"Я уже и забыл, как это. Нижнюю - вправо три раза, середина стоя - вниз один раз, верхнюю - влево два раза... Голубое в середине собрал, жёлтое ушло, забыл всё-таки... давно это было..."
Человек стоял посредине лестничного пролёта. На вид ему было лет двадцать семь. Внешность его была такова, что если бы на него надеть домашний длинный халат, получился бы Обломов, надень на него рубашку и дай в руки клавиатуру, получится обычный офисный планктон среднего уровня, но он был в шортах и вылинявшей на солнце футболке.
Лестница обрывалась в океан через три ступени. Точечная многоэтажка с разрушенной крышей и верхними этажами высилась над огромной пустыней катящего высокие волны океана.
- А-ааа, - длинный, пронзительный крик сорвался и смолк.
Человек вытянул шею, глядя вверх на три этажа. Там вот уже несколько дней на краю выбитого окна сидела, не шелохнувшись, пожилая женщина. Если кто-то её окликал, она быстро исчезала в проёме. И сейчас её там нет...
Человек ждал, вытянув шею.
- Гела, - кто-то позвал сзади.
Он оглянулся. Опять посмотрел наверх.
- Я здесь, - ответил он и стал подниматься по лестнице.
- Тётка всё-таки прыгнула, - заговорил невысокий мужчина и подтянул штаны быстрым шмыгающим движением.
Мужчина остановился на лестничной площадке и ждал. Босые его ноги со скрюченными пальцами, привыкшими к обуви и ещё не успевшими отвыкнуть от неё, почернели от грязи. Старые треники с вытянутыми коленями и майка-алкоголичка висели на нём как на вешалке.
- Нехорошо, - покачал лысой, шишковатой головой он, - нас стало ещё меньше. Гела, я говорил, тебе надо брать всё в свои руки. Коммуна и только коммуна.
- Опять ты за своё, Мех, - поморщился Гела, добравшись по огрызку лестничного пролёта до верха, - какая коммуна?! Посмотри на нас. На меня. Гела, Мех, Трус, Тёха, Тётка... Не прошло и полгода, а мы позабыли свои имена и откликаемся на прозвища. А ты говоришь, коммуна. И при чём здесь я?!
Он нырнул в дверной проём справа на лестничной клетке. Прошёл, босо шлёпая по остаткам ламината, на кухню. Столешница лежала на ножках от табуретов, а дверки кухонного гарнитура и шкафы образовали скамьи вокруг стола.
- Кто-то же должен... Кто-то должен помнить, что воды осталось на три дня! Что продукты надо отобрать, поделить и выдавать пайку! Ибо нельзя сегодня жрать, как хочешь, если завтра жрать будет нечего! А кто это сделает?! Я?! Кто будет слушать Меха?! Или Труса? Тёху я слушаю, потому что ни один добрый чел больше не взялся за это. Но зачем нам Тёха, если ты меня понимаешь, о чём я?! И мне надоели эти собачьи прозвища!
- Оттого что меня зовут Гела, я не перестал быть Лапиным, - мрачно отмахнулся Гела.
- Нееет, - Смехов его не слушал, - только ты. Если бы ты не убедил тогда Тёху раскошелиться на опреснитель, кормить бы сейчас нам рыб, - декламировал ему в спину Мех, умащиваясь на скамье возле стены, - тогда нам было не до этого. Никто не думал, что мы протянем в этом аду ещё хоть один день. А опреснитель вообще надо у Тёхи изъять, а то чую, он скоро нам продавать воду будет... Да! Удивляюсь я на этих торговцев, месяца не прошло, а они уже опреснителей, посуды и прочей дребени с нижних этажей натаскали. А сколько я у них золотых безделушек видел! А у Тёхи! Пока мы очухивались, да раны зализывали, они ближние этажи обшаривали...
- Волка ноги кормят, - Гела хмуро сидел напротив, опёршись локтями о стол.
Долгий и пронзительный крик Тётки не выходил из головы.
- Я не знал, как её звали, - проговорил он.
- Так и она, поди, не знала, как тебя зовут. Тётка и тётка.
- Вот тебя знаю.
- Я тебе сам и сообщил, я ж молчать не могу, - разулыбался Мех.
- А зову всё равно Мехом. А ты Смехов. Но назвать тебя тогда Смех ни у кого язык не повернулся бы. Получился Мех.
Собеседник молчал. Глаза его, и так глубоко посаженные, казалось, ушли ещё глубже. Словно его болтовня была для него доспехами, а сейчас в них появилась брешь. Жена его и дочь оказались придавленными плитой. Несколько дней оттуда доносились стоны жены. Поднять плиту не удалось, и некому было особенно. Возились трое: Геннадий Лапин, Смехов да ещё мужик с третьей. Как выплыл с первого этажа, или вынесло его буруном, потом удивлялись все. Тёха. Тёма Петрович Харитонов - так он сам себя представлял. Он долго кричал, что они идиоты, и трогать плиту нельзя, рухнет весь, чёрт знает, как устоявший, огрызок дома. Но видя, что его не слушают, стал с матами помогать. А потом всё стихло. Плиту так поднять и не удалось. Они, жена и дочь, и теперь оставались там, в своей квартире, под плитой. И Смехов каждый день с наступлением темноты уходил. 'Пойду домой'. А утром отсыпался на лестнице.
- Тётка говорила, к ней муж каждую ночь приходил, - сказал Смехов, - просил пса их погулять. Они в соседнем доме жили... Тётка поначалу ещё мало-помалу разговаривала, видно, надеялась, что рассосётся. Не рассосалось. Она и двинулась умом.
- Иногда мне кажется, что мы все двинулись. Может быть, мы сейчас, Смехов, лежим в белой палате. Нам колют какую-нибудь дрянь. Моя койка у окна, я запах океана чую, а твоя где?
- Дак, и моя у окна! - подхватил Мех, вскидывая руку и показывая в сторону, на высокие волны. - Только в уголку. Люблю, чтобы место, значит, укромное было, тихое.
Они замолчали. Слышен был шум океана. Тяжёлый его выдох монотонно сотрясал здание. Рамы без стёкол со скрипом качнулись внутрь от сквозняка...
"...Середина лёжа - вправо два раза. Правая - вниз два раза. Середина лёжа - возвращается - влево два раза. Правая бочина - почти вся голубая. Белый посредине застрял. Непорядок..."
Гела и Мех уставились друг на друга. Глухой гул поднимался снизу. Нарастал. Сильно тряхнуло. Смехов выругался и сказал сквозь зубы:
- С места не тронусь.
- Куда ты денешься! - проговорил Гела, хватая его и принявшись выталкивать из кухни.
Лёгкому, будто высохшему, Смехову не удавалось даже зацепиться за косяки, а потом, он, поняв, что не даёт спастись и другу, пошёл сам по тёмному коридору, содрогавшемуся от внутреннего сильного движения. Побежали...
Здание раскачивалось и трещало. Люди выходили на лестничные площадки и равнодушно смотрели вверх. На бушевавший внизу океан. На Гелу и Смехова. Страх начинал просыпаться в их глазах. Но усталый страх, не способный заставить двигаться. И Гела с отчаянием понимал, что нет смысла. Смысла в спасении нет.
Многоэтажка раскачивалась всё сильнее. Хруст и скрежет шли по правому её, уцелевшему углу.
- Бегите вниз! Если начнёт рушиться, бросайте доски, двери! - крикнул Лапин. - И прыгайте, прыгайте подальше. Доски удержат вас на плаву...
Это он кричал уже не первый раз. Первые месяцы трясло часто. Дом разваливался, тогда же ушла часть крыши. Люди копошились, спасаясь сами, спасая соседей...
А теперь они не двигались. Мужчина выше этажом лёг прямо на плиту перекрытия и закрыл глаза.
- Я остаюсь, Гела. Пусть он сожрёт меня, наконец, этот океан. Зачем всё это?
- Вопреки, Владимир Петрович! Несмотря на! - крикнул Гела, ткнув зло кулаком в воздух.
- Я устал, Гена, - Владимир Петрович махнул рукой, его посеревшее от цементной пыли лицо показалось над краем плиты.
Владимира Петровича в их 'высотке' все звали Трусом. Он лишь посмеивался в ответ. А Гела сколько не пытался, не смог изменить это.
У Труса на десятом этаже остались старенькая мать и Дуля, мопсиха, по собачьему паспорту Дульсинея, привязанная на ошейнике за ручку двери материнской спальни. Собачонка гавкала и не давала спать, а когда её привязывали, она успокаивалась. Бог знает, почему, но она тоже ложилась спать. Трус был на лоджии и вылетел с волной на поверхность, а больше туда, вниз, не пошёл. Он не умел плавать и просить других постеснялся - двадцать метров всё-таки. А потом в груде поднятых ныряльщиками наверх 'нужных' вещей он нашёл коробку с сервизом, материным. Взял его, тихо ушёл в свою комнату в сто пятидесятой...
С треском стала разваливаться стена. Кусок её откололся и полетел в воду. Потянулись с лязгом кишки арматуры, поведя за собой пролёт, на котором, вцепившись в гнутые клочья перил, висели Смехов и Лапин. Раскрошились и отвалились две нижние ступени. И Смехов оказался в воздухе. Лапин потащил его наверх:
- Даже не надейся...
А качать стало тише. Океан с шипением набрасывался на скалу-дом. Взлизывался волной по его щербатым стенам, забирался внутрь, потоком быстрым и шумным тёк по коридорам, вымывая щебень, песок и кровь.
Отломившийся кусок унёс с собой жену и дочь Смехова. И опреснитель...
Спасло опреснитель то, что внизу был погребён город. Завалы многоэтажек громоздились одна на другую, высились со дна грудами, белеющими в малахитовой мгле. Гела со Смеховым брали по заготовленному заранее камню и ныряли молча. Выбирались, подтягиваясь, на подоконник восемнадцатого этажа и грелись. Потом брали камень из кучи в комнате, на полу, сползали, делали несколько глубоких вдохов, задерживали дыхание и снова ныряли.
Пришлось спуститься почти на пять этажей. Мимо мутных скелетов зданий, гнутых балок и швеллеров. Завалов каменного крошева. И мертвецов. Когда заметили, наконец, шкаф из кухни Смехова. Но воздуха в лёгких уже не было, и они лихорадочно принялись подниматься.
- Твой? - спросил Гела, едва отдышался.
Они висели поплавками в воде и отплёвывались.
- Мой, - мрачно кивнул Мех, - наклейка справа на дверце, сурикаты, их Динка любила. Солдатиками называла.
Гела тоже кивнул и ещё некоторое время молчал.
- Пять пролётов, у лоджии, проткнутой балкой, - уточнил он на всякий случай, - я пойду направо от шкафа.
- Понял.
Погрузившись под воду, они быстро добрались до смутно видневшегося шкафчика и разошлись в разные стороны...
Опреснитель нашёлся. Вытаскивали его всеми оставшимися силами. Одни ныряли и закрепляли под плиту, накрывшую его, связанные обрывки кабеля. Другие тянули. Сначала приподняли кверху край плиты, потом вытащили опреснитель.
Нашлись и жена и дочь Смехова. Гела видел, как тот лихорадочно крутится вокруг одного и того же места. А потом вдруг завис. Ноги увидел. Дочери.
До самой темноты ныряли по очереди, пока не вырос каменный холм над ними...
Воды напились к вечеру. Тёплой, слегка отдававшей йодом. Пили, собравшись на террасе, как они называли комнату, открытую всем ветрам, на верхнем этаже с развалившимися давно, ещё в первую качку, боковыми стенами.
Из праздничной еды были отваренные на костре, в подвешенной кастрюле, макароны с надоевшими рыбой, красным перцем и базиликом - Мика любила сыпать найденные по всем сухим этажам приправы.
Владимир Петрович принёс четыре кофейные чашки - из коробки, которую мать наполнила мягкими тряпками и соломой, чтобы не разбились.
- Вот, четыре выжили, - хмуро сказал он, ставя их на стол, - а две товокнулись. Неплохой счёт, четыре - два в нашу пользу.
Фарфор был тонким, просвечивал, если посмотреть на солнце.
А солнце уже почти село. Океан блестел чешуями в разлившемся золоте и многотонно ворочался.
- Красиво-то как, - тихо сказала Мика, - никогда не думала, что море мне когда-нибудь может надоесть до смерти. Мало того, я его ненавижу.
Мика. Микульшина Катя, восемнадцати лет. Жила, кажется, на пятнадцатом этаже. Вытащили её без сознания и думали, что уже не очнётся. Но Смехов, отстранив Гелу, неумело пытающегося изобразить искусственное дыхание, надавил коленкой ей на грудь и быстро перевернул. Она захрипела и закашлялась от пошедшей горлом воды...
- Гээл, как вы думаете, там, - она кивнула на горизонт, - где-нибудь есть суша?
Она звала его смешно - Гээл, по инициалам. Первые месяцы не выходила из комнаты-лазарета, где лежали ещё двое. А, выйдя, долго молча наблюдала за ними всеми. Определила Лапина главным и с тех пор чаще обращалась к нему.
- Не знаю, - ответил Гела, прихлёбывая из чашки, - с одной стороны, торговцы приплыли же. Брали деньги и золото. А кому теперь нужно золото? А? Мех, тебе нужно золото?
- А? - Смехов встрепенулся, он задумчиво завис над своей чашкой и прослушал вопрос: - Золото? А на кой оно мне? Разве что, треники вот сменить бы. Но на кой мне новые треники... - Помрачнел и сказал, встретившись глазами с Лапиным: - Они теперь похоронены, Ген.
- Да, Юра. Мир праху их, - ответил Лапин.
Все помолчали. Лишь стучали чашками. Пили и ставили. Словно это какой-то очень важный забытый ритуал. Церемония. Бил внизу прибой. Солнце почти село, и светлая щель на горизонте стала ещё уже. Но никому не хотелось уходить.
- Нас всего десять человек, - вдруг сказала Мика, - но вот четверо сидят здесь, а другие - этажом ниже, - усмехнувшись, добавила она и взглянула на Гелу, - и вообще... они много берут воды!
Он пожал плечами и рассмеялся:
- Пусть берут. Мы разве только для себя тащили этот опреснитель со дна? К тому же, тащили все, и те, кто этажом ниже, тоже. А воды, её воон сколько!
- Ну и что! Они берут больше нас. - Мика раздражённо задрала подбородок. - Они тайком ходят по квартирам и собирают всё ценное. У них там, в сто пятнадцатой, склад. Меня на той неделе не пустили на кухню. А я всего лишь хотела посмотреть, нет ли там чего-нибудь из еды?
- Сахар там у них, самогон они варят, - хмыкнул Смехов.
Владимир Петрович поморщился и встал:
- Разрешите откланяться. Не люблю я: тот - это, а этот - не это. Спать, знаете ли, пойду, - он помялся и добавил, не глядя ни на кого: - А вообще, спасибо. Впервые за эти полгода себя человеком почувствовал.
- Как макароны кушать, так - это, а как пойти и раздобыть их, так не это! - выпалила ему в спину, в его когда-то клетчатую рубашку Мика.
Владимир Петрович повернулся. Он растерянно стоял в дверном проёме. Развёл руками:
- Вот вы, Мика, очень красивы. Правда. Утром, проснувшись, я первым делом отыскиваю взглядом вас. И когда нахожу, то всё это, - он обвел глазами разломы стен и торчавшие из них куски арматуры, казавшиеся на фоне вечернего неба руинами древней крепости, - всё это кажется не таким уж и страшным, потому что ведь вот вы живёте, Лапин живёт, Смехов, стало быть, и моя жизнь ещё не кончилась. Но... лучше вы молчите, Мика.
- Это вы... молчите, если сказать нечего!
Он ушёл. Мика сидела как взъерошенная птица. Дикое раздражение на эту 'выпь снулую', как Труса называл Тёха с нижнего этажа, её душило. Но она видела, как поморщился и отвернулся Гээл, как шебуршал щетиной Смехов - тёр шершавой ладонью по грубо обрезанной бороде - он так всегда делал, когда был недоволен и силился промолчать. Не смог:
- Хорошего человека обидела, - проговорил Смехов, задумчиво уставясь на темнеющий океан, - просто за то, что он не такой, как ты. Всё накормить хочешь и всё попрекаешь этим. И благодарности ждёшь. И думаешь, что добрая. А добрые они благодарности не ждут. Кто ж против, корми, в ноги поклонимся. Да только так, чтоб не подавились. Моя вот безответная была. Я порой ненавидел её за это. 'Лучше бы ты врезала мне, что ли уже, по морде, ведь изгаляюсь над тобой, стою', - думал иногда. Помню, надерусь, как свинья. А она плачет. 'Свалишься, говорит, пьяный дурак, когда-нибудь под забором и никто знать не будет, так и замёрзнешь...' Зимы у нас на родине ого-го какие были... А интересно, Гела, как там зимой будет? Океан-то замёрзнет. Стало быть, можно на лыжи и - землю искать!.. Не надо было нам уезжать, да. И девчонки мои тогда бы, мож, живы были... Спать пойду. Домой.
- Куда ты пойдёшь, Мех? Ложись, иди, у меня, на диван хоть, или на кровать...
Смехов отмахнулся уже в дверях и ушел в темноту. Стали слышны его шлёпающие шаги по лестнице.
Лапин посмотрел на Мику - что-то подозрительно тихо. И точно, она сидела с полными слёз глазами и набухшим, красным носом.
- Я... стараюсь! - заговорила Мика с сильным французским прононсом, дрожащим от возмущения голосом, слёзы потекли градом по щекам, - а вы!..
Она закрыла лицо ладонями и ткнулась в плечо Лапину. Он улыбнулся, обнял её и погладил по тёмным спутанным волосам:
- Куда мы без тебя, Катя? Ты вот сейчас обижаться будешь на всех. А ты брось. Ты хочешь, чтобы тебя поняли, а они - чтобы их...
Он замолчал. Мика отстранилась. Лицо Гелы помрачнело. Гул, тяжёлый, мощный, поднимался и дрожал в глубине здания, заставляя его трещать и лопаться по швам...
"Голубое собрано... Красное... Жёлтое... Зелёное... Белый... белый в жёлтом..."
Пустыня, заваленная костями огромного города, открылась через три месяца. Океан уходил медленно, заставив свалиться последнюю многоэтажку в квартале, державшуюся на плаву вот уже почти год.
- Счёт восемь-два, не в нашу пользу, Гела, как говорил Трус, э-э, да простит меня Владимир, это имя мне дорого как память, - бормотал Смехов, тащивший опреснитель за собой, - вот дилемма - опреснитель есть, а воды нет. Через тысячу лет какой-нибудь идиот археолог найдёт опреснитель в пустыне и будет ломать голову над этим фактом всю свою жизнь. А что, Гела, мне это нравится! Это будет наш след в истории.
Лапин молчал. Они шли, не шли, а ползли по завалам, уже вторую неделю.
Когда рухнула их развалина, оголившись на половину из-за принявшейся отступать вдруг воды, они потеряли восьмерых. И Владимира Петровича.
- Думал, океан меня сожрёт, ан нет, балкой в собственной конуре придавило, - прохрипел он, пытаясь рассмеяться, но пошла кровь горлом и вскоре всё было кончено.
Мика, как всегда, искала пропитание на сухих этажах. А потом с восемнадцатого по двадцать четвёртый этажи вдруг сложились. Цементный выхлоп заволок всё вокруг белым саваном. Когда рассеялось, пришлось признать, что остались они вдвоём. А следующий подземный толчок заставил забыть и об этом...
Толчки продолжались всё время. Земля под ногами будто взбесилась. И сейчас трясло. Но Лапин и Смехов шли, оступались, падали. Лежали и опять вставали и шли.
- Брось, - прохрипел Лапин, оглянувшись, - опреснитель брось.
- Не брошу, - хрипел Смехов, - природа дура, совсем сошла с ума. Придёт вода, а у меня опреснитель. Я тебе воду продавать буду.
Лапин, остановившись, беззвучно смеялся.
- За штаны только если. А-а, ты хотел треники сменить.
- Не шипи на меня, - ухмылялся без сил Смехов, - а штаны пригодятся. Так и запишут в истории - и остались два чела на Земле, и брели они день и ночь по пустыне, и не было пустыне той края. И тогда набрели два чела на оазис, и была там вода. А вода оказалась солёной, как подошва древнего существа, называемого нар...
- Нет, Смехов, - Лапин сел в душной тени от сложившейся пополам стены, - в истории запишут, что умер один чел от смеха, а другой...
- Неет, - слабо улыбался пересохшими губами Смехов, усевшись рядом, - всё было не так. И был у них опреснитель, и дал один чел напиться другому, забрав у него последние штаны, и был тот чел без штанов последним челом на Земле...
- Неет, не может быть, новые штаны - новая жизнь, это ты всё напутал, Смехов, так что придётся жить, - шептал Лапин, закрыв глаза и улыбаясь.
А в ответ тишина. Лапин повернулся.
- Юра...
Смехов сидел, откинув голову, и с удивлённой улыбкой смотрел в белёсое раскалённое небо. Смерть к нему пришла тихо. И он теперь будто удивлялся этому.
Сильный толчок заставил Гелу повалиться на мёртвого Смехова. Земля заходила ходуном...
"Голубое. Красное. Жёлтое. Зелёное. Белое. Оранжевое..."
Лапин очнулся утром. Открыл глаза и снова закрыл их. И опять открыл.
Долго смотрел на резной лист, просвечивающий всеми жилками на солнце, блестевший росой. И воздух... Утренний, пахнет свежими огурцами, сыростью, бетоном и выхлопами большого города, когда долго жара и безветрие.
- Мужик... а, мужик... Фух! Живой, чудилка! Ты чего разлёгся на тротуаре?! - лист клёна перекрыло улыбающееся лицо...
Лапин подошёл к окну. Жалюзи опущены, сквозь щели свет ложился мягкими полосами на пол. Лапин оглянулся. На диване, в развёрнутом узле - перепачканное цементной пылью тряпьё. На полу фарфоровая кружка с отколотой ручкой и громоздкий, с погнутым боком, опреснитель.
Лапин сел за стол и быстро набрал на клавиатуре:
"Мне тридцать один год, а кажется, что я отмахал, как кошка, девять жизней и в каждой из них выжил. В голове всё время слышится чей-то голос "голубое собрал, жёлтое..." и ощущение, что ты всё-таки мышь и с тобой забавляются, не отпускает. Сегодня встретил Смехова. Тот покосился на меня и прошёл мимо. Интересно, у Владимира Петровича все ли кружки на месте? А если... то я дурак. Но откуда тогда у меня этот чёртов опреснитель и всё это барахло?!..'
Похожие статьи:
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Рассказы → По ту сторону двери
Рассказы → Доктор Пауз
Рассказы → Пограничник
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
