опасений. В эпоху одиночек он мог бы сам себя обручить с этой картиной! Жить с ней одной. Шёл «всепримиряющий» двадцать второй век. Ничего странного в таком раскладе не было. Странность гудела внутри — ненормальной, несовременной силой чувства.
Жизнь во все века препятствует влюблённым.
Начался семидневный фестиваль романтики. Следующая неделя, с праздником святого Валентина, пришедшимся на четверг, была наполнена его валентиновскими обязанностями. Место и время, сюжет церемонии — всё в компетенции церемониймейстера. Знатока исторических обрядов, дизайнера, аниматора и психолога в одном лице. Обручались пары, группы, человек с вещью, человек с ничем, и такое бывало. Дело простое лишь на первый взгляд, переполненное капризами, конфликтами. В дело шло всё, придуманное и обговорённое за год. Уточнять, мирить, удивлять требовалось на ходу.
Именно в эту неделю Валентин стал холодным формалистом. Он ждал не дождался свободного времени, чтобы остаться наедине с манящей, обжигающей батальной пасторалью. Стократ более живой, чем эти современные браки. Атмосфера праздника, обмена кольцами, браслетами, половинками кулонов, поцелуями, клятвами — разноцветная карамель. Диетическая. Даже не приторно.
Прохладный, просторный, аккуратно стриженный город не по сезону зеленел на подогреве.
Слишком аккуратные домики, слишком одинаковые газоны, слишком регулярные клумбы. Тщательно подобранная палитра цветения. Водоёмы очень чистые. Берега очень ровные. Не обо что запнуться ноге или взгляду.
Велосипед плавно, с небольшим усилием заезжал на очередной холм и, немного ускоряясь, катился вниз к серебряным ивам, к неглубокой озёрной запятой. Утки дремотны, селезни иссиня-зелены… Вот и беседка для торжества…
Дома над электрическим однообразным пламенем камина ждёт квадратный портал в другое измерение. Напрасно Валентин повторял себе, что это — портал в жуткое время, что не случайно век создания картины был назван «лютым».
Засыпая перед камином, Валентин успевал населить полу-агитку, полу-абстракцию, невообразимой хтонью. Окружить восхитительно противоречивым пространством. В одной стороне — большой взрыв разворачивает спираль мироздания руками стоглавых огненных титанов. В противоположной — руины и катакомбы стынут под взглядом демона на ледяном троне. Медленно рушатся города, пронизанные холодом расширяющейся вселенной. С одного края космоса на другой, минуя плазменные протуберанцы, минуя чёрную немоту плывут и плывут облачка... Несут внутри себя лазурную безмятежность… Замедляются в квадрате «пасторали» и смотрят из него сюда...
Каждый раз, не в силах шевельнуть пальцем, Валентин клялся по пробуждении запечатлеть всё это смелым акварельным наброском, и никогда не исполнял обещанное.
«Завтра соберусь. Додумаю… Или передумаю…» Или — или.
…
Чудесней всего была полная отрешённость от мира сражающихся на холме антагонистов. Разбойников. Наверняка, разбойников. Огромноруких, кричащих во всю глотку. Летящих кубарем по холму. С голым, как ветер, мучением в огромносветлых глазах. Они выплеснули драку и замерли белым волчком на её острие. Посреди взбаламученной, мутовкой взбитой, травяной, солнечной, тенистой зелени. Среди клевера, клевера, клевера...
«Немыслимые вне сюжета... Драка — их жизнь. Оглядываться не на что. Упасть некуда. С вершины этого холма можно только взлететь… — Валентин задумался. — Почему я их так называю? В лютом веке нет разбойников. Перед красным огнём нет белых лиц. Но как их назвать тогда?»
В отличие от жителей городской ойкумены, удушенных романтикой, пасторальным разбойникам ничего не требовалось от Валентина. Мало-помалу он стал болтать с ними о всяком разном. О подложке зла и добра, с которой «всепримиряющий» век смирился, которую замалчивал, вместе со злом рассчитывал молчанием придавить.
Но это так не работает, зло гнездится под спудом. Ему там хорошо. Зло неторопливо наливается мощью, а вырывается фонтаном. Чему примеры — вспышки беспричинного насилия. Общество, завёрнутое в пупырчатую плёнку, нервно лопало её примерно с неделю и жило дальше.
Валентин перебирал в памяти последние случаи массовых отравлений, тщательно спланированных одиночками. Абсолютно бесцельные злодеяния. Вспоминал, чувствуя растерянность и удовольствие! Да, удовольствие! Не будучи мизантропом и не оттого, что решил пощекотать себе нервы. Но потому что, оказывается, очень устал отпихивать ужас на край сознания.
«А вдруг эта картина отравлена, и я никогда не проснусь, умру там на холме? А вдруг проснусь и разлюблю? Закончится действие яда, морок пройдёт… Что ужаснее?»
На более глубоком уровне сознания страх смерти обитал под другим именем: «вакцина анастас» — укол бесконечного продления жизни.
Учёные не всеведущи в своих прогнозах. От ДНК-препаратов, которые позволяли клеткам тела обновляться до бесконечности, ждали совсем иных проблем. Фатальных непредсказуемых мутаций. Ошиблись.
Испытуемые благополучно здравствовали от года до полувека. После чего все. Без исключения все. Кончали самоубийством. Исследования трупов и анализ прижизненных наблюдений не показали ничего. Нет причин. Внутренних, социальных. Никаких.
Был даже один мистический момент, хотя Валентин старался гнать иррациональные мысли.
Стараниями очередного маньяка затонул морской паром. Был шторм. Выжил единственный ребёнок — тот, которому сделали «вакцинацию анастас» в младенчестве, тогда разрешалось. За его дальнейшей судьбой врачи и публика следили с таким, невозможно отрицать, суеверным напряжением, что закончилось всё… Суицидом в двадцатую годовщину крушения парома.
Валентин подумал: «Внешнее и внутреннее у этих несчастных поменялись местами. Они вывернулись наизнанку: плоть стала жизнью, а сознание смертью. Только чистейшему нолю не повредил бы такой кульбит. Но ему незачем искать бессмертия».
Поёжился: «Есть в этом что-то захватывающее, в этих размышлениях. Щекочущее. Но ведь и передо мной однажды встанет вопрос: соглашаться ли на укол или подписать отказ… Рискнуть или смириться? Словно туча пришла и стоит над головой. Или — или…»
…
Обсудить всё это Валентину было не с кем.
«Всепримиряющий» век сохранил в учебной программе три обязательных предмета: математику, письменный язык и Лигр — личные границы. Последний, будучи старым общественным движением, имел собственную геральдику: дремлющий лигр с полосками на лапах и короткой гривой. Что подразумевало мирную жизнь, основанную на умеренности. Ведь характерные признаки обоих зверей слабо выражены.
На уроках Лигра обучали держать дистанцию: избегать назойливости и холодности, грубых слов, эмоциональных дискуссий, неформатных длинных разговоров… В первую очередь не заводить их самому. Не поддерживать, тактично пересекать, в крайних случаях перенаправлять к специальным службам психологической поддержки. Парадокс в том, что эти службы исповедовали Лигр ещё педантичней! Так что, выполнять свою функцию они просто не могли.
С раннего детства навык избегать сложного, непривычного и проблемного входил в кровь. Отступления вызывали чувство вины даже наедине с собой. Привычки нет. Была когда-то…
Валентин обретал родителей максимум на неделю в промежутках между их путешествиями. Воспринимал как коллег-аниматоров. Этнографы и профессиональные танцоры, они кочевали между народными праздниками с континента на континент:
«Главное не грустить!»
В детском саду непрерывного пребывания друг у Валентина имелся. По иронии судьбы им стала мохнатая игрушка лигр. Символ ненарушения личных границ позволял их нарушать без малейшего сопротивления, готовый и выслушать, и подставить гриву под щёку. Воспитатели мешали:
«Не грусти, Валентин, поиграй с ребятами!»
В школе непрерывного пребывания плюшевого лигра не нашлось, но место и время для воображаемого собеседника были: обеденный перерыв напротив окна. Хотя и не слишком уютно… Во-первых, там приходилось следить за временем. Даже большая перемена кончалась очень быстро. Во-вторых, мог подсесть кто угодно:
«Грустишь? Чего так?»
В институте не осталось ни плюшевой морды, ни уединённого столика. Надо было непрерывно радоваться и участвовать. Даже коврик для йоги ложился в ряду таких же надписью вверх:
«Грусти на позитиве!»
Дружить с нейросетями, установленными в день совершеннолетия, Валентину пришлось по душе. Но, как собеседники, они не очень… Да и сам он.
Среди вариаций искусственного интеллекта, оставивших его наедине с проблемой, были нейросети-друзья, историки, искусствоведы, маркетинговые сети-агрегаторы… Ближе к концу списка: нейросети-психодиагносты, спонтанные серферы по развлечениям, турагенты, и финальная точка — нейросеть-кулинар. Всё, в сфере анонимности больше советчиков на осталось.
Разочарование… Потерянность… Надо как-то самому, лично составлять алгоритм действий, искать консультантов, общаться с живыми людьми или бросить это дело. Или — или.
…
Когда Валентин не видел картины, то воспринимал её страшным агрессором, провокатором. Усевшись напротив, чувствовал себя дураком. Терпеливо, с одной и той же интонацией «пастораль» повторяла ему: «На тебя никто не нападает. Со мной можно разговаривать. И об этом, и об этом. И о тебе, и обо мне. И вслух, и без слов. Я всё понимаю. На тебя никто не нападает». Это было сокрушительно новым опытом. Пропал…
Он словно много лет сжимал до боли в кулаке стеклянные шарики и вдруг бросил. Швырнул об идеальный городской асфальт весь свой голод, все свои недоверия. Теперь не собрать. Со звонким шорохом катятся невесть куда. «Пастораль» смотрит снисходительно. Что такое эти стеклянные мелочи перед её экстатической битвой?
Хоть монологи ни к чему не вели, от них становилось гораздо лучше… Я сделаю «вакцинацию анастас» в глубокой старости? Я ни за что не сделаю?.. Валентин не решил. В неуловимый момент он пресыщался темой и забывал про неё думать. Его накрывала и подхватывала тёплая волна. Любви, да. Любовного порыва навстречу. А когда несла, то уже распространялась на всё окружающее без разбора: от живописного квадрата — на электрический камин, от пламени — на весь зал, от агавы на подоконнике — на тополя за окном. Обнимала холодные небоскрёбы и откатывалась в глубину картины. Смотрящую четырьмя огромносветлыми глазами. «Ам!..» — и Валентин уже под зефирным клевером, под сдобной землёй, в утробе холма. Двухголовое чудище холма проглотило его из любви.
Что это? Освобождение или потеря здравого смысла, контроля, самоконтроля? Или — или…
…
Но к делу.
Нейросети с анонимностью исчерпали себя. Если Валентин хотел, а он очень хотел, узнать что-то большее, пора было входить в соцсеть Биг Дата «Правда жизни», принципиально открытую для всех граждан. Через неё искать информацию в архивах, в художественных и исторических сообществах.
Валентин топтался перед этим порогом, ощущая какой-то внутренний скрежет. «Пастораль» стала для него — личной, а там всякие люди…
Он запросил аукционный сайт: «Было ли проведено глубокое сканирование картины перед продажей?» Дождался положительного ответа и скачал изображение в 3Д.
Исторические архивы, куда он отправил скан, предсказуемо ничего нового не дали. То, что перед ним — военно-патриотическая агитка было видно и неспециалисту.
Валентин решился. Глубоко вдохнул и загрузил скан в библиотеку Биг Дата ШедЭврика, где «гармония поверялась числом».
Этот камешек начал сход лавины.
Оба показателя: колористической и композиционной гармонии оказались… Барабанный бой… Равны ста процентам!
«То есть, мне не показалось, — возликовал он, — я не сошёл с ума!»
Стопроцентные результаты автоматически попадали в рассылку для всех крупных объединений, так или иначе связанных с изобразительным искусством. Подобное считается достоянием общества. Конечно, не как физический предмет, но как цифровая копия.
Среди прямо или косвенно изображающих войну картин «Пастораль идиота» стала прецедентом.
Буквально со следующего дня Валентину начали приходить запросы на использование её в дизайне. Он успел ответить согласием штук на десять с коммерческим интересом и на все пятнадцать некоммерческих, когда от правительства пришёл мейл с просьбой... Требованием? Притормозить.
Валентин озадачился формулировкой: «Широкое распространение нежелательно». Он обратился за уточняющей информацией, но официальные ответы — небыстрое дело. Решил сам поспрашивать на форуме: от других участников требовали когда-либо нераспространения чего-то? И ещё: как братья-художники относятся к такого рода живописи: ужасной по содержанию, но впечатляющей по качеству?
Зайдя на форум, Валентин не мог поверить глазам.
Там было уже несколько веток комментариев: и смакующих, и проклинающих «пастораль». Не пустая ругань, не спор о вкусах. Завсегдатаи обменивались ссылками на коллекции гипнотических гифок, на примеры песен и фильмов. Результатом появления некоторых были волны селфхарма. Следствием других шоу — периоды снижения преступности. Не выдумки, всё достоверно — подтверждено Биг Дата «Правда Жизни».
От правительства пришёл уклончивый ответ. Картина «Пастораль идиота», как минимум, провоцирует избыточно эмоциональную дискуссию. Отдалённые последствия рассчитать не представляется возможным. Биг Дата умыла даты.
Между тем, футболка с принтом картины уже мелькнула на модном показе…
Валентина задело это зрелище. Не ожидал, воспринял, как нарушение личных границ. Но дефиле было прекрасно, девушки неотразимы, атмосфера празднично легка… Где тут место злу?
— Как может быть разрушительным то, что притягательно? — произнёс он вслух.
— Легко, — чирикнул Фред-френд, и выдал ужасное, а ещё друг называется.
Валентин этого трактата прежде не встречал. Не интересовался философией, считая её за корявую, сухую ветвь литературы.
Домашняя нейросеть обрушила на него квинтэссенцию «Неустойчивости пограничного поля», написанную человеком без помощи нейросети. Книга была действительно корявой: многословной и абстрактной разом. Но именно это производило пугающе сильный эффект убедительности.
Автор писал: «Есть великая тайна мышеловки — в ней лежит самый настоящий сыр!»
Сыр был выделен капслоком и подчёркиванием. «Философу можно», — недовольно поморщился Валентин.
Личные сообщения с форума художников отвлекли его. Голосовые, нечастое явление:
— Избавься от неё, бро… Что если это и правда ловушка?
— Ну, допустим, — ответил рациональный Валентин, — в силе пропаганды есть что-то такое, что Биг Дата не смогла отследить. Но спустя почти два столетия к чему и кого способна подтолкнуть эта пропаганда?
Его оппонент возразил:
— А почему ты предполагаешь здесь какую-то избирательность? Бро, ты же помнишь, что последнее нарушение Лигра было безадресным. Это был клип «Энегро». Помнишь вандализм после концертов?
— Разумеется, помню. Но картина — созерцательная вещь. Я не спорю, бро... Говорю только, что мы можем чего-то не понимать. Мир полон тайн. Признавать ограниченность науки в принципе и её современного уровня в частности — нормально и правильно.
— Но и я ровно об этом! Есть подводные течения за гранью нашего восприятия. Разница в знаке, бро. Плюс или минус? Я не утверждаю, что мои опасения — истина в последней инстанции, но по косвенным признакам кое-что можно сказать. Ведь очевидно: излишняя экспрессия всегда свидетельствует в пользу негативной версии.
Ох… Что его привязанность к картине чрезмерна, Валентин не мог отрицать. «Пастораль» уводила его из реальности. Но и возвращала к ней.
Валентин не мог понять самой сути: как подобный сюжет может сочетаться с подобной гармонией?! Как это могло возникнуть?!
Он пересмотрел множество агиток «лютого» века и штук двадцать поистине страшных видео. Ничего близко не лежало. Там была настоящая грязь насилия, плакатная грязь героики, прямолинейные марши и гимны, недурные стихи жертв.
В чём дело? Его приобретение — это всё же искусная современная подделка? Чья-то шутка? Противозаконный эксперимент?
Валентин не хотел так думать. Не картина виновата в его метаниях, только не она. «Пастораль» успокаивала хаотичные мысли. «Пастораль» излучала тепло: никто на тебя не нападает. Ты ничего плохого не делаешь, правда.
Она лжёт или он встретил любовь всей своей жизни.
Или — или.
…
Валентин связался с предыдущим владельцем «пасторали». Тот до поры до времени не имел понятия о том, что под папками с акварельными листами хранится масляная живопись. Ученические акварельные натюрморты ничем на неё не походили. Тем не менее Валентин нашёл информацию о преподавательнице. Алла Альбертова… Изучил её биографию и ближний круг. Ничего похожего.
Он стал загружать «пастораль» в локальные музейные поисковики: «найти что-то близкое». Его выкидывало к более ранним векам, к примитивистам и наивному искусству.
Поиски шли ни вперёд, ни по кругу. Развивались путём хаотического накопления — похожих, затем и вообще не похожих изумительных работ. Сколько же, оказывается, сокровищ в личных коллекциях и музейных запасниках… Ничтожная часть тасуется через аукционы.
Блуждая по галереям стилей и авторов «лютого» века, Валентин там и тут надолго застывал перед новым открытием. Он скачивал и добросовестно скармливал его нейросети ШедЭврика, но не получал результата, превышающего тридцать-сорок баллов композиционной и колористической гармонии. На свой глаз он больше не надеялся, чувствуя, как восходит к парадоксальной равностности. К высшей обзорной точке холма: ему нравилось всё. Просто потому что оно есть. Как эти пузырьки минералки в чистом высоком стакане... Как желток заката в яйце овального небоскрёба… Городок прилизанный, и он теперь нравился.
«Пастораль идиота» летним дождём промыла глаза. Красота — вот она, ближе близкого, она повсюду.
Ещё с институтских времён Валентин состоял в обществах двух смежных тематик: визуальные искусства и ретро. Один сайт объединял их. Он назывался: «История зримого». Участники выкладывали свои работы и обменивались лайками.
Френдессе, публиковавшей акварельные абстракции, сделанные разными предметами, потёками, отпечатками растений, Валентин обычно писал: «Как это мило!» Френду, который предпочёл кубизм, Валентин, обнаружив некоторое изречение между линий, писал: «Глубокая работа…» Третий френд делал коллажи из рекламных флаеров. Его Валентин плюсовал кивающим смайликом: «В точку!»
Все на сайте так жили.
Сам Валентин, преобразовывавший карандашным фильтром картинки разных стилей, считался оригиналом и получал одобрение в любой формулировке: и мило, и точно, и глубоко. Мертвечина.
Вернувшись с часовой велопрогулки вокруг озёр, он смешал витаминный коктейль, взял пачку цельнозерновых хлебцев и зашёл на сайт, чтобы обменяться лайками.
На странице френда-кубиста открылась новая картина «Зимняя звезда». Густо-синее горизонтальное полотно, словно небо над шоссе во всю ширь перечёркано толстыми брусками лучей — обрезками полупрозрачного скотча. Они небрежно сходились в предполагаемом центре звезды.
Курсор остановился над лайком...
От фона веяло зимним холодом. Простором. Одиночеством пути.
Внизу предполагаемая, не попавшая на холст дорога, как разъединение всего и всех. Сверху звезда, для которой обнять дорогу одинаково легко вдоль и поперёк. Для которой не существует разлуки.
«Он сам понимает, насколько это гениально?» — подумал Валентин.
Забыв добавить многозначительно кивающую рожицу смайла, Валентин живо накатал коммент в абзац толщиной.
Подумал и добавил:
— Твоя сегодняшняя картина, Оскар, заставила меня вспомнить учебный курс, необходимый для моей, ты понял, специализации: организатора свадебных церемоний. Столько любовной литературы мало кто прочёл за всю свою жизнь! В итоге, я сам себе стал Биг Дата, тем более, что размышлять в этих романах и романсах особо не о чем. Они скучноваты, однообразны и лишь копились, копились в памяти… Однажды перейдя в некоторое обобщение. В табличку из четырёх граф. Четырёх главных побуждений, присущих любовному аффекту. Две графы телесные, индивидуалистические. Две графы концептуальные, ориентированные на социум. А именно: овладеть и отдаться, услышать клятву верности и дать такую клятву. Мне показались интересной последняя. В силу неочевидности. Из-за отсутствия выгоды при наличии рисков. Поклясться в верности — наиважнейший момент для многих выдуманных и отнюдь не выдуманных персонажей! Я тебе, Оскар, больше скажу: нередко единственным итогом тайного свидания был не секс, а обмен клятвами. Только за это они расплачивались жизнью. Я молчу про нанесение себе травм, например, отрезание мизинца с этой же символический целью. Понимаешь? Клятва в любви — не средство, а именно цель! На твоей картине лучи Зимней звезды одинаковые по всей протяжённости. Тебе удалось изобразить обет вечной любви. Априори правдивый. Эти лучи не исчезают в пространстве каким-либо способом: расширяясь или заканчиваясь острыми уголками. По сути они не покидают звезду. А значит, и того, кому она светит. Её обет не может быть нарушен, потому что всё ещё звучит, будет звучать, пока длится время. Оскар, имхо, твоя Зимняя звезда символизирует бытие, как таковое. Его саморавность, его вечность.
Валентин нажал клавишу ввод.
Сайт мигнул и ударил его в солнечное сплетение: «Подозрительная активность! Временный бан».
А он даже коммент не сохранил. Обидно.
Молчи по традиции или молчи поневоле… Или —или.
…
«Лень спорить с ботом, лень связываться с админом. Пусть сами разбираются. Напишут через несколько дней», — с горечью, ускользающей как дымок, подумал Валентин.
Много действительно важных, противоречивых тем прямо сейчас поднималось в нём из-под гуманитарного недообразования.
Отношение к институту наставничества. Под корень истреблённому.
«Современный человек, — думал Валентин, — не может отрицать преимуществ широкого обзора над узким. Дробного изложения над обобщённым. Проблема в том, что дробность вышла за все разумные пределы».
В начальной школе, если ребёнок выбирал предмет «рисование», он буквально прыгал в штормящий океан. Вести уроки приходило столько учителей различных стилей и направлений, обзорных и практических занятий по технике, символике, материаловедению, сколько учебных дней. Смысл? Очень простой и справедливый: ребёнок должен сам выбрать, что ему интересно, без постороннего давления. И так вплоть до выпуска из университета: все всё выбирали, никто ни в чём не совершенствовался...
Валентин усмехнулся: «А зачем? В дизайне сгодится любое, это маркетинг. Перед кем хвастаться эксклюзивным искусством? Чьего одобрения искать? Публики? Но допустим, я хочу: «Чтобы шах прекрасной песней насладился в час вечерний». Кто-то один, кто-то особенный, могущий понять. Законная мотивация? Но нет шаха… Нет ценителей и наставников, нет цеховой культуры».
Прекрасно, превосходно Валентин знал все минусы деспотических учителей и школ, но… Хорош выбор: пустыня или тупик.
Зимой с ним произошёл самый что ни на есть высокотехнологичный казус, приведший к дивно архаическому переживанию.
Эту пригородную территорию занимали летние гоночные трассы. По периметру — скоростная автомобильная. Внутри — полосы препятствий для велогонок, гаражи, ремонтные мастерские и подсобные сооружения.
Пустующие ангары, затерянные среди широченного поля, сдавались в аренду для концертов и перфомансов.
Отправляясь туда на рейв, а случилось это поздним вечером, Валентин надел очки дополненной реальности. Непрактичные, без навигатора. Изнутри они показывали кислотные фракталы, танцующие под музыку. Снаружи выглядели, как бензинового цвета глаза насекомого, единые с балаклавой-черепом: рисунок фосфоресцирующей краской по чёрной ткани.
Была зима, и всё пошло не так.
Валентин заблудился.
Не рассчитанные на мороз, очки запотели. Снять — холодно, идти — не видно. Темень сверху, белизна внизу. Да и снимая, он ничего не видел в темноте. Нелепо и стыдновато, но Валентин уже готов был набрать службу спасения, когда обнаружил, что функция телефона в очках тоже отказала.
Валил снегопад. Сугробы выше колена… Он замёрз и устал, но вскоре наткнулся на узенькую тропинку. Буквально цепочка шагов, едва-едва различимая. Впереди послышался голос. Кто-то шёл в наушниках и высвистывал попсовый хиток про лотерейный билет.
Под его серебряной полосой была сумма выигрыша либо афоризм — «правда жизни», как вариант саморекламы одноимённой соцсети.
Мы с тобой вчера купили
Лотерейку «Или — или»!
Чья она теперь, скажи?
На, держи! Нет, ты держи!
Очки пробудились чисто летним калейдоскопом узоров. Он расцветал при верном направлении, при повороте в сторону затухал…
Сбережём на сотню лет
Неоткрытый несекрет!
На храни! Нет, ты храни!
Правду жизни вместе с ним!
След в след за неведомым первопроходцем Валентин пересёк снежную погибель.
«Я ошибаюсь, — пришло ему в голову, — или речь априори считается собственностью аналитического ума? Но с какой стати? Нутро тоже имеет право на голос. Имеет голос, чтобы звать и прогонять... Выражать отвращение или восхищение. Любыми словами, самыми разными звуками, похожими и непохожими на слова... Криком, стоном, свистом… Попсовой мелодией. Не искусственный примитив и не атавизм, нет. Это — речь, полноценная речь.
Оступаясь, прислушиваясь, ускоряя шаг, Валентин был так горячо благодарен этому кому-то, идущему сквозь буран, не подозревая о своей роли. Благодарен за эксклюзивную красоту. За спасение в ангарном тепле и небывалое чувство связи в пути. За особенную связь, по-видимому, обречённую на зависимость.
Стократ сильней была теперешняя зависимость от его безумной, драгоценной картины. Автора которой Валентин признал старшим безоговорочно и счастливо. Или от самой потребности — счастливо и безоговорочно? Или — или.
…
Отчаявшись, Валентин попросил бота нейросети ШедЭврика разобраться хотя бы в пути возникновения сюжета «пасторали».
Цепочка оказалась предсказуема.
Источник — религиозная мозаика. Герой побеждает хтоническое чудовище в облике крылатого змея.
Во время большой войны герой на агитационном плакате приобрёл соответствующую веку армейскую форму. Змей утратил крылья, но ещё оставался таковым по форме. Блеск чешуи заиграл цветами вражеского флага.
В ходе следующей войны змей потерял хвост, но приобрёл ноги в сапогах и костлявые руки с окровавленными когтями.
Когда началась третья, ему наконец-то выдали форму и лицо неблагородного воина. В противовес антагонисту с праведным гневом в очах.
Валентин перевёл взгляд с монитора на «пастораль». На одинаково условные, экстатические лица, полные глубочайшей внутренней тишины. Забывшиеся в ней.
Он взял картину и подошёл к окну. Отметил на периферии ума, что нарушает инструкцию: не подвергать воздействию прямых солнечных лучей. Дитя своего века.
Боковой поток света проявил толстое лаковое покрытие, наверняка теплившее исходные цвета. Кто-то сверху вниз провёл несколько раз жёсткой широкой кистью. При боковом освещении казалось, что на двух замерших в схватке людей с руками-граблями, на цветущий, мятущийся под ветром холм струями льётся грибной дождь. Восторг…
Солнце ушло.
Валентин подытожил в уме цепочку перерисовок и вернулся к имени героя. Заглянул в этимологический словарь:
— Георгий — Юрий — Егор… Земледелец? Даже здесь несоответствие: не Марс, не воин. Или это сделано нарочно? Тонкий намёк? Завещание, выцарапанное на стене тюремной камеры? Или — или…
…
«Не всё можно сделать, не всё нужно делать, что поделать, не всё хочет быть сделанным…»
Валентин бормотал эти слова, как саундтрек капитуляции.
Изыскания по номеру агитационного материала тоже ни к чему не привели. Не нашлось электронных или бумажных листовок с подобным изображением. Нет сведений и про художественные мастерские, создававшие что-то подобное.
В качестве прощального жеста Валентин обратился к электронному архиву, который содержал перепись населения «лютого» века. Проигнорировал окошко поиска. Нажал: открыть всё. Чтобы что?.. Крикнуть в туман: ау?..
Чтобы прокручивать вниз-вниз-вниз серые блоки, уложенные по алфавиту. Заглянуть в плотный туман, нарезанный прямоугольниками, туда, где захоронено не откликнувшееся ему имя.
С высоты «всепримиряющего» века, как с холма, Валентин дышал сумраком «лютого», состоящим из людей, и не различал в нём людей. Фамилии, имена, отчества не у всех. Даты рождения и смерти, не у всех. Кто-то забыл родиться, кто-то решил не умирать.
«Похоже, я никогда не вычислю автора. Что ж, хоть какую-то точку я должен поставить. Я его придумаю логически. Допустить случайность шедевра и бездарность автора я просто не могу.
Итак, в эпоху компьютерных агиток картина была создана не на холсте, а на доске, как религиозное изображение. Она сохранилась до наших времён. Значит, представляла ценность... По какой причине? По причине авторства.
Первый вывод: художник — непростой человек. Мэтр.
Далее… Нельзя отрицать тот факт, что с технической точки зрения эта живопись — хаос.
Мэтр очень старый, утративший навыки по причине возраста и болезни, человек. Обеспеченный или обнищавший, но известный. Скорее всего, приближенный к властной верхушке, принуждаемый к написанию чего-то подобного… Безвольный старик, неспособный сделать шаг навстречу смерти. Угасшее зрение, слабая рука. Он подчинился и получилось ЭТО — зарево былой гениальности.
Что ещё можно сказать…
Скорей всего, мэтр находился в изоляции. Фактической или внутренней. Чтобы поместить всю жизнь на маленькую доску, надо стоять в отдалении. На таком расстоянии, где нет заискивания перед зрителем и борьбы за славу. Вот благодаря чему и внутри «пасторали» нет какого бы то ни было насилия. В ней нет противостояния. Даже по форме. Шестьдесят на шестьдесят снаружи, внутри цельный вихрь из холма и кувыркающейся драки. Квадратный ноль с круглой тишиной в сердцевине. Идеальный — бом!.. — колокольной тишины внутри ноля. Странно ли, что эта красота воспринимается нутром? Из глубины исходит, в глубине отзывается. Не гаснет вдали, не затихает со временем. Пустое письмо в чистом конверте. Кому оно предназначено, тот его получит.
Пастораль?.. Идиота?.. — ни то, ни то».
…
Лютый век не зря так назвали.
С точки зрения персонала он жрал больше других. В открытый для посещения день нарочно задержали завтрак. Нет предела безнаказанным издевательствам сильных над слабыми.
— Жорка-обжорка, волонтёры пришли! Выбирай: каша или краски?
Он уронил ложку, сунул кусок хлеба в карман и рванул из столовой. Голодный. Помчался сквозь зарешеченный, серый, многоэтажный приютский склеп. Через две ступеньки. Упал на вираже, не ощутил боли.
«…только бы кровь носом не пошла только бы кровь не пошла только бы увидят запрут в медпункте и всё только бы кровь не пошла…»
У него часто бывало такое от волнения.
Кровь пошла, но, прекрасно всё понимая, волонтёрка крепко обняла его, и кровь остановилась. Алая струйка пропала в маках на платье.
— Алла…
— Ой, Жорка! Неужели ты меня вспомнил?!
Он плохо владел речью по причине страшной зашуганности, но её имя выговаривал, как птичка поёт. Самое красивое имя в мире:
— Алла-Алла…
Запрокинув лицо навстречу её лицу, гладкокожему, чуть-чуть смуглому, ровно до тона выгоревших волос. Вся целиком — статуя из тёплого мрамора. Забыть? Аллу-Аллу забыть? До её появления Жорку не обнимал ни один человек.
Она это как будто знала. Что это — сто процентов главное. Поэтому обнимала мальчишку по поводу и без. В день, когда раздавали подарки. Когда, о, чудо разрешили пикник. Обнимала, уча собирать конструктор. Обнимала, показывая, что облака — вот видишь, — они разные на той и на этой высоте… Он видел: небо уносит кучевые из-под когтей перистых. Видел смятение в её лице, когда Алла-Алла прощалась с ним до следующего раза. Обнимая, обещая, клятвенно обещая скоро вернуться! Видел её тепло. На своих плечах, на щеках, на макушке, вокруг всего себя. Взрослый освободился бы, пошёл в туалет и разбил себе голову о кафель. Пацан кайфовал и всё.
Красивая… До чего же красивая…
Глаза густо обведены тушью. Улыбка — вообще!..
Сегодня волонтёрам удалось навестить их под предлогом религиозно-патриотического воспитания. Они придумали художественный кружок «Богомаз», чтобы учить милитаристской агитации. Чтобы показать, как рвутся к победе даже убогие дети всяких отбросов общества.
Рисовать их отправили на двор.
Притоптанная земля без единой травинки. Серое пространство — меньше отвлечений. Ничего, кроме дыхания на ухо, ярчайших красок на палитре, мягких рук и голосов. Кроме воспоминаний о пикнике, об июле, о ветренном холме. Ничего, кроме Аллы-Аллы…
Плакат — образец для копирования подвесили между двух деревьев. Небольшая группа детей тыкала в него пальцами, мычала. Разговаривать умели не все. Жорка видел, что некоторые волонтёрки трут мокрые глаза, а один парень отвернулся и стоит лицом в двухметровую глухую стену. Всё это было непонятно и неважно.
Алла-Алла сразу же разрешила ему лазить пальцами в краски! Яркие, густые краски! Они притягивали, как мёд, как сгущённое молоко! Жорка ел их однажды, смешанные на одном куске белого хлеба, это было незабываемо! Прямо голод, прямо жажда — запустить пальцы, овладеть этой яркостью! Ради всего, что не выговаривалось языком!
Засматриваясь на Аллу-Аллу, Жорка нарисовал первого человека, и у него появилось две Аллы! Дорисовал ещё одного — три Аллы!
Тогда уж счастье переполнило его свыше возможного предела. Он вспомнил про хлеб. Весь любование, не глядя, сунул и кисточку в голодный рот. Краска оказалось необычного, сладковатого вкуса.
Алла отняла и, хохоча, возмутилась:
— Жорка-Егорка, ты — жёлтый! Что-то всё слишком на виду. Прямовато как-то… Давай с тобой добавим хаоса, чтобы повольготнее…
Вернула кисточку. Начала ставить солнечные пятна его рукой, тыркая в краски, в палитру и доску:
— Охра?.. Кадмий?.. Что лучше... Ну, решай, Жорка! Выбирай, или — или?
Как он мог решать? Он кувыркался внутри этой упоительной картины, где выбрано всё без исключения, всё сразу.
Мотнув головой, Жорка откинулся ей на плечо, ощутил поцелуй на макушке и вспомнил, как вечерело тогда на холме… Как снизу потянуло туманом... Лимонады допиты, чипсы и сушки доедены. Чипсы такая вкусная штука! Волонтёры тихонько переговаривались: разрешат ли, получится ли…
Жорка не улавливал суть, но слышал, как вторят птички вдалеке. Слева: или-или… или-или... Справа: ни то, ни то... ни то, ни то…
Похожие статьи:
Рассказы → Дочь Иуды
Видео → Такая вот картина.
Рассказы → Реставратор
Рассказы → "Ракета в окне"
