В соавторстве с Сашей Веселовым
«Что бы я делал без тебя, великий и могучий рускай изык?» Озадачив адресата вопросом, Нетленкин свесил собственный язык изо рта на сторону и продолжал: «Как сказал при мне один взрослый дядька собственной супруге: Цалую ручки и в других интимных местах! Сразу винюсь за не куртуазность, но даже если и сбрею я бороду, то ум станет у меня в других местах просвечиваться».
Далее последовала пауза, в продолжении которой, автор силился оценить настоящую степень таланта заключённую в последней фразе. Смогут ли по-настоящему воздать ей должное потомки, не пройдёт ли мимо современная рафинированная публика, и что скажет ревнивая критика. Мысль о ревности критиков, заставила Нетленкина перечитать зачин письма вслух, после чего он хмыкнул и на словах добавил:
— А и замечательно, и очень кстати, и вообще ни фига...
Авторучка отскочила к абзацу и заторопилась: «В отношении женщин он был конгениален дятлу, а политических предпочтений придерживался либертарианских – ежедневно напоминал городскому главе, что он не нужен, а рынок порешает. Из-за этого его не взяли в армию, зато дали наградной слюнявчик». Нетленкин почувствовал, что творит шедевр и утомился от осознания собственной величественности.
В дверь позвонили – Нетленкин прилег на глазок и сказал: «Алле?»
– Это вы заказывали «Государство» Платона с картинками? – осведомился курьер с той стороны двери.
– Зависит от определения, – обливаясь потом из-за напряженности ситуации, просипел Нетленкин. Пустых визитёров он побаивался, не без оснований полагая, что в наше непростое время не то, что дельную мысль, толковый сюжет с фабулой, но и рукопись целиком завистники не погнушаются украсть. И основания были. В прошлом году ездил он в Саратов, где с удивлением узнал от постороннего, что песню «Парней так много холостых...» не он написал. Не он, посторонний, а не он, Нетленкин. Песня уже много лет многими почиталась как народная, и судиться Нетленкин не стал, но обиду затаил. Никому не доверял, никогда не писал на компьютере подключенном к сети, а если и писал, то предварительно крестил монитор, три раза и свой рот на всякий случай. Нетленкин и себе не всегда доверял. Не всегда и не всё.
Наконец, он решился, резко открыл дверь, выдохнул и обменял двести пятьдесят рублей на покрасневший томик Платона. Спрятал приобретение под шляпу в прихожей и вернулся на стул.
Потом взял себя в руки, успокоился, и старательно вывел: «Как дети малые, без сраму писюкают в пелёнки, так и художник не должен знать пощады ни ближним своим, ни от них ждать, а почему это всё…»
Телефон тоже был на стороне завистников и звонил на самом интересном месте. Сперва спросил бесстрастным голосом, может ли Нетленкин уделить ему пять минут для замены батарей центрального отопления? Потом, наоборот, не в меру эмоциональным голосом приятеля Опискина, звал нажраться, дабы во хмелю свет истины постичь; и наконец, голосом жены холодным, как расплав высокоуглеродистой стали в мартеновском цехе, телефон поинтересовался, купил ли он молока.
«Вот козлы какие! – вознегодовал гениальный писатель вульгарной прозой, – Сами примитивные, как амёбы, а туда же – на талант наезжают. И не понимают своим несовершенным зачаточным мозгом всю глубину своего вреда. А ну как я расстроюсь, или, чего доброго, из себя выйду – всё, каюк, амба! Новое и даровитое не появится на свет, не родится, не улыбнется читателям светлой и незамутненной улыбкой… Про незамутненную улыбку – это я хорошо сказал, надо бы записать»
Нетленкин несколько раз вздохнул-выдохнул, посчитал пульс: 90 ударов, блин! Так и до инфаркта доведут! Нет, надо отключить эмоции, как штепсель холодильника. Всё. Я спокоен, я совершенно спокоен. Мой мозг большой и гладкий, покрыт паутиной извилин, словно сетью линий метрополитена… Хороший образ, черт возьми. Записывать, всё надо записывать. Надо абстрагироваться от действительности, поднять себя над суетой, подхлестнуть мысль мыслью о созидании нового и запредельно великого, такого великого, что в этом мире не все поймут, и далеко не сразу оценят, и записывать, записывать.
От резкой трели телефона, без очереди вторгшегося в созидательный процесс, Нетленкин подпрыгнул и выругался.
Осторожно снял трубку:
– Але?
– Из мастерской беспокоят! – хлестнул по ушам громкий мужской голос, – Ваши тапочки готовы!
– Простите…, – прошептал писатель, – Какие тапочки?
– Ваши! – безапелляционно рявкнул мужчина. – Вы в курсе, что мы держим продукцию не более двух недель?
– В курсе, – от неожиданности признался Нетленкин, хотя был вовсе не в курсе.
– Сегодня тринадцатый день! Вы собираетесь забирать?
– Нет, – выдавил писатель.
– Ах, нет?! – разозлился голос, – Значит, заказал тапки, а платить отказываешься?!
– Простите, – набрался смелости Нетленкин, – Какие тапки?
– Как какие? Тапочки белые, домашние, – с нажимом пророкотал голос, – с открытым мысом, из вельвета! Подкладка – махра из чистого хлопка! По цене две пятьсот за пару! Ветеранам и одноногим скидка пятьдесят процентов.
– Две тысячи за тапки?! – неожиданно для себя разозлился Нетленкин, – Вы в своем уме? Вы почему такие деньги с людей дерете?!
– Так, – вздохнул невидимый мастер, – стало быть, отказываешься?
– Отказываюсь! – прошипел Нетленкин, вспомнил, что с этой публикой расслабляться нельзя и прибавил, – Закон о защите прав потребителей на моей стороне, а вам должно быть стыдно…
На другой стороне провода о законе по видимому знали и не очень то жаловали:
– Чтобы тебя, сука в этих тапках и похоронили! – рявкнул голос.
– Что вы сказали? – оторопел Нетленкин, но в трубке уже пиликали короткие гудки.
Нетленкин поник, ссутулился, к столу вернулся скучный, на стул сел мрачный, и спустя приличное время понял – вдохновение исчезло. Написанное им, до злосчастного звонка, скрывало теперь продолжение не только от нетерпения публики, но и от его собственного авторского замысла. Что он хотел сказать? И что это было? Роман? Повесть? Записки о пережитом? Может статья в Литгазету? Может он автобиографию пишет? Давно собирался. Нет ни на что не похоже. Попробовал подбирать к строчкам рифмы, но рифмы прятались от него. Хотел цитату позаковыристее из Википедии выкрасть в качестве иллюстративного материала, снова облом – сеть недоступна так же как его легкокрылая муза, на которую свинорылое ничтожество замахнулось тапками. А это интересно! Поднял голову Нетленкин, это надо записать про музу и тапки.
Он схватил лист бумаги и зацарапал на ней огрызком карандаша. Вместе с одним образом пришли и другие, они толкали друг друга, стремясь занять законное место в череде нестандартных идей.
Звонок в дверь!
Поток образов мгновенно иссяк. Нетленкин скрипнул зубами. Сжал кулаки, выплюнул непечатное слово. Звонки продолжались и даже становились требовательнее.
Возникло непреодолимое желание набить кому-нибудь морду. Писатель покинул, украшенный творческим беспорядком стол, повернул замок и резко распахнул дверь.
И руки его тотчас бессильно опустились – на пороге стоял полицейский.
Низенький толстяк ткнул в грудь Нетленкина коротким пальцем и скомандовал:
– Нетленкин, будете понятым!
Не дав писателю прийти в себя, добавил:
– Сейчас берете паспорт и идете в семьдесят девятую квартиру.
Нетленкин что-то нечленораздельно промычал, но блюститель порядка уже повернулся к нему спиной. На натянутых как барабан форменных брюках красовалась огромная лохматая дыра.
Нетленкин впился в нее глазами, а фантазия уже шептала в ухо странную фразу: «Он был морщинистый, как сфинктер прямой кишки».
Вот это шедевр! Не слишком культурно, но сила образа зашкаливает. Надо немедленно записать!
Он, было рванулся исполнить задуманное, но полицай резко обернулся:
– Поторопитесь!
И Нетленкин скрипя сердцем, и, зажимая в потной руке паспорт, направился в соседнюю квартиру.
Сосед, вечно нетрезвый Вениамин Огрызкин, лежал в ванне.
Мертв! Нетленкин почувствовал сухость во рту, разглядывая голое тело мертвеца. Вместе с ужасом пришло озарение: Белобрюхое жабье тело…
Участковый стоял рядом с покойником в огромной луже воды и обратился к тому полицаю, что ходил за Нетленкиным:
– Достали понятых? Вы кто? Писатель? А почему дома сидите? Почему не пишите? Ладно, разберемся, где чьё дело.
В последней фразе притаилась угроза или это только показалось, что притаилась. Но Нетленкин уже равнодушно передал свой паспорт участковому, мерно отвечал на дежурные вопросы, а лист бумаги воссиявший перед его мысленным взором уже плотно заполнялся текстом:
«Пустые ничтожные люди, внемлите, вокруг суета, вокруг только серые будни, вокруг пустота, пустота. Вы можете отгородиться от плача седой вдовы, вам даже не будет сниться, как были вы не правы. Никто не заставит вас плакать, никто не заставит любить, стоим на пороге мрака, теряя последнюю нить».
– Какую нить, Федот Евграфович? Я спросил вас, где сейчас может быть супруга Огрызкина Виолета Марковна?
– Затрудняюсь ответить, тут рифму не подберу никак.
– Федот Евграфавич, а вы случайно с Вениамином Санычем сегодня не соревновались?
– Я не понимаю, – отрешенно пробормотал Нетленкин, – В чем соревновались?
– В литр болл! – заорал тостяк и громко заржал.
Участковый осуждающе посмотрел на коллегу и протянул Нетленкину помятый лист бумаги:
– Прочтите и распишитесь.
Федот Евграфофич не глядя поставил закорючку.
– Я могу быть свободен?
– Разумеется, – кивнул участковый, сделал страшные глаза напарнику, незаметно постучал по виску, и сказал:
– У нас товарищ Кошечкин человек творческий – писатель!
– Вы же меня за Нетленкиным посылали?
– А это псевдоним такой! – и снова по виску раз-раз-раз. – Скажите, Федот Евграфович, а вы разве поэт, а не прозаик, рифмы-то только у поэтов бывают?
Вопрос ошеломил Нетленкина. Не сказав ни слова, он повернулся и направился к выходу.
Завершение беседы между полицейскими его не остановило.
– А зачем посылали к нему, если он псевдоним?
– Зато он дома всегда! Кончай припираться, нам ещё надо жену Огрызкина разыскать, пусть навставляет своему, взял моду напьется и в ванну, всех соседей залил.
– Огрызкин, кончай отмокать вылезай по-хорошему, заберем тебя в обезьянник от народного гнева!
Но всё это начиная с народного гнева и заканчивая Виолетой было Нетленкину фиолетово. Дома он опустился на старенький диван, сначала всплакнул, а потом и заплакал. Плакал он долго и самозабвенно, когда глаза подсыхали бросался к столу, хватал карандаш – сломан, брался за ручку – не пишет, за другую – чернила кончились, ноутбук не загружался, выручала старенькая пишущая машинка «Москва», обшарпанная, со слепой лентой, но всё еще способная клацать зубами.
Вечером вернулась жена Нетленкина вместе с Огрызкиной, проведшая день на экскурсии по городам золотого кольца, сегодня побывали во Владимире. Дома она обнаружила крепко спящего мужа, явно нетрезвого. На лице Нетленкина блуждала счастливая улыбка. Рядом со спящим лежал лист бумаги, просвечивающийся россыпью звёздочек – точки и запятые Нетленкин выводил с особым чувством, ярко, грубо и зримо – насквозь. Его супруга привыкла исполнять роль первого читателя, присела рядом, достала очки:
«Как долог путь к пониманию: прозаик ты или поэт? Сегодня, почти нечаянно, сумел отгадать я ответ. Какая для вечности разница, руки кому целовать, пускай завистники дразнятся, за правду готов убивать. Единый талант для прозаиков, и для поэтов тож, вы очень скоро узнаете, я на кого похож. Не страшно в обнимку с правдой, идти босиком по стеклу…»
Про правду и стекло было зачеркнуто литерой Х, но для зоркого глаза и для правды литеры Х мало, Нетленкин, видимо почувствовав, в этом месте, что дар уводит его куда-то в сторону, выдохнул, не стал заморачиваться рифмами к стеклу и правде, и резко закончил: «Сегодня снято заклятие, закончен новый роман, читаю, и вижу, проклятие, не гений я, а я графоман».
Похожие статьи:
Рассказы → Настоящий писатель
Рассказы → Стражи Марса
Рассказы → Попутчик
Рассказы → Лучше, чем он...
Статьи → Восставшие из ада Клайва Баркера
