Кодекс предписывает свободу

Кайрон жил в старом особняке, который видал еще колониальную жизнь Маурконда. Простое строгое здание с двускатной крышей не соответствовало статусу третьего советника Альянса, но для приемов и встреч с коллегами у него был выкуплен верхний этаж в одной из высоток центра. Этот же дом был для души.

Кайрон любил старинную человеческую архитектуру, но больше всего ему нравились уединенность и вид из окон. Расположенный среди кипарисов и сосен, особняк нависал над озером Гиневры, которое было крупнейшим естественным водоемом Маурконда. Из-за теплых течений озеро никогда не замерзало, а в зимние дни с его поверхности поднимался густой пар. И хотя его друг Алистер, не всегда соблюдающий протокол в их отношениях, говорил, что Кайрон поселился «в заднице мира», сам третий советник считал, что те редкие дни уединения, которые он проводил дома, были лучшими моментами в его жизни.

Прислуги было немного: повар, управляющий, садовник и горничная. Сейчас все они выстроились на террасе, старательно изображая радость по поводу прибытия хозяина. Как всегда, притворялись. Последний раз Кайрон бывал дома два года назад и почти физически ощущал досаду слуг, которые не теряли надежды, что он поселится на фронте. Тяжелая война с маниохами, которая тянулась второе десятилетие, не оставляла много времени для домашнего образа жизни.

Его телохранительница Йэн уже распорядилась насчет охраны, и по саду сновали черные силуэты наемников. Когда Кайрон жил в особняке, в парке рядом с домом появлялся небольшой военный лагерь. Йэн всегда настаивала на присутствии взвода солдат, будто он был культовым певцом, а не военным эмпатом. Лично Кайрон обошелся бы двумя наемниками – для вида. Система безопасности дома и его территории обеспечивала надежную защиту от любого вторжения, но, по мнению Йэн, присутствие солдат должно было отпугнуть тех безумцев, которые решились бы на штурм дома военного эмпата.

Кайрон мрачно окинул взглядом собравшихся и оглянулся на Венецию, своего донора. Он был голоден и едва сдерживался, чтобы не наброситься на нее прямо на крыльце дома. Но Кодекс заставлял его проявлять чудеса терпения.

Венеция была отличным донором и «кормила» его уже четыре года. Он познакомился с ней в охваченном войной Пороге во время эвакуации колонистов в Маурконд. Ее семья принадлежала к тем самым упрямым фермерам-первопоселенцам, которые не пожелали переехать в столицу, а обосновались рядом с порталом Альянса, надеясь, что близость к военному штабу защитит их от врага. Но однажды боевики не сдержали линию обороны, и маниохи «хлестнули» энергетическим щупом по всем фермам, находящимся рядом с порталом. Венецию спасло то, что она уехала на ночную смену в дальние теплицы. Вся семья женщины погибла, но каким-то чудом выжил ее малолетний сын, из-за которого она и записалась в доноры. Мальчик получил тяжелую травму головы и при отсутствии дорогостоящего лечения скоро бы умер. Среди фермеров Порога, хлебнувших войны по самое горло, царил закон выживания, где побеждал сильнейший, и у Венеции, которая осталась одна, не было ни единого шанса справиться с хозяйством фермы и вылечить сына.

За четыре года их «союза» Кайрон ни разу не пожалел о том, что выбрал именно Венецию, хотя по его новому донору частенько «проходились» и пресса, и коллеги. Высокая, угловатая, нескладная, она ничем не напоминала тех женских доноров, которых обычно выбирали эмпаты. Но Кайрон, во многом отличавшийся от своих братьев, смотрел не на ее лицо с плохой кожей и тяжелой челюстью. И ее фигура без намека на талию его тоже не беспокоила. Венеция обладала уникальным эмоциональным фоном. Ее чувства были настолько глубокими и настоящими, что его тянуло нарушить Кодекс, который предписывал «пить» доноров лишь утром и вечером, каждый раз, когда она находилась рядом.

Впрочем, не все в ее внешности было настолько плохо. У Венеции имелись собственные, а не наращенные длинные волосы золотисто-пшеничного цвета и тяжелые, налитые груди, почти не встречающиеся среди изможденных столичных красавиц-доноров. Еще у нее была приятная улыбка и трогательная привычка закусывать губу во время экстазов, которых иногда дарил ей Кайрон. Правда, к третьему году добровольного донорства Венеция сильно похудела, потеряв дородность и пышную грудь, о чем Кайрон порой искренне жалел. Ее эмоциональный фон еще оставался глубоким и насыщенным, но он знал, что не за горами то время, когда ему придется искать нового донора.

«Кодекс» предписывал эмпатам заботиться о внешнем и внутреннем состоянии доноров, которые должны были быть отражением своих «союзников» – элегантными, воспитанными, идеально ухоженными. В Маурконде действовало несколько школ доноров, где умению одеваться и красиво двигаться отдавалось столько же внимания, сколько и способности устанавливать донорскую нить с эмпатам. Протянуть нить к палитре Венци было легче, чем научить ее светским манерам, но спустя четыре года Кайрон мог собой гордиться.

Несмотря на бешеную занятость, он никогда не отдавал своих доноров в школы, предпочитая воспитывать их самому. И хотя Венеция порой одевалась как провинциалка и медленно выговаривала сложные слова высокого диалекта, для человека, который еще четыре года назад выращивал редис на грядках, это было хорошим достижением. Будет жаль, если она умрет слишком быстро. Кайрон не имел привычки привязываться к донорам, но с Венецией у него сложилось редкое взаимопонимание, которое помогало обоим. Ему – получать глубокие и чистые эмоции, а ей – выживать.

 – Завтра у тебя выходной, – мягко сказал он, беря ее за руку. Венеция напряглась, но руку не выдернула. Длительный перелет вызвал у нее стресс, который она усиленно прятала. Женщина до сих пор не понимала, что она перед ним как создание перед творцом: открыта и предсказуема. Его хлестали привычные волны страха и ненависти, и Кайрон с трудом сдерживался, чтобы не начать «пить» ее немедленно.

 – Можешь съездить в Курт-Ассил, я дам водителя.

 – Спасибо, госпо... Кайрон, – кивнула она, вовремя исправившись. Доноры обязаны были называть эмпатов по имени, однако в силу привычки, выработанной с детства, продолжали звать «союзников» господами. Венци тоже не сразу научилась обращаться к нему «Кайрон», но он был терпеливым учителем.

При упоминании Курт-Ассила, главной клиники Маурконда, где лечился ее сын, взгляд Венци потеплел, а в облако страха добавились ароматные нотки любви и нежности. Врачи не смогли восстановить пораженные участки головного мозга мальчика, и теперь он полностью зависел от оборудования, которое поддерживало его жизнь. Но это был путь в один конец.

Обычно Кайрон не пропускал «сеансов», но из-за перелета вынужден был голодать уж целые сутки. «Пить» Венци в глайдере на глазах у телохранителей было выше его достоинства. Поэтому сейчас он был не просто голоден – ему едва хватило терпения, чтобы не наброситься на горничную, которая при виде одного из слуг, прибывших с Кайроном, засияла, как гладь озера на рассвете. Нежность, радость, трепет и смущение – все это пахло цветущей акацией и называлось одним словом – любовь. «Пить» влюбленного человека было редким удовольствием, и Кайрон прошел мимо горничной как можно скорее, стараясь даже не смотреть в ее сторону.

 – Покорми Венецию, а потом отошли в донорскую, я буду там, – буркнул он Францу. Управляющий был единственным слугой, чье имя Кайрон запомнил.

В доме царили стерильная чистота и запах хвои. Воздух беспрепятственно проникал в распахнутые окна, выходящие на сосновый бор, длинные портьеры развевались от легкого сквозняка, а листья фикусов в мраморных сосудах, расставленных по парадному холлу, трепетали от дуновения ветра. Поднявшись на второй этаж и, заглянув по пути в кабинет, чтобы удостовериться, что никто не совал туда любопытный нос, Кайрон направился в донорскую, которая находилась рядом с его спальной.

Комната была небольшой, но из окна открывался прекрасный вид на озеро и прячущиеся в туманной дымке лиловые горы. Постояв на пороге, он задумался, решая, где лучше устроиться, но так ничего и не сообразив, уселся на подоконник. Донорская комната имелась в доме каждого эмпата и считалась общей территорией «союзников». Венеция жила на первом этаже вместе с прислугой, но могла приходить в донорскую в любое время. Впрочем, обычно никто из доноров такой «привилегий» не пользовался. Женщина появлялась здесь исключительно по принуждению. Мебель соответствовала протоколу: просторная кровать, кресло для Кайрона и кресло для донора, которое эмпаты называли «мечтателем», а доноры – «насильником». Несмотря на массивные формы «мечтателя», Кайрон распорядился поставить его у окна, чтобы открывающийся вид помогал донору лучше расслабляться, но в случае с Венецией это срабатывало не всегда. Она была удивительно равнодушна к природным красотам. Кайрон и то смотрел за окно чаще.

Вспомнив, что еще не снял плащ, он принялся стягивать форму. Кайрон ненавидел парадную одежду эмпатов, но протокол был суров и непреклонен: перед подчиненными он был обязан носить то, что, по его мнению, придумали враги. Костюм давил во всех местах, раздражая не меньше, чем терзающий его голод. Узкие брюки с низкой талией норовили сползти на задницу всякий раз, когда он наклонялся, сверкающие украшениями высокие сапоги служили изысканными орудиями пыток для сдавленных ступней, а массивная пряжка пояса с крупным, рельефным изображением летящей птицы – символа эмпатов – болезненно давила в промежность. Длинный плащ из белой кожи симиуса, хищной морской рептилии, был самой бесполезной частью костюма. В нем можно было эффектно появиться на заседании Альянса, где-нибудь на верхних галереях Источника, но для всего остального плащ никуда не годился. Он абсолютно не защищал от сырости туманного и холодного Порога, а во время дождя становился тяжелым, как боевой скафандр альянсовского боевика. Кайрон расстался с ним в первую очередь.

Следом полетел жилет с защитными боевыми пластинами, давившими ребра, и меч, который суровый протокол запрещал снимать даже в исключительных обстоятельствах. Кайрон любил и уважал холодное оружие, но то, что протокол называл «мечом», было бездушной железкой, покрытой драгоценной мишурой. Рукоять парадного меча Кайрона была обтянута кожей лунной рыбы, вымершей на Маурконде в прошлом столетии, оплетена нитью из волос доноров и украшена алмазами. Весь ряд декора отражался в ножнах, повторяющих гибкую линию изогнутого в центре лезвия. Весило сокровище столько, что использовать его по прямому назначению – в бою, не представлялось возможным. Впрочем, создатели парадного меча эмпата вряд ли думали о том, что кто-то будет сражаться таким клинком по-настоящему. Ношение холодного оружия было данью моде, традицией и воспоминанием о далеком прошлом эмпатов. Во времена излучателей и лазерных бластеров меч сохранился как архаизм, неудобное украшение и оригинальное свидетельство статуса.

Оставшись в одних штанах, эмпат принялся расхаживать по ковру, наслаждаясь прикосновением босых ступней к мягкому ворсу. Ожидание затягивалось. Кайрон уже жалел, что разрешил Венеции отдохнуть, но опыт подсказывал, что ее эмоции станут богаче и насыщеннее, если она, по крайней мере, будет сыта.

Вспомнив о доноре, он наполнился сладостным предвкушением. До Венеции у него было много «союзников», но она отличалась прежде всего тем, что ни один «сеанс» с ней не был похож на предыдущий. Кайрон закрыл глаза, окунувшись в ожидание.

Это всегда случалось по-разному. Чаще всего Венецию приходилось привязывать к «мечтателю», поэтому ко всем внушаемым чувствам примешивались нотки ненависти, которую она умудрялась испытывать к нему даже сквозь возбуждение и радость. Обычно Кайрон сидел в кресле напротив, ощущая, как тело постепенно наполнялось великим, ни с чем не сравнимым блаженством. Весь он становился мягким и гладким, испытывая восторг от прикосновения с одеждой, стулом, воздухом. В животе загорался язык пламени, верхняя часть которого, тонкая, как игла, проникала глубоко в сердце. Огонь выбрасывал жар, который распространялся по всему его существу. От жара ледяная шапка ясности в его голове начала капать и стекать вниз, усиливая ощущение блаженства. Он чувствовал прилив сил и слабел одновременно, изнемогая от чувства, которое люди сравнивали с экстазом. С Венецией он всегда достигал недостижимого.

 Не выдержав, Кайрон вызвал управляющего и спросил, чем он так долго кормит его донора. Услужливая физиономия Франца изумленно вытянулась:

 – Я отослал ее к вам полчаса назад, господин. Возможно, она зашла освежиться в ванную. Хотите, чтобы я сходил за ней?

 – Нет, – буркнул эмпат и махнул рукой, выгоняя изображение слуги из донорской. Теперь к голоду присоединилась досада на самого себя и растущая тревога. Кайрон закрыл глаза и потянулся к Венеции, нащупывая нить связи с донором.

«Пусть ты окажешься в ванной, женщина», – почти с мольбой подумал Кайрон и удивился, не обнаружив огня ее «палитры» в доме. А ведь он мог почувствовать ее даже в другом квартале.

Значит, Венеция все-таки решилась на побег.

Плохо же она его знала. Сознание еще сопротивлялось мысли о том, что ему придется остаться голодным, но Кайрон отогнал навязчивые образы и сосредоточился. Долгий перелет из колонии и вынужденное голодание не способствовали хорошему самочувствию и слаженной работе мозга, но от того как быстро он ее найдет, зависело их с ней будущее. Эмпат не хотел звать охрану. Все, что касалось доноров, было сугубо личным и не подлежало огласке. Это было вопросом чести.

Он не ожидал, что ее след окажется так близко. Стараясь не упустить знакомый крошечный огонек, едва тлеющий среди ярких палитр слуг и телохранителей, Кайрон высунулся из окна. Активировав зрение ночного видения, встроенное в правый глаз, он принялся высматривать донора, втайне надеясь, что ошибся, и это не она сейчас спускалась по скалистому обрыву к озеру.

Но это была Венеция. Ему не понадобилось много времени, чтобы узнать ее фигурку, судорожно цепляющуюся за корни кустарников. Пока он предавался мечтам, Венеция проделала большой путь, спустившись почти на середину обрыва. До берега, сереющего в лунном свете, оставалось еще порядка двадцати метров. Коряги и кустарники, за которые она цеплялась, кончились, и дальше ей предстояло ползти по отвесной скале.

Скалолазкой Венеция не была. Она замерла на крошечном выступе, решая, как быть дальше, и у Кайрона похолодело в груди. Если ее отчаяние так велико, как он подозревал, то очень скоро придется искать нового донора, – а ему этого не хотелось. Теперь он понял, почему не почувствовал ее с первого раза. Женщина приняла «Красную Звезду», пиратский препарат, притупляющий эмоции. Если бы она работала донором обычного эмпата, ее побег мог оказаться успешным. Но Кайрон был военным, и в мире не было средства, способного спрятать от него его собственного «союзника».

Донор интуитивно выбрала единственно возможный побег из особняка – вниз по скале, к озеру. «Что же ты собиралась делать дальше, Венци? – мысленно обратился к ней Кайрон, выбираясь из комнаты через окно. – Плыть в ледяной воде?».

 Время было кораблем, оставшимся без якоря. Оно безудержно неслось вперед, и женщина могла принять неверное решение в любую секунду. Если она начнет спускаться, то сорвется, и Кайрон останется голодным еще как минимум сутки. Когда-то он облазил каждый участок своей земли и знал, как обманчивы камни обрыва. Однажды из любопытства Кайрон пытался спуститься к озеру тем путем, который выбрала женщина, но был вынужден позорно кричать о помощи, когда кажущаяся прочной опора вдруг рассыпалась из-под ног, словно пирамида из кубиков. Тогда ему повезло. Он уцепился за ветку кустарника, до того колючего, что пока прибежала охрана, его руки были разодраны в клочья. Вряд ли Венеция станет терпеть, как колючки рвут ее ладони – если вообще успеет за них уцепиться. Оставалось злиться на самого себя. После того падения Кайрон собирался поставить ограду перед скалистым обрывом, но подумав, что она испортит вид на озеро, решил обойтись без нее. Теперь его жгла досада.

Эмпат не успел надеть сапоги, и мелкие камешки неприятно кололи босые ступни, пока он спускался к обрыву. Венеция его по-прежнему не видела, занятая сложным выбором: спускаться вниз или искать другой путь. У нее не было встроенного дрона с функцией ночного видения, и глаза женщины различали только темноту. Услышав ее возбужденное дыхание, Кайрон подумал о том, какая «вкусная» буря эмоций сейчас играла в его доноре. На мгновение мелькнула шальная мысль разбить защиту «Красной Звезды» и окунуться в блаженное царство страха, ненависти и отчаяния. Но это был бы их последний пир. Силы женщины подходили к концу.

Приблизившись к краю обрыва, Кайрон опустился на колени и стал осторожно двигаться, держась сбоку от той тропы, по которой спускалась Венеция. Ему помогал ветер, который играл высокой травой, заглушая звук продираемого сквозь заросли тела. В другое время Кайрон, возможно, даже полюбовался бы цветущим шиповником, который одуряющее пах, разливая над озером густой пьянящей аромат. Но сейчас, когда ему пришлось пробираться сквозь колючие заросли и при этом стараться не издать не звука, эмпат проклял все розы на свете. План, который он придумал на ходу, был простым и самонадеянным: подкрасться к женщине, схватить ее за руку, вытащить наверх и... Дальше гнев голодного Кайрона рисовал мстительные фантазии.

Ему не повезло. Когда до Венеции оставалось три шага, из-под его ног выкатился камень и с громким стуком принялся отсчитывать расстояние до берега, бледно сереющего в темноте ночи. Женщина, стоявшая на краю уступа, вскинула голову и встретилась с ним глазами. Этого оказалось достаточно, чтобы его план рассыпался в мелкое крошево.

Она вскрикнула, пытаясь удержать равновесие, и принялась заваливаться спиной назад. Кайрон рванулся к ней, не обращая внимания на колючие ветки, рвущие грудь и плечи. Залечить царапины было легче, чем найти такого хорошего донора, как Венеция. Он рухнул вперед и вытянул руки, пытаясь схватить ее хотя бы за платье, но в его пальцы насмешливо впились колючки, а женщина растворилась во тьме. Скрежеща зубами от злости, эмпат подполз к краю утеса, где она стояла, готовый увидеть белое пятно ее разбитого тела.

Венеции внизу не оказалось. Женщина висела в метре от того места, где лежал он, и судорожно цеплялась за валун, опасно шатавшийся при каждом ее движении. Она хваталась за него обеими руками, навалившись грудью, но подтянуться не могла. Под ее ногами не было опоры, а все силы Венци уходили на то, чтобы держаться за камень. По лицу женщины катились слезы.

 – Ненавижу тебя, – прошептала она, судорожно глотая воздух.

 – Я знаю, – мягко ответил Кайрон, гадая, успеет ли он вызвать глайдер, который мог бы подхватить ее снизу. Интуиция подсказывала, что – нет, не успеет. Пальцы донора слабели с каждой секундой, и она потихоньку съезжала с камня.

 – Давай решим этот вопрос позже, – предложил эмпат, подползая к краю. – Попытайся схватить меня за руку, хорошо? Я вытащу тебя.

 – Мой сын, – Венеция всхлипнула и подняла на него горящие ненавистью глаза. – Он умер. Его больше нет. Моего мальчика больше нет.

«Твой сын мертв давно», – подумал Кайрон, свешиваясь с уступа и пытаясь до нее дотянуться. Ту жизнь, которую вел сын Венеции в больнице, в понимании эмпата нельзя было назвать жизнью. Подключенный к медицинским аппаратам, он был больше похож на робота, чем на человека.

Если бы Венеция подала ему руку, все было бы куда проще. Но женщина упрямо цеплялась за камень, понемногу сползая в пропасть. Теперь Кайрон вспомнил, о чем ему докладывала Йэн, когда донор отправилась ужинать. Она сказала, что мальчишка Венци умер в клинике в результате несчастного случая – персонал недосмотрел, и он захлебнулся кашей. Тогда Кайрон, занятый своими мыслями, отмахнулся от проблемы, решив, что разберется с ней позже. Смерть мальчишки грозила неприятностями с донором, но была комариным укусом, который можно было проигнорировать. Кайрон ошибся. Кто-то из прислуги имел длинный язык и разболтал Венци то, что должен был сообщить ей он, ее «союзник», лично. Позже Кайрон обязательно найдет предателя и придумает ему особо изощренное наказание. Но сейчас необходимо было спасать положение.

Если бы Венеция протянула руку, он бы дотянулся и схватил ее. Сам он не мог к ней спуститься, боясь даже дышать на тот камень, где она лежала. Оставалось разговаривать, а в этом Кайрон силен не был.

 – И куда ты собралась бежать? – поинтересовался он.

Женщина молчала, но он чувствовал, что ее настроения изменились. Первый испуг прошел, уступив место решимости, которая пугала. Если бы не «Красная Звезда», они бы уже давно вернулись в донорскую. Там он мог бы внушить ей чувство влюбленности, которое заставило бы ее сделать все, что пожелает эмпат. А эмпат хотел только одного – есть. Но пиратский препарат мешал подчинить ее чувства, и от этого Кайрон бесился.

 – Зачем вообще было слушать каких-то идиотов? – не выдержав, он в гневе стукнул кулаком по уступу рядом с собой, подняв в воздух облако пыли. – Когда я тебе отказывал? Ты могла прийти ко мне, и мы вместе придумали бы какой-нибудь выход. Выход есть всегда!

 – Раб предпочитает раба, господин господина, – едва слышно прошептала она, не делая никаких попыток протянуть к нему руку.

 – Дьявол, женщина! – воскликнул Кайрон. – Разве ты не понимаешь, что разобьешься!

 – Все мы умрем, – ответила она, не поднимая глаз. – Люди, звери, растения дышат и погибают. Участь у всех одна.

 – Мой дед говорил, что унылый дух сушит кости, – улыбнулся эмпат, пытаясь развеять ее мрачное отчаяние. Юмор не помог. Донор продолжала опасно сползать в пропасть.

Спасительная мысль появилась неожиданно, из ниоткуда, и Кайрон вцепился за нее, как за последнюю надежду.

 – Венци, – окликнул он плачущую женщину. – Твой сынишка много страдал и наверняка попадет в рай. А если ты не подашь мне руку, то сорвешься, а это будет самоубийством.

Он решил сыграть на религиозных чувствах донора. Венци была верующей и всегда раздражала его, когда молилась в донорской. Но сейчас вера могла стать ее спасением в прямом смысле.

 – Самоуйбицы попадают в ад, вы с сыном не встретитесь, – дьявольским шепотом произнес Кайрон. – Ты потеряешь свое спасение. Ведь ты же христианка, верно? Самоубийц у вас не жалуют.

 – Господь умер за все грехи, – мрачно ответила она. – И за этот тоже.

Кайрон почувствовал, что вступил на зыбкую поверхность. Его познания в христианстве были поверхностны, а Венеция верила с детства. Она сама рассказала ему об этом, когда просила разрешить ей молиться в донорской.

 – Если ты убьешь себя, значит, не веришь в бога, – упрямо произнес Кайрон и снова потянулся к ней, пытаясь схватить хотя бы за волосы. – Дай мне руку!

Венци плакала.

 – Не будет тебе оправдания, – продолжал напирать он. – Ты должна жить ради господа, потому что только бог решает, когда тебе умирать.

«Только не спрашивай меня, почему он решил, что нужно умереть твоему сыну», – подумал Кайрон, но женщина не спросила.

 – Ты не бог! – выплюнула она с ненавистью ему в лицо.

 – Нет, но я знаю, что самоубийство – это игра в бога. Бог хочет, чтобы ты жила, Венци!

 – Да что ты знаешь о боге! Ты – эмпат!

Это прозвучало как «Ты – дьявол». Он ничего не имел против.

 – Я старею, Кайрон, – вдруг прошептала Венеция, а ее голос прозвучал пугающе тихо. Так говорят те, кто уже простился с жизнью. – Отпусти меня. Ты ведь это понимаешь. Я тебе не нужна.

 – На свете есть много вещей, которые мне не нужны, но доноры к ним не относятся, – мрачно ответил эмпат, гадая, правильно ли поступил, не вызвав охрану. Честь честью, но ситуация становилась неконтролируемой.

 – Тебе нужен новый донор, – упрямо повторила она. – У нас на ферме говорили: состарившегося коня выпрягают.

 – У меня нет привычки убивать загнанных лошадей.

 – Ах да, ты же садист, – горько усмехнулся она, – Любишь смотреть на чужие мучения.

Кайрон не собирался отрицать очевидное. Когда он найдет того, кто дал ей «Красную Звезду» и рассказал о смерти сына, то медленно разрежет его на куски самым тупым ножом, какой найдет в доме.

Венеция хотела ответить, но, похоже, камню, надоело слушать их перепалку. Скрипнув, он шевельнулся и стал медленно сползать с утеса, утаскивая женщину за собой.

Кайрон не помнил, что произошло дальше. Может, он каким-то чудом стал длиннее, а возможно, Венци в последний миг отчаяния и страха перед неминуемой смертью сама выбросила вверх руки. Она повисла над пропастью, словно вырванный из земли молодой побег. Кайрон, успевший схватить женщину за тонкую кисть, даже не почувствовал ее веса. За последний год она, действительно, сильно похудела, и это было плохим знаком. Все его доноры перед смертью становились похожими на высохшие скелеты. А значит, времени у них было совсем мало. Но сейчас он должен был думать только об одном: если он ее не удержит, то останется голодным еще много, много часов.

Вытащив ее на ровную поверхность, Кайрон бережно поднял женщину на руки. Венци не сопротивлялась, повиснув на нем, словно ее покинули все силы. Возможно, так оно и было. Бросив мрачный взгляд на охранника, который кинулся им навстречу, эмпат молча направился к дому. Наемник предпочел не задавать вопросов. Наверное, он служил не первый год и хорошо знал, что означали такие взгляды его хозяина.

Кайрон прошел темный парадный холл и принялся подниматься по лестнице на второй этаж, чувствуя, как ледяные пальцы Венеции впиваются ему в шею. Чем ближе они подходили к донорской, тем сильнее тело женщины колотила дрожь. Когда комната оказалась рядом, она зажмурилась, ожидая, что он войдет внутрь, но Кайрон не остановился. Пройдя в спальную, он открыл дверь ногой и аккуратно положил Венци на свою кровать. Она не двигалась, глядя на него снизу вверх широко распахнутыми глазами. Теперь ее страх ощущался даже сквозь «Красную Звезду».

Кайрон ласково погладил Венецию по волосам, провел ладонью по заплаканной, испачканной грязью щеке, опустил ее на худое плечо. По-хорошему женщину следовало бы вымыть, но сейчас больше всего ей нужен был сон. Он никогда не приводил ее в свою спальную, и в глазах Венци читалась обреченность. Наверное, она уже вообразила себе «наказание». Кайрон знал, что о нем болтали слуги.

 – Спи, Венци, – мягко сказал он, делая ей укол снотворного. – Завтра будет лучше, чем сегодня.

В другой раз они обошлись бы без химии, но пиратский препарат по-прежнему ограничивал возможности Кайрона. Он держал ее за руку, пока глаза женщины не сомкнулись, а тело не расслабилось.

«Красная Звезда», владеющая Венецией, обрекла его на бессонную ночь, наполненную муками голода, сомнениями и вопросами к самому себе. Он был не в восторге, что она спала в его кровати, но ему не хотелось оставлять женщину одну. В доме было полно опасных предметов – таких же острых, как нерешенный вопрос об их с Венецией дальнейшем сотрудничестве.

Подойдя к окну, эмпат мрачно уставился на ночное озеро. Туман, которого не было с вечера, появился как всегда ниоткуда, укутав темную воду белым одеялом. Кайрон поежился. Даже после допроса пленных маниохов, он редко чувствовал себя таким усталым. Царапины, оставленные диким шиповником, зудели; тело, немытое после долгого перелета и ползания по оврагу, немилосердно чесалось, но у Кайрона не было никакого желания идти в душ или принимать ванну.

Вызвав Франца, он коротко бросил:

 – Утром приготовьте глайдер. Венеция отправляется домой.

 – Собрать ваши вещи? – услужливо спросил слуга, плохо скрывая радость в голосе по поводу скорого отбытия хозяина.

 – Я остаюсь, – разочаровал его Кайрон. – Она уезжает одна.

Физиономия Франца участливо вытянулась. Слуге было любопытно, но эмпат отключил экран и снова уставился на туманное озеро.

Он ненавидел себя, ненавидел людей, ненавидел предстоящую неделю вынужденного голодания. По крайней мере, Кайрон надеялся на то, что пройдет не дольше недели. Эмпаты, составившие Кодекс, хорошо знали людей. В случае если донор терял связь с «союзником» – а именно это и произошло с Венецией, Кодекс предписывал свободу. Свобода действовала на людей также благотворно, как чистые, глубокие эмоции на эмпата. Она была необходимым элементом человеческого здоровья. Положение Кодекса о свободе доноров основывалось на другом постулате: свобода была не вечным параметром. Поправившись, люди всегда возвращались в привычные для них рамки существования.

Кайрон работал с Венецией не первый год. Несколько лет назад она уже пыталась бежать от него, поддавшись на уговоры молодого доктора из клиники, где содержался ее сын. Их поймали в Хартуме – пытаться скрыться от военного эмпата да еще и с ребенком в медицинском блоке было поистине наивно. Кайрон отправил доктора на войну в Порог, где его очень скоро убили маниохи, мальчишку-растение вернул в больницу, а Венецию отпустил на свободу.

Тогда она пришла к нему через пять дней, и он знал, что стало тому причиной – человеческая совесть, которая не позволила ей уйти, пока он оплачивал лечение ее сына.

Сейчас совесть Венеции была спокойна, но Кайрон знал, что она к нему вернется. Знатоки человеческой психологии, составившие Кодекс, считали ненависть очень глубоким чувством, которое люди принимали близко к сердцу. А сердечные дела у человечества назывались любовью.

Кайрон догадывался, какую ненависть испытывала к нему Венеция. Она была настолько сильной, что следующим шагом могла быть только любовь. И хотя он не знал ни одного эмпата, которому удалось бы проверить этот постулат Кодекса на практике, ему хотелось стать первым.

А то, что он не верил в любовь, не имело значения. Главное, что Кайрон верил в Венецию.