Несмешной

1. Дом Серебряных поэтов
---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---
Деревянный на каменном фундаменте – «Дом Серебряных поэтов» с тонким шпилем, белым как луч за кронами вязов. Литературная старушка умерла, внучка, романтичная Муза, унаследовавшая особняк, вслух гордилась символикой трёх стихий:
– Гранит веков, дуб почестей и драгоценный металл слова хранят нашу традицию Поэтической Гостиной! Что бы ни случилось, в субботний вечер окна засветятся, и поэзия обнимет на пороге своих долгожданных гостей!
Аналогично Муся выражала и будничные мысли, вроде похода  на рынок, оставаясь невозможно прелестной из-за отсутствия даже тени фальши. Юбки в пол, шали, шляпки с вуалями, всё ей к лицу, всё на ней органично. Такое вот существо.
Дубовый в особняке разве что паркет. Шпиль жестяной. Но кое-кто на самом деле выкован целиком из благородного металла поэзии девятнадцатого века – все три поколения хозяек дома. Не только субботние, любые гости Музы-Муси были обречены на литературную повестку. Она не навязывала, просто сама жила ей и только ей.
…
Зал тёмный – бордовая обивка стен и диванов, вычурные бесполезные бра, но и светлый – молодыми лицами. Зал тесен, как ни велик для провинциального дома, он – всего лишь гостиная, но и вместителен – зимой полсотни человек приходят на бал-маскарад.
Будучи вдвое старше каждого из собравшихся, Генрих держался особняком. Надеялся втихаря, что Муся забудет об условленной лекции. Обещал себе не вспоминать старушку, но думал только про неё. Матильда Львовна… Город осиротел и… выстыл что ли? Как обворованное жилище.
Она была повсюду: от рынка до лодочного заплыва, энергичная, изящная в движениях маленькая старушка. Такую не назовёшь замком «цербер», но  дверь при ней оставалась плотно закрыта. Будущий день не дышал в щель мучительным зловоньем, не шарил, просовывая внутрь лапу могильщика с грязными ногтями.
«Ма тант, моя общая тётя, на кого ты нас покинула… Какое легкомыслие обрекло нас этой утрате, горе моё, какие тяжкие грехи. Талисманом, вот чем ты была – заколдованной щеколдой. Что-то в твоих напудренных морщинах было чеканное, вроде приказа, но ангельского приказа. Ты не заслужила грядущего зла, и до тех пор, пока жила рядом с нами, оно не могло приблизиться».
Когда старушку вспоминал, то и Кима, куда без него. Законсервировавшийся в неопределённом возрасте мужичок был, что называется, с руками. Пьяненький, беспрерывно хохмивший помощник по дому.
…
Себя двадцатилетнего Генрих помнил в центре кипучей жизни, там – за дубовым столом. Вдоль стен на диванах, в креслах по уголкам старшее поколение шушукалось, выпивало.
Трезвый Ким тихарился, опрокинув пару стопок, пересаживался к студентам. Как убийственно несмешно звучали его бородатые анекдоты, до бесконечности повторяясь! Молодым не понять склероза.
Ким словно пытался дошутить какую-то важную для себя шутку. Чтобы услышали, чтобы поняли, наконец.
…
Вот, например, в тот день кода они починили древний проектор и устроили видеозал на простыне. Шикарный старый фильм. Не успели закончиться финальные титры,  Ким уже пересказывал анекдот из него! Зачем? Ведь только что вместе смотрели?
«Прости Ким, дожил я до твоих лет, сам всё забываю… Кого там арестовывали в этом анекдоте, овец или наоборот – волков? Пусть будет: верблюдов. «Почему ты убегаешь, заяц? – Верблюдов арестовывают. – Но ты-то здесь причём? – Арестуют, пойди, докажи, что ты не верблюд!»
Смешной анекдот? Так себе.
…
«А нас-то за что?» – эту фразочку Ким совал куда надо и куда не надо.
– Ким, бросай копаться в клумбе! Ма тант на чай с пирогом зовёт».
– А нас-то за что?
Он в принципе говорил про себя во множественном числе. Генрих объяснял это количеством братьев, у Кима их было семеро и три близняшки – сёстры. Никого не осталось.
…
Внезапно Генриху вспомнилась праздничная неделя, после которой Кима он уже не видел.
Отмечали Канун Закона. Дата знаковая: столица вобрала  в себя окраины и назвалась Метрополией. Все её территории получили тогда обновлённый основной закон. Двадцать два года спустя вместе с антрепризными концертами из Метрополии прибыл и длинный список нежелательных людей. Большую часть приказано было выслать не позднее следующего месяца, меньшую выдать Метрополии одним днём.
Вернулись с народных гуляний, накупив сушек и пряников, чаёвничали в библиотеке.
Вкус! Удивительное дело, как ярко всплыла их сдобная медовая сладость. Генриху нравились глазированные мятные голубки, Киму – обычные круглые пряники.
– Выслать… Это счастье, знаете ли… – взяв последнего голубка, Ким сделал вид, что тот впорхнул над столом, летит-летит и приземляется ему в карман.
Дослушав новости, Ким покивал воображаемому собеседнику и указал взглядом на кипу архивных, жёлтых газет:
 
– Выслать… Загляните в конец списка, ребятки. Кто там, филателисты?
Пошутил. Несмешной вообще.
Матильда Львовна, тогда – красиво увядающая дама нахмурилась и погрозила ему пальцем.
…
«Альбом нашёлся!»
До чего же всё мимо, не вовремя, с фатальным отставанием на шаг. Она так хотела полистать эти, ещё с плёнки напечатанные виды любимого городка прошлого и позапрошлого века. Ребята, оказывается, его в переплётную мастерскую отдавали, работа затянулась…
Генрих не открывал альбом, и без того тоска. Он знал, что виды улиц с деревянными мостовыми, панорамы речной косы теперь дополнены рисунками самой Матильды Львовны, проложенными папиросной бумагой. Запоздалый неудавшийся сюрприз.
Латунные уголки обложки, искусственная чёрная кожа…
«Дорогой переплёт».
Рассеяно ведя пальцами вдоль тиснения, Генрих остановился. Брезгливо, недоверчиво провёл ещё раз и повернул к свету.
«Какая мерзость! Почему?!»
Не специально. Ребята просто не досмотрели. Узор «жук», он же «панцирная звезда» весьма популярен, везде суют. Надкрылья тяжёлых панцирников расчерчены параллельными бороздами, которые кое-где сближаются, словно образуя вращающуюся звезду.
«Мерзость!»
…
Чем глубже во времени отодвигалась эпоха семидесятилетнего Тяжёлого Нашествия, последнего вылета панцирных жуков, тем дальше в мейнстрим уходила память о них. История, поначалу вызывавшая тошнотворный ужас, как-то незаметно проскочила этап осмысления, ушла в банальную систематизацию, завиральные теории, на излёте – в моду. Сериалы, комиксы, атрибутика, одежда – всё полосатое в панцирных спиральных звёздах. Как же бесит.
« Вы претендуете на оригинальность ребята, но «Маску красной смерти» сочинили задолго до вас. Это всё уже было…»
Генриха тошнило при виде курточек «жук», перчаток с двумя белыми пальцами, спиралей на чёрных рюкзаках… Он статистику изучал! Он пять лет могильники раскапывал! Он руки очевидцев держал, сидя на корточках перед ними, повторяя: «Успокойтесь… Пожалуйста, успокойтесь. Хотите попить воды? Давайте остановим запись. Мы можем перенести на завтра интервью». А про себя молился, чтобы у диктофона не сел аккумулятор. Свидетели говорили, захлёбываясь, не избегая подробностей. Они не живописали, а торопливо перечисляли: где, кто, сколько, при каких обстоятельствах. На следующий день никто из них не придёт.
…
Воспоминание за вспоминанием катилось под ноги. Всё дальше и дальше Генрих уходил по этому мелководью. Тишь и гладь на первый взгляд, но там и тут щемящие мелочи – скользкие камни, битые ракушки. На подошвах занозы глупых ошибок, небрежности, недопонимания.  А крупных событий как-то и не было на горизонте. Задрёмывая, Генрих прямо видел свои полвека. Штиль на весь окоём. Негорячее солнце. Паркое марево накрывает залив, и чувство, что сроки вышли. Что истекают последние часы безветрия, если не последние минуты.
---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---
2. Фишки и фенечки
Муся обожает фенечки, у неё на запястье каждая со смыслом. Генрих уже забыл, какой цвет что символизирует, хотя она подробно рассказывала ему:
– Белый – защита и чёрный – защита…
А вот что от чего? Забыл.
В Доме Серебряных поэтов третье число каждого месяца – время настольных игр. Коротенькая предварительная лекция Генриха задумывалась, как введение в эпоху, если можно так сказать про фентези.
«Про Англию им немножко расскажу…»
Готовясь к игре и поджидая опаздывающих, Муся перебирала карточки, руки мелькали, шорох плотного картона буквально терзал слух.
«Почему? Ах, ну, да: незавершённые дела. К файлу-то с шуршанием я сноски добавил, а основная статья так и лежит разрозненными кусками. Сроки выходят, рецензент не успеет поправить мои косяки».
…
Генрих согласился написать для международного журнала статью по теме своей диссертации: «Имаго чёрного жука. Эусоциальность и пищевые особенности тяжёлых панцирников» и Дом Серебряных поэтов фигурировал в ней…
«Вот уж о чём никому не скажу».
Четыре колонки требовалось разбавить иллюстрациями. Хорошо бы и видео для сайта присоединить.
Молодость на диво бессердечна! Генрих отлично помнил, с каким беспристрастным восхищением он, студент, энтомолог впервые рассматривал чёрно-белое газетное фото – каждую пару зазубренных коготков.
На фотографии тяжёлый чёрный панцирник атаковал стаю голубей.
Общеизвестно, что панцирные жуки подпрыгивают и, упав, дробят жертве кости, но этот – летел! Бронированные надкрылья раскрыты, в жвалах болтается перекушенный голубь. Тяжесть отсроченного падения газетная печать сохранила на все сто.
Снизу вверх сделанный кадр запечатлел омерзительнейшее насекомое в мире, а что видел Генрих? «Они! Могут! Летать!» А это значит, что, вполне вероятно, экспансия, осуществляемая колоннами, бесконечными цепями прямоходящих жуков – вторая стадия захватнической  стратегии! Первая, вылет –  это настоящий вылет! Из чего следует вполне уместное допущение: панцирники не обязательно являются эндемиками Метрополии, её северных территорий. Вполне может оказаться, что это мигрирующие насекомые. Вывод: следующая экспансия тяжёлых панцирников может начаться в любой точке земного шара.
…
Фотографий море, Генрих подобрал их к статье быстро, теперь-то всматриваться в каждую у него не было абсолютно никого желания.
С видео возникли проблемы.
– Архив сгорел, забыл что ли? – откликнулся из Метрополии его одногруппник.
– Не забыл, но не знал, что всё так далеко зашло.
– Ты ещё не представляешь, насколько. Весь этаж. Там и сервера находились… Не из-за панцирников его сожгли, сам понимаешь. Из-за тех, кто накрывал им столы. Всё, закругляемся на эту тему.
…
Не, ну, не единственный же в государстве институт Истории Метрополии… Что-то из видео должно было сохранится в других городах? А вот фиг вам. Странно всё это, но что поделать.
Нашлась аудиозапись в личной коллекции. Вот на ней-то Генрих и услышал скребущие-картонные, лязгающие-мокрые звуки, которые невозможно забыть. Это была очень качественная запись. Документальные свидетельства, попадавшиеся ему за время учёбы, запечатлели перемещения тяжёлых панцирников, как правило, издалека. Этот аудиофайл – вблизи, не то слово. Файл заканчивался хрустом самого микрофона в жвалах.
…
Научный руководитель к тому времени вышел на пенсию, зазвал повидаться, так что мучительная четверть часа перепахала Генриха в полном уюте – в глубоком кресле, в гостях.
Смакуя коричный раф, потянувшись за наушниками, Генрих схватил пустоту.
– Ты реально хочешь это услышать? – отодвигая их, спросил хозяин дома.
– За этим пришёл, вроде. Ты так говоришь, Павел Лаврентьевич, как будто я могу чего-то не знать про тяжёлых панцирников.
– Знание, о мой юный собрат по науке, наименее конкретное понятие из всех. Действительно знать о чёрных панцирниках ты можешь только одно: что реально ты их не видел и не слышал. Мы проскочили.
– Да, и я хочу их услышать. Достаточно конкретно?
На аудиозаписи панцирники, ожидаемо, сбили с ног, раздавили и ели человека.
Это не шелестящая куча жуков. Это тройка, где каждый – двухсоткилограммовая машина в чёрном панцире торопится урвать своё.
…
Сайт затребовал развёрнутые пояснения к аудио и вышла полноценная вторая статья. Теперь Генрих не удивлялся вопросам заграничных изданий, а в молодости очень: всё же, вроде, понятно? Не мог в толк взять, что на другой стороне земли даже не представляют, как такое возможно.
«Ладно, подряд пишу:
* Тяжёлым чёрным панцирникам свойственно прямохождение как доминирующий вариант нормы, что можно различить на первых пятнадцати секундах аудиозаписи. Мы слышим, как нижние лапки скребут и цокают (по паркету?) по деревянному покрытию.
* Верхние лапки короче и намного сильней человеческих рук, они заканчиваются двумя когтями, скрытыми в щетине.
* Туловище похоже на сплюснутый бочонок в плаще с разрезом. Сочленения трутся и щёлкают при ходьбе.
* Глаза расположены на плечах, закрытые щётками усиков. Круглая (полусферическая) голова целиком представляет собой ротовой аппарат. Жвала уходят под лобную кость, рифлёная нижняя челюсть отдалённо напоминает ряд зубов.
* На груди у жуков расположена специальная пластина, щиток с пирамидальным выступом наподобие тупого шипа. Он ещё крепче надкрылий. Жуки падают этим щитком на жертву, чтобы всем весом тела раздробить ей кости.
* Для тяжёлых чёрных панцирников естественной кормовой базой являются приматы.
* Когда панцирники выходят на поверхность земли, их численность увеличивается в геометрической прогрессии, группы сливаются в цепи, цепи в колонны. Взятые в окружение города с первых дней осады по периметру организуют столовые для жуков, куда свозят… (политических активистов? преступников?)
Переформулируй, – одёрнул себя Генрих. – Власть начинает кормить жуков людьми. А выводы пускай делает сам, кто хочет. Я только энтомолог, наблюдатель. Кажется, учёные в древности так назывались? Мы и живём в древности. Здесь время панцирников идёт по кольцевому маршруту, а мы едем зайцами до конечной».
С третьего раза Генрих всё-таки услышал вопрос:
– Что, пригодится тебе это?
Снял наушники, откинулся в кресле:
– Павел Лаврентьевич, кем сделана запись?
– Я промолчу.
– На продажу? Под заказ для каких-то ублюдков?
– Такое бывало, Генрих, но нет.
– Скажи кем. Мы учёные или кисейные барышни?
– Мы, к счастью, люди.
– Кем?
– Не кем, Генрих, а где. Случайно сделана. На концерте, на поэтических чтениях… был включен микрофон… все разбежались… тот, кто декламировал стихи, не успел.
Павел Лаврентьевич продолжал ещё что-то говорить, аккуратно съезжая с темы в философию жизни и смерти, Генрих не слышал.
«Нет-нет-нет, – думал Генрих, – мало ли на свете поэтических чтений, микрофонов, гостиных с паркетом? Мало ли безвестных жертв? Ведь уму непостижимо: десятки тысяч и миллионы съеденных заживо, а из документальных свидетельств – один этот шорох, лязг, хрип».
3. Прима София
---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---
– Все уже собрались?
Запыхавшаяся Ангелина с гордостью потрясла в дверях связкой «волшебных» плотных повязок на глаза. Сама шила. Некоторые части ролевой настолки веселей играть вслепую, не видя против кого.
Муся, дирижируя уголком шали, с энтузиазмом:
– И так, «Эльфы против жандармов. Сражения на ночных улицах», средневековое фентези… А давайте сегодня играть в стихах?! Диалоги, белые, чёрные заклинания пусть все произносят в стихах! Эльфы, король, дракон, крысы дворцовые!
– И жандармы? – безнадёжно уточнил Макс-и-Мик в два голоса. Неразлучные приятели умели матерный реп и ничего кроме.
– А как же! – простодушно воскликнула Муся, поочерёдно заглядывая в глаза обоим: неужели кто-то против?
Мик с упрёком покосился на Макса и встретил ответный взгляд.
– Мы это сказали? Да ничего подобного мы не имели в виду!
– Вот и отлично! Я не участвую, я буду стенографисткой.
– А там, в конце по сюжету кто-нибудь живой остаётся? – зная подругу, решила уточнить Ангелина.
Муся перелистнула толстенькую распечатку:
– Эльфы? Нет… Какая разница? Представляете, у нас готовая поэма в стихах будет, подредактировать только!
Генрих улыбнулся про себя: «Какое же это фентези? Сугубый реализм – сегодня эльфы умерли, завтра очутились в поэме».
 Муся требовательно ещё раз простёрла руку к собравшимся: высказывайтесь, согласны? Два десятка летних практикантов, дачников и прочих бессмысленных гуманитариев закивали все, как один. Муся хорошая, не дело Мусю огорчать…
Тем более, что их спас приезд её мамы!
…
Прима София, Софья Романовна образовалась из флёра тонких духов, шуршания концертного кринолина, вся заграничная, вся неземная.
К похоронам она не успела. Плотный концертный график. Что теперь? Всплакнуть над прошлым, обнимать дочку и петь, петь для этих ребят затерянных вдалеке от Метрополии.
 
…
Нет, года не властны над женской подлинной красотой… «Софья…Твоё лицо излучает свет. Уплыла юной лесной наядой, вернулась наядой Средиземного моря. Итальянский полдень. Блики солнца в листве.. Жизни в тебе больше, чем во всех нас, вместе взятых, и это настоящая вольная жизнь».
Генрих встал:
– Сердце моё, прима София…
– Дорогой мой! Дорогой-ненаглядный, как же я рада! Ни какие письма не заменят счастья пожать твою руку.
– Ты ещё прекрасней, чем я тебя помню.
– Перестань, я без пяти минут бабушка! Что случилось?
Женская проницательность! Вот зачем тебе такие лучистые глаза.
– Как там дела у Кёлера младшего? – спросил Генрих внезапно севшим голосом. – Ты не забыла своё обещание присматривать за ним, вы переписываетесь хоть иногда?
– Регулярно. Он гениальный мальчик! При такой-то семье! В институте Костя выиграл грант на тему…
Генрих перебил её славословия:
– Пообещай мне, София. Твёрдо пообещай. Приедешь, скажи ему: Константин! Строго скажи, вот как я сейчас: Константин, отец запретил тебе возвращаться в страну! Как бы не повернулась дальше, так и скажи: «Запрещаю!» Даже если я сам его позову.
– Генрих, но Костя не послушает меня. Упрямый, как сто Кёлеров! Уж кому это и знать, как не тебе? Костя твёрдо намерен вернуться, он скучает, но это между нами. Погоди, вы в размолвке, с каких это пор? Сын тебе, что не пишет?
– Софья, у нас нет интернета. Разве ты не заметила? Уже два месяца как. Два месяца! Что там говорят?  В Европе знают про панцирников?
– Жуки долго откапываются, Генрих...
– Они уже здесь.
– В малом числе.
Генрих задохнулся:
– То есть, ты видела своими глазами?!
– Да, – как могла небрежно признала София, – на въезде в город. Шофёру пришлось остановиться, но нас не тронули! Отпустили сразу же! Генрих, не те времена! Метрополия готова засекретить патент на «люстрацию» лишь при условии стопроцентных гарантий безопасности... Ты не слушаешь меня. Ой, Костя, я вся такая… давай споём а?
«Каких, господи, каких гарантий? Они голодные, они есть идут».
– Я хочу слушать тебя, София. Позволь я сяду вон там, в уголке и буду слушать тебя до самой смерти.
– Чего болтаешь, пикало бамбино! Мы ещё в Риме с тобой выпьем кофе и в Венеции покатаемся на гондолах!
София хлопнула его театральным веером по колену и крепко поцеловала в щёку.
…
«Только не Аве Мария – шептал Генрих, под приветственные аплодисменты. – Софья, пожалуйста, что угодно, только не это…»
– Аве Мария… – глубоким, нежным сопрано объявила саму себя прима София.
«Аве» засветилось у неё на губах и мгновенно без усилия взлетело: домой, в горний мир, выше и выше…
«Как больно, господи. Как же прекрасно…»
…
Масло на сердце, и соль на раны. Мироточащая икона «…в красно-зелёных слезах… Счастья мне дай вместо горя».
Теснота гостиной перед а капелла Софии замерла внимая, но не вмещая блаженство.
Избыточно шикарная. Прима – до кончиков пальцев. Итальянская скульптура, экспроприированная у врага, очнувшаяся в музее партизанской славы.
Генрих опустил лицо, закрылся одной рукой и вспомнил, что забыл отключить телефон. С экрана злобно в упор смотрел черновик статьи.
…
«Панцирники выходят из-под земли вековыми периодами: сто лет назад, и тому ещё сто лет.
(И так до первой метеоритной воронки, где сатана подвернул своё копыто. Зачёркнуто).
Жуки никогда не скрываются. Вначале их слышно, затем видно. Скребущий, лязгающий звук. Не намного выше людей, массивней втрое – «тяжёлые чёрные панцирники».
(Они говорят: это наша земля. Мы всегда здесь были. Без слов заявляют это своим приходом, жвалами разгрызающими кремень. Земля их, это правда. Я изучал и мне нечем крыть. Кто виноват, что правда так похожа на беспросветный кошмар? Не я же, не энтомолог, не историк? Зачёркнуто).
Панцирные жуки выходят и осваиваются за год, а остаются на десятилетия, на семь и более десятков лет.
(Где в это время Метрополия, сейчас, например? Что себе думает? Аэрозольный баллончик «люстрация» до сих пор не пошёл в производство. Почему? Ингредиенты запрещены к свободной продаже. Метрополия, ау? Как это понимать? Зачёркнуто).
Тяжёлых панцирников травить нечем, напалм их не берёт, а убивать поодиночке сложно и практически бесполезно: их слишком много. Гнёзда с миллионами личинок ждут своего часа в могильниках и ещё невесть где, под землёй. Да панцирники и не берегут своих личинок.
(А «люстрации» они боятся! Зачёркнуто).
Жуки боятся своего племени. Одинаковые – вот ключевое слово. Тяжёлые панцирники сородичами питаются с тем же успехом, что и людьми, выбирая особь, хоть немного выделяющуюся из общей массы.
«Люстрация» – это краска. Несмываемая, едкая, бензиново-голубая краска.
Одного пятна, поставленного на брюхе, на крыле, на лапке достаточно чтобы превратить соплеменника в чужака. Это работает на инстинктах. Панцирник сам себе вырвет испачканную лапку, за секунду её сожрёт. Аутоагрессия: испачканная лапа не ощущается своей. Избежать гибели панцирнику это не поможет. Был замаранный, стал инвалид. Пища.
(Почему не применили «люстрацию», почему – до сих пор? Зачёркнуто).
 «Примечательным свойством является сверхъестественная чуткость этих подслеповатых насекомых. Панцирные жуки на огромном, до километра, расстоянии различают (люто ненавидимые ими) сложно упорядоченные звуки: речь, пение, музыку. Простые ритмы заставляют их впасть в исступление, симфоническая музыка или стихи – сорваться. Вероятно, эта особенность и явилась непосредственной причиной яростного и стремительного нападения, которое сохранил для нас аудиофайл, представленный на сайте журнала».
Генрих вспомнил про своего друга по переписке, давнего оппонента…
«Хм, идея. Вот что я ему напишу:
– Интересно, а если перед тяжёлым панцирником раскрыть книгу…
А он мне:
– Панцирники – это жуки, доктор Кёлер! Они не умеют читать.
А я ему:
– Лишь потому, что не нуждаются в этом навыке. Им всё заменяет нюх, дрожание щетины. Нащупать можно и типографскую краску. Идея для эксперимента! Крупно на двух листах бумаги напечатать монолог принца датского и любовь-морковь. Положить рядом. Спорю, он раздерёт жвалами Гамлета?
– Горло твоё он раздерёт, а не Гамлета!
Приехали, конечная».
…
Теперь – с музыкальным сопровождением.
– Эй, кто тут музыкалку закончил? Почему не признаётесь?
– Стесняются…
– Кое-кто даже в оркестре играл!
Нашли гитару, антиквариат из кладовки вытащили.
Щедрая прима переместилась на диванчик и мурлыкала с молодёжью под гитару и банджо романсы. Бешеные аплодисменты сорвала за «Одесскую любовь»!
– Всё для вас! Этим вечером – я ваша. Ах, когда ещё нам суждено увидеться? Мои родные!
4. Ким
---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---
Вот уже и Софию затянули в свою настолку – новым персонажем, оперной дивой. Что интересно, играет она за дворец – за жандармов, а не эльфов… Я пас, мне тут в уголке неплохо.
Семёновы уехали за клюквой, Анатольевич в больницу попал, иудушка. О преферансе вдвоём и речи не было, теперь в подкидного не с кем сыграть и новости не на чем посмотреть. Когда молодёжь успела разлюбить нормальные азартные игры? То ли дело мы в их возрасте…
При старушке, первостатейной картёжнице, гостиная современно мерцала плазменной панелью и классически сотряслась матерком проигравшихся. Пришла молодёжь, сняла телик, притащила эльфов, прости господи. Всё ухнуло в ретро, вплоть до дверного звонка: срезали провода, на месте кнопки повесили молоточек и довольны.
«В их возрасте мы в будущее смотрели и были злей. Подкалывали друг друга через слово. Эти прямо какие-то добрые, вроде Кима».
Тук-тук! Кто там? Это мы, непрошеные воспоминания.
«Надоели вы мне сегодня».
…
Рядом за графинчиком опять присел Ким.
Ловкий за работой, нелеповатый на досуге и страшно довольный каждой минутой прожитого дня Ким просто источал удовольствие от любых мелочей: от солнца и тенька, до разыгравшегося в колене артрита… Тот ещё предмет для обстоятельного рассказа.
– Ты словно хвастаешься, Ким!
– Так это, болим – значит, живые мы!
Водочка, миска свежих огурцов, а если и её нет, пачка крекеров – всё преображалось перед ним, будто какое сокровище.
…
Генрих воспринимал как данность, невооружённым глазом видимое, противоречие между всеядным жизнелюбием этого человека и обликом. Приподнятые сутулые плечи, неспокойный взгляд то на дверь, то в окно. Ким постоянно держал их на прицеле. Рассказывая частушку барышне филологу, после двух приличных строк, Ким бросал взгляд на дверь, мялся и категорически отказывался произнести вторые, а иносказательно сообщив, озирался снова. Никогда с этой дверью ничего интересного не происходило.
– Кого ждёшь, Ким? – приставали к нему. – Командора или лягушонку в коробчонке?
«Чего мы все до него докапывались?»
 Ким ёрзал, мялся, на опережение шутил, как ему казалось.
«До чего же он был несмешной. Крикнуть хотелось: зачем?! Ну зачем ты это делаешь? Похрусти огурчиком, посиди так, молча».
Ким словно понимал невысказанный упрёк. Почёсывался, улыбался на четыре стороны  виновато и снова, гад такой, вспоминал какое-нибудь охвостье старой шутки! Даже на призывный свист из кухни у него был припасён анекдот про чайник!
Мужик, сбитый поездом, возвращается из больницы, садится с женой за стол. А тут чайник вскипел и как засвистит. Мужик его – хрясь! – табуреткой со всей дури. Жена: «Ты чего творишь?!» А мужик: «Давить их надо, пока они маленькие!»
Это Ким бормотал себе под нос, хромая по лестнице. Жарким летом еду готовили внизу, на бывшей кухне прислуги, там прохладней. Спускаясь на полуподвальный этаж, Ким цеплялся за перилла и подбадривал себя анекдотом. Прежде чем взяться за ложку, выдавал традиционное: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Несмешной. Безнадёжно.
…
По конец года Генриху курсовую надо было сдавать, на медаль шёл. Два вопроса, оба сложные: «Причины угасания экспансии тяжёлых панцирников». Это раз. «Сохранение цист панцирников на поверхности земли в неблагоприятный период». Два. Ответа на эти вопросы наука не знает. От студента требовались выдвинуть правдоподобные или хотя бы красивые гипотезы. Ким же родом с востока страны, из этих самых неблагоприятных условий.
– Можешь что подсказать?
Ким ответил сразу на второй вопрос. Только его и услышал. Задёргался лицом, придвинулся вместе с табуреткой, наклонился к уху:
– Чужого смотрел, алиен?
– Да ладно, тебе Ким, страшилки-то пересказывать. Нет ни документальных, ни письменных свидетельств того, чтобы панцирники откладывали в живое тело личинок. Древних  окаменелостей или отпечатков тоже нет.
Ким засмеялся и его сиплый голос звякнул чистым весельем:
– Конечно, нет! Ведь они не каменеют ни за сто лет, ни за тысячу! Тридцать шесть и шесть, юноша, у них внутри! Как у нас, дружочек, с тобой и здоровье отменное!.. Личинки панцирников не прыгают на лицо, они через другое отверстие проникают в организм, пониже которое. Кто хотел выжить, тот сам к панцирниками приходил. Сам ложился под них и получал, что ему надо. У таких запах меняется и так по мелочи: руки становились уродливые, жирели они быстро, но главное – запах. Думаешь, панцирники после этого их не трогали?
– Не думаю.
– И правильно. Сначала подкармливали, но итог один. Увы нам: было их громадное число и выжило немало. Переходят от носителя к носителю тем же путём, своих господ ждут… Знают, кто тут главный, память об этом у них в крови.
Пьяненького сверх нормы, Кима потянуло учить:
– Вычислить-то их легче лёгкого, знаешь как? Ты с ним рядом про жопу пошути… Ага!.. Подорвётся мигом, жопа для них – больная тема.
– Вот уж верный признак! Девять из десяти…
 – …вот именно! – Ким бесцеремонно прикрыл ему рот ладонью и перешёл на еле различимый шёпот. – Больше, чем девять из десяти! Гораздо больше лежали под панцирниками и других подкладывали… А сколькие в этот раз лягут?
Развеселившийся было, Генрих осёкся и помрачнел: дежавю.
…
Он уже чувствовал раньше этот мертвящий холодок, с которым испаряется и улетает веселье. Он вспомнил страшное заклинание.
Генрих узнал это заклинание в школе.
Всем классом в покатуху валялись, ржали, как ненормальные. Что на мелюзгу нашло? Да много ли надо в этом возрасте, мизинец покажи!
Математичка с минуты на минуту вернётся. Она строгая, а им не перестать, и кто-то вдруг рассказал фишку… Надо вслух или про себя трижды произнести: «Война, война, война». Смех исчезнет в ту же секунду. И точно: на сердце немедленно потемнело, смех угас.
«Но ведь по-настоящему мы ничего и не знали о войне! А холод накрывал, будто знали, – серой пеленой. Меня всегда это поражало».
Убирая со рта чужую ладонь, Генрих повторял себе: «Если Ким и правду сказал… Не война же это, не война, не война». Но обратную сторону заклинание не работало. Уже дохнуло смертной тоской от его слов, затмив даже перегар от его несмешных шуток.
Ким и дальше что-то рассказывал, но Генрих помнил аромат ягодной настойки, а байки нет. Он машинально брал протянутую фляжку, бессознательно в кайф отпивал мутную, сладковатую отраву. Гнилая вишня, «изабелла» в которой не осталось ни терпкости, ни кислоты. До сладкой бурой гнили распавшиеся ягоды. Вкусно, на всю жизнь запомнил.
…
«Истощение кормовой базы – внешний фактор угасания экспансии жуков. Внутренняя его суть не так очевидна, и составляет её вовсе не прожорливость чёрных панцирников, а их тупая свирепость. Первый звоночек близкого ухода всей популяции под землю – массовое истребление людей. Последний этап – вакханалия, и прежде свойственной панцирным жукам, внутривидовой агрессии».
Этот абзац Генрих без колебаний передрал из своей диссертации в статью и призадумался…
Странно, что удалось её защитить, обойдя главный вопрос: зачем? «Для чего мы пишем кровью на песке? – как пел Булат. – Наши письма не нужны природе». Что за причина сделала преуспевающим вид, наделённый иррациональной жаждой убийства?
Лет пять на исходе своего владычества панцирные жуки складируют бессчётные трупы людей в огромные рвы и никогда к ним не возвращаются. Километровые глубокие рвы. Зачем? Гипотеза, что разлагающимися телами будут питаться отложенные там личинки, подтвердилась, но ни в каком приближении не коррелировала с общей численностью. Личинкам требовалось в миллион раз меньше.  К тому же изобилие не мешало им первым делом предаваться взаимному истреблению.
Напрямую оказались связанны даты обнаружения и раскопок могильников с началом очередной экспансии. Лет двадцать-тридцать люди не осмысляли произошедшее. Как только начинали вспоминать жертв, их накрывало следующей волной.
…
Относительно всего жизненного цикла жуков можно констатировать лишь одно: панцирники убивают. В первую очередь людей, во вторую – собратьев, в третью – животных. Если и того нет, они ломают, крушат всё вокруг и уходят в северные леса, а там под землю. Умирать идут. Но и прежде чем зарыться, прежде чем сдохнуть, чёрные жуки подгрызают деревья от ярости, когтями рвут дёрн, и трава ещё долго не вырастает на этом месте.
Каков смысл предсмертного исхода? Тайна сия велика есть.
Считалось, что их поистине бронебойный хитиновый скелет без остатка разлагается в земле, таким образом, не доставшись какому-то вымершему ныне, враждебному виду, но это полный вздор. Хотя направление мысли Генрих интуитивно считал верным: сохранение панциря.
«Жук и есть панцирь, – написал Генрих. – Крепкий, неимоверно тяжёлый он вовсе не разлагается в земле, а наоборот: уходит всё глубже и глубже в вечную мерзлоту.
Крионика насекомых. Специфическое окукливание.
Жук истлевает и возрождается внутри чёрного панциря. Возродившись, он ждёт выхода на поверхность. Обе стадии тяжёлых панцирников бессмертны, и существуют, не переходя одна в другую. Хищные имаго перерождается в имаго под землёй. Паразитирующие  личинки остаются личинками, на поверхности земли меняя носителей.
Жуки боятся только за свои панцири, за их безупречную сохранность».
Панцири убитых жуков, разумеется, существовали и хранились в государственных архивах, но чтобы учёному получить доступ к ним – сто кругов бюрократического ада нужно пройти. Музей Истории Метрополии панцирь не получил, даже поклявшись выставить его за пуленепробиваемым стеклом.
«Нет, Ким прав, сто процентов прав. Страшно и очень противно думать об этом».
Тук-тук.
…
5. Тук-тук
---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---   ---
Инстинкты жуков просты, как их морфология.
Для тяжёлого чёрного панцирника наибольшую опасность представляет его соплеменник. Поэтому встретить панцирника в одиночестве почти невозможно. Этот кажущийся парадокс не должен вводить в недоумение тех, кто знает суть единства. Одинокая особь – уже странно. Пусть на вид он такой же, как мы, типичный панцирник, но почему без группы? И стоит ли вообще задаваться этим вопросом? Нас-то трое, проще будет его сожрать.
Да, едят они чаще всего тройками.
Едят всё, но предпочитают живую плоть. Рвут и глотают быстро. Сильные жвала позволяют не разбирать мясо от костей. Насыщение жукам не знакомо в принципе. Даже под вечер сытного дня на последнюю жертву панцирники набрасываются, как до смерти голодные. От человека под ними за пятнадцать минут, остаётся красная, тёмная лужа.
Казалось бы, при такой ненасытности этот вид обречён на войну до полного истребления? Так? Правда ведь? Как иначе?
…
Генрих смотрел себе под ноги. «Невозможно представить себе, что столовая панцирников была там, где летом чайник свистит, призывая серебряных поэтов».
Невозможно? Почему же с такой лёгкостью представил?
Век за веком люди встречали тяжёлых панцирников из-под земли, организуя для них столовые по пути следования. Меньше чем за полгода скелет государственного устройства перерождался в один длинный позвоночник – очередь в маленькие чёрные жвала. И пусть никто не уйдёт обиженным! Это даже по-своему честно. И хаоса меньше. Во всём ведь порядок должен быть. А если их не кормить, ведь что тогда будет?
«Я ни-че-го не знал, а что понимал, всё неправильно. С востока страны Ким бежал не от панцирников, а к ним, и тем спасся. То есть, от них, разумеется, от колонн, пожирающих всё на своём пути, но бежал под крышу столовой, где обед по расписанию, где можно и самому что-то урвать. Кима спасла близость этих тварей. При Доме Серебряных поэтов он жил и работал гораздо дольше, чем все считали, с детства».
Да, Ким выжил и остался здесь, при столовой.
…
«Свидетельств несчётно и везде фигурируют подвалы, именно повалы… Неужели крошки остаточного стыда породили эту скрытность?.. Нет… Угодливость это! Врождённое холуйство человека. У панцирников нюх на живую кровь, а у холуя нюх ещё острей – на малейшую прихоть власть имущего. Панцирники – подземные жуки, им нравится уносить и зарывать пищу, им нравится разделывать её в ямах и оврагах. Столовые в подвалах им тоже должны были понравиться».
…
«Так вот почему я целый вечер вспоминаю Кима!»
Рядом на столике лежало его творчество – подшивка старых газет.
Пролистал.
«Необходим новый Порядок». «Мы и Они. Издревле и по сей день». «Панцирь, надетый мэром, спас город». Заголовки статей этих лет ещё омерзительнее фотографий.
Вышел покурить.
Вместо погоды – безвременье. Прожекторами выхвачены блокпосты на каждом перекрёстке прямой улицы. Матильда Львовна обожала этот мощёный променад. Сколько раз она рисовала его акварелью и маслом, утром и вечером! Ма тант, если ты смотришь на нас с неба, отвернись. Выпей ангельского чая с облачной сладкой ватой, не нужно сюда смотреть.
Завывание сирены вдали. Старые вязы. Пыльная темнота, как недобрая птица прилетела и расположилась на всю ночь, пригибая кроны своей тяжестью.
Вернулся в гостиную.
Как выразить это чувство всепронизывающих сумерек?.. Сквозь шторы, через тёмные углы, обтекая людей и горящие лампы, сумерки выстуживают дом. Тесный зал, распахнутый настежь. Ловушка.
Тук-тук!
…
– Так-так!
Зайцы играли в прятки и проиграли.
По гостиной разнёсся торжествующий рёв медведя:
– Ааа, красавица, королевааа! Вот я тебя и нашёл! У вас тут праздник?! И без меня?!
Редкостное умение – прорычать букву «а». Полвека командования не такому научат.
– Вадим? – прищурилась София, поднимая лорнет.
Он самый, одноклассник, рядом за партой сидели.
– София прекрасная, не верю своим глазам! Прости, что не проводил тебя лично!
Расцеловались в щёки.
– Едва освободился, служба! Я видел, как вашу машину остановили, это просто безобразие! Я дал им хорошего нагоняя. Обратно в гостиницу едешь со мной и никак иначе!
– Вадим!.. Так это ты нас отпустил, а я-то думала…
– …что в подвал потащат?!
Он расхохотался. Действительно смешно.
Вадим стал ещё толще. Ботинки сверкают до рантов. Сразу видно, кто не ходит пешком.
По бахроме штор мелькнул холодный свет проблескового маячка, исчез. На секунду рыкнув что-то не в телефон, а в рацию, хозяин отпустил часть свиты.
– Как у вас тут интересно… Примете в игру? – Вадим перебирал игровые карточки на столе, не снимая перчаток. Средний и указательный палец – белые с металлическими когтями.
…
Уселись.
– По рюмочке? – подмигнул Вадим.
Коньяк он принёс душевный. Время светскую беседу вести.
Разливал сам, не снимая перчаток. В них же листал программку выступлений примы Софии:
– Метрополия лежала у твоих ног? Можешь не отвечать, я знаю.
Между печаткой и манжетой торчат волосы, жёсткие как щетина.
Вадим заметил обновлённый альбом, повертел, не открывая, погладил тиснёную кожу, ткнул когтём в середину спиральной звезды:
– Знакомый рисунок. Я в тренде!
На лоснящемся сытом лице голодные глазки. Не в Софию упирался его взгляд, а в Мусю, в её дочь, и спиральные звёзды подрагивали на тыльной стороне перчаток.
«Если не сейчас, то когда?» – подумал Генрих.
Внутренний голос не выдержал, плюнул: «Что сейчас? Ты научился убивать людей? Ты приобрёл этот полезный навык, вместо написания своей дурацкой, никому не нужной диссертации? У тебя в кармане хотя бы лежит нож достаточной длины, чтобы проткнуть этого борова, где там у него  артерия? В шее? А шея где? Загривок со всех сторон. Муся блаженная, ничего не замечает. Надо сказать, чтобы София увозила её с собой. Без промедления, этим же утром».
 
Птицей мелодично пропел телефон.
– Рейс отменили? – удивилась София в трубку.
Холодное лезвие плашмя легло на сердце. Не сразу взрежет, ещё надавит острым краем, ещё чиркнет остриём, и уж с третьего захода, с размаха…
– А следующий когда? А откроют когда?
«Время ускоряется, не мной замечено».
…
Вадиму в настольной игре выдали роль главного жандарма… Неоригинально. А эполетов-то лишних и нет. Зато у Муси нашлась красная шаль, в прошлой игре по Толкину – плащ барлога. Нашёлся и бич, настоящий. Бич Вадим оценил. Весьма.
«Не могу больше на это смотреть».
– Пойду я, пожалуй, – Генрих обернулся в дверях. – Бегите, глупцы.
Все вежливо засмеялись. Вадим от души, громко.
Да, теперь это я несмешной, пришла моя очередь.
Пересекая тёмную прихожую, Генрих выглянул в окно и увидел то, что предполагал увидеть, но не остановился.
 

Похожие статьи:

Рассказы → Главная тайна Адольфа

Рассказы → Ода Попаданцу

Рассказы → What Do You Do? перевод с рус. на англ.

Рассказы → Лунная блажь

Рассказы → Ракета