Пожиратели

‒ О, великий Молох, бог-покровитель сынов своих! Спаси-сохрани в сей час для нас тяжкий и да пребудет сила твоя и воля с нами, и через мои уста я донесу её до ушей всех неверных и необращённых! И да прими жертву сию во имя спасения нашего и пусть крики её принесут нам благо и всепрощение!

Гул вокруг Мокхопа нарастал, голоса сливались в один непрекращающийся стон, заглушая истошные вопли бьющейся в истерике женщины, которая пыталась вырваться из рук двух державших её воинов:

‒ Мокхо-оп! О великий! Прошу тебя! Мокхоп! – в какой-то момент ей все же удалось высвободиться и она кинулась к алтарю, падая в ноги заклинателю и жрецу. – О, милостивый, молю тебя! Верою и правдою заклинаю! Они обещали сохранить жизни нашим детям! Они обещали! Молю тебя, верни мне дитя! Они обещали! – грудь женщины тяжело вздымалась и опадала, она дрожала всем телом, содрогаясь от рыданий, лицо её стало багровым, сил кричать уже не осталось, но она продолжала цепляться за его черную мантию, обессиленная и измождённая.

Жрец посмотрел на неё свысока, а после распахнул полы мантии и поднял вверх ребенка:

‒ Вот оно – дитя жертвенное! – толпа возликовала. – Дитя, которое принесет нам спасение!

‒ Не-е-ет! – женщину уже тащили за волосы прочь из зала, а жрец повернулся к алтарю.

‒ Возлагаю сие дитя в руки твои! Даруй нам жизнь взамен его жизни! – Мокхоп возложил ребенка в руки статуи с бычьей головой и поднес факел к каменной вазе. – И да пребудет с тобой сила огня всеочищающая! – и зажёг масло под каменными руками бога-покровителя.

Толпа завизжала, зарычала, всё сильнее гремели барабаны, заглушая плач и крики корчащегося, медленно жарящегося в руках статуи, младенца.

Женщины стали срывать с себя одежды и раздирать ногтями грудь, завывая и глядя невидящими глазами на горящую жертву во имя их жизни. Мужчины вонзали друг в друга копья снова и снова, заливая каменный пол залы кровью.

‒ Да, дети мои! Это жертва во имя жизни! Во имя Бога нашего ‒ Молоха! Во имя власти его на земле при нас и после нас! – жрец вновь повернулся к статуе и воззвал к покровителю. – Да пребудет царствие твоё и твоих детей на земле проклятой! И да пребудет жизнь твоя вечная в телах наших мёртвых! И каждый, кто ступит на землю твою – да будет проклят!

‒ Да будет проклят! ‒ хор истязающих себя вторил каждому слову жреца.

‒ И каждый, кто посмеет усомниться в вере твоей – да будет проклят!

‒ Проклят! ‒ ревела беснующаяся толпа хором.

‒ И каждый, кто посмеет тронуть детей твоих – да будет проклят! Восстань же из огня и пепла и да свершится воля твоя!

‒ Заткнись, старик! – Мокхоп рухнул на пол, сбитый с ног ударом копья в спину, но не прекратил выкрикивать проклятия. – Город теперь наш, ‒ прошипел нападавший, ‒ слишком долго ты морочил голову нашему царю… ‒ и тут же отпрянул.

Жрец смеялся. Он хохотал во всю глотку:

‒ И обретет наш бог жизнь! – Мокхоп поднял руки, пытаясь схватиться за каменную вазу со все ещё недогоревшими останками ребенка, которые обугленными кусками теперь свисали с простёртых к толпе рук бога-демона.

‒ Твой бог?! Еретик! Ты сгоришь в аду, еретик! – воин испуганно продолжал отступать.

‒ И обретут дети твои… жизнь! ‒ прорычал жрец последние слова и пал замертво.

Огонь под руками статуи взмыл под сводчатый потолок жертвенного зала, опадая жгучим водопадом на пол пещеры. Пламя объяло лежавшие вповалку тела. Женщины всё ещё продолжали стонать. Не сумевшие вырвать из груди свои сердца, они теперь тянулись к огню, заливаясь безумным хохотом, желая почить в языках бушующего пламени, безжалостно пожирающего человеческую плоть.

Воины выбегали из храма в скале один за другим и, корчась от боли и теряя рассудок, неслись вперед не разбирая дороги, выцарапывая себе глаза. А тем временем земля у храма стала покрываться глубокими, стремительно расходящимися во все стороны, трещинами. Словно что-то иссушало почву, убивая всё, что на ней произрастало, обращая завоевателей в бегство, но неизменно настигая их у самого выхода из города. Воины сходили с ума, глядя в пустоту. Они не реагировали на приказы. Страх обуял их и гнал прочь – прочь из проклятого города, прочь с проклятой земли, которая способна была убить пустотой, являющейся настигнутому самым страшным кошмаром.

После того, как крики стихли, и над городом повисла мёртвая тишина, многие дни никто не осмеливался ступить за ворота проклятого города. Тела погибших оставались лежать там, где упали, в неестественных позах, с открытыми глазами. Ни один из коренных жителей так и не вышел из святилища в скале, лишь одна женщина, крики которой не смолкали долгое время, ходила кругами рядом с зияющим чернотой проёмом в скале. Невошедшие в город отряды захватчиков наблюдали за ней издалека, смотрели, как она роет окаменевшую землю, стирая руки в кровь, как мечется у самого входа в жертвенную пещеру, как падает ниц с мольбами и причитаниями. На третий день несчастная затихла, так и не осмелившись войти в пещеру. С того дня ни единого звука больше не доносилось из города.

Немногим позже народ захватчиков решил выстроить на подступах к проклятой земле стену, запечатывающую город и преграждающую вход любому, кто вознамерится раскрыть его тайну. Хотя после первых нескольких метров выстроенной стены людьми стали двигать иные намерения. Они прятали не город от людей, а людей от города. Племя захватчиков верило, что способно запечатать неведомое зло за высокой стеной и оно издохнет, словно голодный зверь. Дни и ночи напролёт, пока кипела работа, горели шаманские костры, джунгли пели, стонали, мычали камланиями и песнопениями, дикие пляски длинными тенями вышагивали по непролазным лесам, загоняя зло в свою берлогу и запечатывая его на многие века. Не многие желающие стремились посетить проклятые земли, а тех, кто осмеливался, больше никогда не видели в мире живых.

Ни один зверь не подходил к каменному заслону, ни одна птица не пролетала над мёртвой землей, ни одно растение не подступало близко к городу некроманта. Так шли месяцы, годы, столетия. И тогда о городе забыли. Подступы к стенам заросли буйными травами, дикие звери заполонили леса вокруг, и мёртвый город канул в лету. Он просто исчез, не оставив после себя ни единого упоминания. Он затерялся во времени, запечатанный и пожирающий себя самого, словно дикие амазонские джунгли, пожирающие всякого, кто пытается проникнуть в их мрачные тайны.

Глава 1.

‒ Ну, что у тебя, Шульгин? – майор полиции показал значок патрульному у желтой ленты и поспешил к стоящему у входа в подъезд напарнику.

‒ Труп. Мужчина. Предположительно 60 – 65 лет. Соседи плохо его знали, он редко выходил из квартиры, пенсию не получал. Продукты ему кто-то приносил, соседи по лестничной клетке ‒ две молодые пары, поэтому привычки следить за стариком у них не было. Раньше жил здесь с внучкой, но та съехала лет десять назад и с тех пор её тоже никто не видел. Черт, многое повидал, но такое – впервые.

‒ Мать честная… ‒ Коренев зажал нос и рот платком. – Врачи уже видели тело?

‒ Нет, но я позвонил… ‒ Шульгин закашлялся, силясь подавить приступ тошноты.

Труп мужчины представлял собой плачевное зрелище. Судя по всему, он умер от сердечного приступа. Рядом на полу валялся пульт от телевизора.

‒ Да откуда же тут столько мух! – Шульгин выскочил из квартиры, в дверях сбив с ног маленького щуплого очкарика с чемоданчиком.

‒ Та-а-ак, кто тут у нас? – паренёк пристроился рядом с креслом, надев респиратор и протянув такой же Кореневу. – Судя по состоянию тела, он мертв уже около двух недель…

‒ Но так быстро сгнить? – полицейский поморщился, наблюдая за тем, как судмедэксперт берёт образцы тканей.

‒ Его сожрали мухи. Если бы не открытое окно, их тут было бы миллиона два – не  меньше, и от запаха вы не смогли бы пройти даже за порог. Виновата жара, отчасти. При таких обстоятельствах я не могу определить точное время и причину смерти. Его нужно доставить в морг, и как можно скорее.

‒ Избавьте меня от этих подробностей, – Коренев поспешил на улицу.

‒ Думаю, дело можно закрывать, ‒ майор Коренев тронул напарника за плечо и тот посмотрел на него мутным взглядом, – Шульгину явно было плохо. – Пойдём, я провожу тебя к машине скорой помощи, ‒ полицейский поддержал напарника под руку. ‒ Пожилой мужчина, родственников нет, жил один, из дома практически не выходил, умер от инсульта за просмотром телевизора. Соседи вызвали полицию только когда почувствовали странный запах, идущий из квартиры. Напишешь рапорт и ко мне, как придешь в себя, понял? – Коренев дождался кивка и поспешил к патрульной машине. – Да, майор Коренев на связи. Что? Еще труп? Не многовато ли трупов для одного дня?

‒ Что у вас? ‒ полицейский поднялся по лестнице на пятый этаж панельной многоэтажки, от чего порядком взмок, и привалился к косяку обшарпанной деревянной двери, обитой снаружи искусственной кожей, ‒ что-то я подустал. Чертова жара меня доконает…

‒ Майор, вам лучше пройти сюда, тут… тут это… ‒ из дальней комнаты выглянул полицейский, зажимающий нос и рот скомканным кухонным полотенцем, которое, видимо, нашел тут же в квартире.

 ‒ Жуть какая…

На полу комнаты, которая одновременно служила и спальней и гостиной, лежал труп женщины. Она уже успела окоченеть. Руки застыли в странном жесте – словно жертва пыталась от кого-то защититься. Лицо искажено неестественной гримасой – рот был открыт так, что выскочила челюсть, а глаза едва не вываливались из орбит.

 ‒ И чего  же можно было так испугаться? – Коренев присвистнул. – Скорее всего, тоже сердечный приступ?

‒ Тоже? – второй полицейский недоумевающе посмотрел на старшего по званию.

‒ Да, утром был труп. Мужчина, умер в кресле.

‒ Тоже от испуга?

‒ Нет, ‒ Коренев посторонился, пропуская в комнату медиков и криминалистов, ‒ хотя, черт его знает. Пошли-ка на улицу, только мешаемся.

На улице полицейские сели в патрульную машину и включили кондиционер. Лето выдалось на удивление жарким, хотя, если подумать, оно ни чем не отличалось от прошлого, и от позапрошлого, если очень хорошо подумать. Давно не было дождя и над улицами стояло марево жара, идущего от асфальта. В пробках то и дело кто-нибудь вскрикивал или причитал – люди погибали от тепловых ударов, от сердечных приступов. Машины скорой помощи уже просто дежурили в пробках – так удавалось спасти немало пострадавших.

Вот и для майора полиции, Александра Коренева, лето началось ужасно. Прошло всего две недели, а он успел побывать уже на семи местах преступлений, и каждая из смертей объяснялась сердечным приступом. И у каждого из пострадавших, которых еще не совсем дожрали мухи и гниль, на лице застывала гримаса ужаса. Но, кроме того, что все умершие были людьми за пятьдесят и жили одиноко, связи между жертвами не было.

Он тоже жил один. Валя бросила его почти два года назад и с тех пор он так и не смог начать с кем-то встречаться снова. Наверное, он всё ещё её любил, хотя и старался убедить себя в обратном.

Валентина иногда звонила, иногда заходила, чтобы приготовить еду и немного прибраться, но в последние полгода эти визиты становились всё реже. Она ничего не говорила, но Коренев видел, что она устала. Устала от того, что он постоянно на работе, устала от неопределенности, устала с ним нянчиться, в конце концов.

Последний раз она звонила две недели назад, а не приходила, наверное, уже почти месяц.

Покинув место преступления, полицейский направился домой. Мужчина вошел в квартиру ближе к десяти вечера, осмотрел свою кухню: гора пустых коробок из кафе быстрого питания, какие-то пакеты, с полтора десятка пустых банок из-под пива. Взгляд на мгновение задержался на переполненном мусорном ведре и скользнул дальше.

В гостиной его снова ждал компьютер с последними делами и еще одна бутылка пива. И еще одна бессонная ночь…