Клякса Томара

Речь о магии зашла на ужине у родственников невзначай. Не докопаться теперь, кто первым завел разговор, да и не имело это значения для последующих событий. Беседа звучала занятно, и я абсолютно уверена: глядя со стороны, можно было думать, что все присутствующие были специалистами по всем областям и отраслям колдовства. Обсуждались и виды магического вмешательства в ход вещей, и спиритизм, и способы общения через астрал, а в конечном счете гости пришли к попыткам создать стройную классификацию всех видов магии, известных нам через сказки.

На самом деле, все это было забавной игрой трезвомыслящих скептиков, и никаких успехов в магической таксономии наша компания не достигла, но побаловались знатно. Вечер прошел весело и бесследно. Для меня бы он тоже прошел, не попытайся я вставить еще один вид волшебства в общую копилку:

— К какой тогда из ветвей отнести магию картин?

Меня сначала не очень поняли, а когда разобрались, о чем речь, начали доказывать, что картины и краски – настолько незначительная для сказок вещь, что практически в них не встречается. Из всех известных сказок только в двух герои пользовались кистью, и то эти сказки не относились к нашему континенту.

— Ведь мы пытаемся классифицировать именно наши легенды.

Само слово «легенда» заставило меня возразить:

— Но есть в нашей семье история, мы ее так и зовем – легенда. У нас считают, что это было на самом деле.

— О предке из боковой линии, «паршивой овце», который, заточенный на чердаке, нарисовал картину и через нее сбежал? Говорили, он продал душу… кому-то.

Соль в том, что в этих словах было больше сведений из легенды, чем те, которые получила я. Все, что мне было известно – это что в мансарде старого особняка пра-прадедушки, до сих пор закрытой на ключ, висит картина, опасная, потому что через нее можно попасть в другой мир – если знать, что перед этим сделать.

— Да, я слышал эту легенду, — вмешался сосед по столу слева. – Ваш предок был оригинальным писателем, и история хороша, но авторская, как ни крути. Нам с вами сейчас не подходит, ведь мы ищем магию в народных преданиях.

Отношение к сказке предков меня уязвляло. Ведь было тогда мне всего-то семнадцать лет, мне хотелось найти что-то исключительное в себе и вокруг себя. Да, в тот вечер я страстно желала верить в чудо и доказать, что картина на самом деле ведет в другой мир, но, конечно, смолчав, присоединилась к разбору другой сказки.

Но с этого момента Люситу Томар уже нельзя было отговорить от попыток попасть в особняк!

Добралась я туда спустя неделю. Первым делом меня поразила дикая обветшалость некогда прекрасного строения. Сторож никого не пускал туда даже за взятку, категорически заявляя, что мансарда того и гляди провалится, и само здание нуждается в капитальном ремонте, а до тех пор к нему в целях безопасности запрещено приближаться. Ах, если бы у меня были деньги на восстановление этого особняка! Я бы туда переселилась!

Так я думала, разглядывая фасад позапрошлого века, но денег не было. Пришлось вернуться к себе на квартиру, и скоро я порастеряла свой интерес к магическим картинам. Ровнехонько до тех пор, пока меня не пригласили на выставку современного искусства.

Во все времена можно сказать о такой выставке одними и те же словами: вы представляете себе, что на ней было, учитывая, что сейчас понимается под термином «современное искусство»!

Несмотря на громкое название, ничего разбивающего каноны и поражающего воображение там не
нашлось. Кляксы, геометрические фигуры, шары и тому подобное – вот что выдавалось за шедевры нашего времени.

— Обычный пустой выпендреж, — отвечала я подвижному человеку, вертевшемуся у картин и спрашивавшему мнение посетителей в готовности читать лекции по тенденциям живописи нашего века. — Я верю, верю в великое будущее авангарда, но это, простите, не авангард, а подделка!

Подвижный мужчина, чей жилет можно было растянуть на подрамнике в качестве еще одной картины, пытался спорить с «прелестной молодой леди», доказывая ей, что нужен другой взгляд, но «молодая леди» смогла от него отвязаться и перешла в другой зал.

Тут как раз вспомнилась неувиденная картина, ведущая в другой мир, и теперь я гадала, что же могло быть на ней изображено. В пра-прадедушкиной легенде она описывалась, но до легенды я так и не добралась почитать. На сей раз, на выставке, я ощутила жгучее желание наконец ознакомиться с текстом, о котором так сильно радела на ужине. Пока текста не было под рукой, можно было пофантазировать насчет картины. Скорее всего, на ней что-то классическое, как рисовали век назад. Лес, дорога, может быть, замок. Вряд ли другой мир мог начаться вот с такой кляксы на целый холст.

Думая так, я стояла перед куском холста, натянутом на подрамник и выставленном на мольберте, к которому была прикреплена бумажка с надписью: «Хаос. Благотворительное». Название картины – «Хаос», а «благотворительное» — видимо, она из тех, которые были написаны для выставки анонимными художниками для программы помощи детям (объявление о целях выставки висело снаружи на двух плакатах).

— Замечательно! – сказала я сама себе вслух. – Могла и я взять уголек из камина и старую простыню, чтобы испачкав ее мазней, помочь детям!

Переведя взгляд на мольберт справа, на холст также от анонима, я прочитала под грязно-красными концентрическими кругами (ни дать ни взять мишень для стрельбы): «Благотворительное. Мир войны». Слева, под серыми линиями, почему-то горизонтальными, было сказано: «Благотворительное. Дождь». Еще и еще – всюду слово «благотворительное» шло впереди. Кто-то ошибся, печатая на машинке бумажку картины с кляксой.

Хаос. Благотворительное. Вдруг до меня дошло, что углем на простыне такого не нарисовать. Черная клякса была не сплошной. На черном проступают линии еще чернее, но глаз уловить их не может – теряет, и выискивает снова, уже в других частях. В картине ощущалась жизнь. Словно наваждение охватывало, если долго смотреть, и я была не в состоянии оторвать взгляда от черной бурлящей кляксы. «Чертили черными чернилами чертеж»…

Молодой человек напоролся на меня сбоку, и наваждение отступило.

— Извините, — сказал он вежливо, пока я стояла, уставившись на его серый глухой сюртук – в наши дни такая одежда выходит из моды.

— Ничего страшного, но все же вам стоило смотреть перед собой.

— Виноват. Я смотрел туда.

Он показал пальцем на картину.

— Засмотрелся. Бывает, — он рассмеялся. – Всего доброго, леди.

Ушел и оставил девушку наедине с картиной. Как можно оставить девушку рядом с такой картиной, когда никого поблизости нет? Невоспитанный джентльмен!

Я тоже пыталась уйти, но понимала, что не способна сделать ни шагу.

На галерее, когда я двигалась по ней к выходу, было тихо, пустынно, и почему-то очень темно, несмотря на то, что недавно она была освещена электричеством и полна народу. На улице стояла ночь. Часы на башне показывали пять минут за полночь. Мои на руке – без десяти шесть. Ни одного извозчика не было видно, ни моторного такси, ни прохожих. Зато окна домов освещены нереально ярко, и горят все, словно люди не экономят ни керосина, ни газа, ни электричества. Сквозь моросящий дождь свет от них расплывается, и кажется, что стена мороси отделяет меня от них. Не прикрыт дождем только черный зев галерейного входа за спиной, но туда я не сунусь опять. А под ноги плывет рябистый поток, и мне кажется, я теперь знаю, почему черточки на соседней картине были горизонтальными, а не вертикальными.

И вот, я иду по улице и не знаю, к чему приду. Я заблудилась в картине, из которой не могу выйти, или во сне, от которого никак не пробудиться. Улицы оказались чужими. Чем дальше паника гонит меня от галереи, тем больше я ничего не могу понять: сон это, или хаос картины?

«Четыре черненьких чумазеньких чертенка…» — а я одна.

— Опаньки! – говорят знакомым голосом за моей спиной, и я привскакиваю с бордюра, куда только что опустилась, жалея себя до слез. Это все тот молодой человек в сером сюртуке, после разговора с которым я оказалась здесь. – Что вы делаете в Благотворительном?..

Мрачный сон, разделенный другой душой, оказался разбит вдребезги. Теперь это была просто улица, темная, промозглая, совершенно гадкая.

— Что я делаю – где?

— В этом городе. Прочитали, наверное, ту бумажку: «Хаос. Благотворительное». Кто-то запечатался и поставил слова в неправильном порядке. Теперь «Благотворительное» — это название картины, а «хаос» — ее свойство. Я думаю, там был изображен план города, — добавил молодой человек, усаживаясь рядом со мной. – А вы как считаете?

— Мы в картине?

— Нет, но определенно перескочили через нее.

— В каком смысле «перескочили»?

— Как в портал. А все я виноват. Рисовал пастелью и бросил ее на виду. Художник ее нашел и использовал.

— Для чего?

— Нарисовать что-нибудь. И ладно бы лес там нарисовали, замок, но весело вышло: загнали нас с вами в такую мазню!

— Вы кто? Простите, мне надо самой представиться. Меня зовут Люсита Томар.

— То-мар? – протянул он по слогам. – Надо же… меня звать… впрочем, это неважно.

Все ясно: он совершенно никак не отесан, но все же необходимо расставить точки над «и»:

— Вы, кажется, знаете более моего о том, что с нами произошло. Если не снитесь мне, а я – вам.

Про то, что я ему снилась, сказано было из вежливости. Я ни тогда, ни теперь не уверена, что молодой человек в старомодном платье не был в самом деле плодом воображения. Он покачал головой:

— Нет, это не сон, потому что мне сны не снятся. Я вообще не сплю никогда. Не имею к этому физической предрасположенности. А с вами парадокс.

— Почему?

— Очень странное совпадение. Вы моя родственница, на вас магия картины тоже подействовала. Я сам, знаете, даже не заметил, как здесь очутился.

— Я ваша родственница? С какой стороны? Какая именно?

Он оглядел меня, (как тогда думалось – бесстыдно), и заявил:

— По всей очевидности, троюродная пра-правнучка.

Это было невыносимо. С гордым видом оскорбленной леди я поднялась с мокрого бордюра:

— По всей очевидности, вы сами себя считаете очень смешным и от этого привлекательным!

— Нет, правда, — ответил он, ничуть не смутившись. – Раз вы «Томар», то не иначе, как по линии дальних потомков моего кузена, не помню, в какой степени родства. Собственно, я ими не интересовался с тех пор, как от них убежал. Недавно узнал, что они мой побег облачили в легенду. Но ведь и сами магией пользовались, а тут вдруг – ишь как испугались! Я-то! Еще опасался, что они за мной сквозь картон последуют!

— Что вы за нонсенс бубните! – грубо сказала я, решив с ним не церемониться.

— Ничего особенного, — он тоже встал. – А вы ту легенду не слышали?

— Какую легенду?

— Которую ваш пра-прадедушка написал. О вредном родственнике и картине, в которую тот утек.

— Слышала про холст на мансарде в особняке.

— Холст? Не было холста. Был кусок картона.

— Значит, вы притворяетесь, что вы тот самый… — вспомнилось, что было упомянуто о «паршивой овце», и я не удержалась, чтобы не сказать об этом. — Надеюсь, вы не обижаетесь на прозвище, — добавила поспешно, опасаясь, что он снова уйдет и бросит меня одну.

Родственник засмеялся.

— Замечательное прозвище. Сам я кузенам своим так и отписался: ваша паршивая овца, мол, зла не держит на вас! Имя мое помните?

— Нет.

— То-то я и смотрю, что легенду вы не читали. Ладно, тогда говорить вам не буду. Выберемся отсюда, и познакомитесь со мной заочно.

Так спокойно сказал, что мы выберемся! Мне, пленнице черной кляксы, стало весело и легко на душе. Сами не зная куда, мы двинулись в путь вдоль дождливой улицы.

— Что на картине было изображено? – спросила я. – Если вы тот самый, кто сквозь нее убежал.

— Я тот самый, но ничего ровным счетом не запоминаю, что рисовал. Пейзаж, утро, холм или обрыв – что-то такое. За обрывом был большой город, но на картине его я не видел.

— Так вы видели или рисовали?

— Я изобразил то, что видел внутренним взором. Кусочек чего-то, другого мира, другого времени.

В странном сне на ночной улице его откровения звучали обыденным разговором.

— Беда была в том, что я бросил пастель, которой рисовал, — продолжал он, нахмурив лоб. – Оставил ее вашему предку. Тот умным был человеком, хотя имел слабоватый характер. Картину он запер на сто замков, окружил легендой и тайнами, сторожами всякими, а пастель выбросил на помойку. А ведь магия заключалась в ней. Я использую термин «магия» — ничего? На самом деле там была химия.

— Вы с помощью химии попадали в другие миры? Благодаря обычным, простым реактивам?

— Все возможно. Знаете, что с любого обычного, простого телефонного аппарата можно дозвониться в ад? Надо только знать, какой номер набрать.

Он подошел к обшарпанной телефонной будке, возникшей на углу, и снял трубку.

— Алло, барышня? Соедините, пожалуйста, с Люцифером! Да? Тогда с кем-нибудь из дьяволов. Тоже? Нет, адовскую полицию мне не надо, они всегда бросают трубку, едва слышат мой голос. Что? Что вы мне предлагаете? Вот что, барышня, если кроме чертей низшего ранга там никого не застать, то идите к черту. И вам всего доброго.

Вешая трубку на рычаг, он был так возмущен, что едва тот рычаг не оторвал. Мне его разговор казался комедией.

— Ну ладно, от них я помощи не ожидал, — сказал он, выходя из будки и успокаиваясь. – Ради формальности надо было убедиться в безнадежности этого метода.

Мы пошли дальше.

— И вот, — внезапно продолжил он прерванную историю, — пастель досталась работнику мусорной свалки, который принес ее своим детям. И дети изрисовали все разноцветные палочки на картины, но рисовали несовершенно и неопасно. Хотя они видели всяческие миры, но не могли отобразить их верно. Остался лишь черный мелок и кусочек коричневого. Они пролежали на чердаке дома много лет, пока не попали в руки художнику, поселившемуся в нем следом за семьей мусорщика. И тот, обладая мрачным умом вкупе с тягой к авангардистским течениям, нарисовал ту самую картину, попавшую на выставку. Но в отличие от детей, он хорошо видел хаос, в котором мы с вами сейчас гуляем. А вы, не зная, где находились, нечаянно начали создавать из этого хаоса город.

— Но город совсем не похож на картину.

— Все потому, что я в свою очередь решил, что картина – вроде ночного неосвещенного города, часть коего художник вздумал изобразить с высоты. От наших с вами идей вышло то, что вышло, и радуйтесь, что мы не увидели оригинала, который нас окружал.

— Оригинала?

— Того, как тьма во мраке шевелится, тянет к себе, впитывает в себя. Бр-р!.. Однажды оно и меня схватило, но я смог его обмануть.

Он говорил непонятно, но мне от тех слов захотелось оглянуться и убедиться, что за нами никто не следует по пятам. Осторожно, чтобы не выдать внутреннюю панику, я спросила:

— Что будет, когда мы дойдем до края изображенной части?

— О, мы уже давно за краем. Настолько давно, что у нас есть надежда на то, что мрачная фантазия художника не простирается далее небольшой части. Поэтому мы можем тихонечко подключать к этому свое воображение, как я сделал недавно, вообразив телефонную будку. Но мне это удалось, потому что будка должна стоять на углу. Нам надо придумать еще что-нибудь, что обязано быть в этом городе. Это единственный выход.

— А что делать, если не получится?

— Получится. Потому что картина зовется «Хаос», а из хаоса можно налепить чего хочешь. Однако для результата необходимо следовать линиям логики, а не воображать все подряд. Итак, что может быть еще в городе?

— Фонари.

— Они есть.

Мой спутник показал на ряды столбов с погасшими лампочками.

— Но они должны гореть!

— Однако они не горели. Хотя…

Он остановился, прикрыл глаза, постоял так пару секунд, и фонари зажглись.

— Хорошая мысль была с вашей стороны. Столбы я давно поставил, но не знал, как зажечь, а вы меня вдохновили. Я придумал, что в той части города, где мы шли, был обрыв электрической линии уличного освещения. А теперь, пройдя шаг-другой, мы добавим прессу.

Он подошел к скамейке под фонарем и взял с нее выпуск газеты.

— Ах, смотрите, как они возмущаются, что в районе, откуда мы вышли, уже третий день не могут восстановить уличное освещение. Ай-яй-яй! – покачал он головой, со сдавленным смешком сквозь зубы. И я тоже не удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Ну вот, у нас есть газета, а газета – это почти все. Половина современного вам мира формируется газетными сообщениями. И вы можете задавать мне вопросы, а я буду искать ответы на этих страницах, и тогда мы увидим, в какой насыщенный жизнью и очаровательно совершенный город мы с вами попали.

— Как называется тот район, где сломаны фонари?

Предок поглядел в газету и объявил:

— Персиковый… погодите, сбился. Персиковый – хорошее название – это тот район, где мы сейчас находимся, потому что в садах растут персиковые деревья – видите сквозь дождь? Газета районная, поэтому, посмотрев на шапку полосы, я случайно перепутал название этого района с тем, о котором статья. Тот район назывался Богемным. Кстати, сейчас у нас лето, конец июля. Чувствуете аромат?

Сквозь морось потянуло запахом растущих персиков.

— Люсита, вам нравится этот дождь?

— Нет, — услышала я свой ответ. Мой разум плавал в гаданиях, что он сделает на сей раз, и я стерегла каждое его движение. Предок перевернул газету и посмотрел на последнюю полосу.

— Бабка моя, марь пустотная! Здесь говорится, что в наше время метеорология достигла таких высот, что способна с точностью до минуты предугадать погоду для каждого из районов большого города. А вот и сводка. Согласно ей, дождь в Персиковом районе должен прекратиться в… две минуты второго ночи.

Тут за домами вдали зазвонили башенные часы, отбивая первый час после полуночи, и воздух стал проясняться.

— Еще вопросы?

«Ну, сейчас ты у меня весь район населишь!»

Я принялась забрасывать выдумщика разными вопросами, пока он не сказал, что хватит – бумага в газете закончилась. Результат, увы, оказался так себе. Слишком много шло речи о мелочах, слишком много конкретного было пропущено. Вот и вышло, что место выглядело хоть поживее, но все же постыло.

— Неважно, — сказал он успокаивающе. – Для первого раза очень даже весьма неплохо. Но если мы не хотим застрять здесь, надо продолжать путь.

В свежем воздухе после дождя аромат персиков становился все слаще и слаще, и мы с моим странным спутником продвигались по улице. Он – уткнувшись в газету, видно, пытался вычитать что-нибудь новенькое из переполненных текстом полос. Я – оглядываясь по сторонам. В газовом свете фонарей по предметам прыгала моя тень. Только моя.

— Что у вас с тенью? – воскликнула я ему в спину, остановившись.

— М-м? – оторвался он от газеты и огляделся. – С кем?

— Где ваша тень?

— Люсита, вспомнили тоже! Я еще сто тысяч лет назад пожертвовал ее на благотворительные цели!

— И где она?

— Понятия не имею. Может быть, в тех домах.

Сложенной газетой он махнул в сторону освещенных окон, и вдруг стало неприятно из-за одинаковости этих зданий. Предок заметил вслух, что какие-то они все тут однотипные.

— Пошли дальше, будем воображать фасады.

— Кто еще живет в тех домах, кроме вашей тени? – спросила я шепотом. Окна с обеих сторон очень мне не нравились. Слишком яркие. Не разглядеть в них ни комнат, ни штор.

— Вы точно желаете знать? – внезапным участливым тоном спросил пра-пра-предок. Так, словно хотел сказать: «интересоваться такими вещами лучше не стоит».

— Кто предупрежден – тот вооружен, не так ли?

— Иногда и с точностью до наоборот. Это мир с пустого листа. За теми окнами или абсолютная пустота, или наблюдатели, которые смотрят на нас, как и мы на них. Разве не слышали вы о таких домах, куда заходите со знакомой улицы, поднимаетесь на другой этаж, а за стеклом окна не улица, а другая планета. Открываете окна – видите улицу. Закрываете – другой мир опять.

— Не доводилось.

— Да? В мое время о них только и писали. Ну а о таких, где гравитация во всех комнатах – в разные стороны? Тоже нет? А я вот в таком живу.

— Смейтесь, смейтесь!

— Не смеюсь, ни в одном глазу.

Притом, оба его глаза не то что смеялись, а дико ржали от хохота, или в фонарном освещении мне так чудилось. Лучше было сменить тему разговора:

— Странно, что здесь июль, дома-то был ноябрь.

— Да ничего в этом нет удивительного! Здесь непременно должно быть лето и чуток за полночь. Ведь это другой мир, для нас – только что созданный. Я давно заметил: в мирах с пустого листа всегда оказывается либо летний полдень, либо летняя полночь, если заранее не задать время и сезон. Кстати, давайте решим вопрос: каким транспортом будем возвращаться в ваш мир?

— На корабле, — тут же сказала я, представив себе романтику соленых брызг и попутного ветра. Предок мотнул головой.

— Самый долгий, неуютный и не особо надежный способ. Предлагаю трамвай.

На соседней улице забил колокольчик.

— С другой стороны, состыковать трамвайные линии с другим, давно существующим городом, будет практически нереально. Маршрут, если раз проложен, то должен остаться, а мне изобразить рельсы для мира реального будет не под силу.

Колокольчик затих вдалеке, а предок предложил:

— Лучший способ – аэроплан. Прилетим из неясно откуда, вы и я.

— Нет, только не это. Я летать боюсь.

— Хорошо, воздушный шар.

— Н-нет. Боюсь летать, — повторила я.

— Ладно, по ходу дела изобретем способ. Можно простой одномаршрутный портал, но чтобы такое запихнуть в этот город… нет, здесь понадобится несколько лет работы воображения, уж точно!

— А почему не картину?

Я показала на вывеску картинной галереи впереди. Под руководством моего воображения вход выглядел очень привлекательно, даже ночью. Но родственник замахал руками:

— Не-воз-мож-но! Картина дает проход один раз в один новый мир, но никогда в тот, где мы когда-нибудь уже были!

— До чего же у вас дурацкая технология, — я тут же поймала себя на том, что говорю капризно, будто мне предложили фуфло, хотя час назад холодела при мысли о колдовских штучках.

— Это не моя технология. Я такие штуки не изобретаю, а пользуюсь ими, как вы радиоприемником. Претензии не ко мне, но изобретателям ваше мнение я передам, ибо согласен полностью. Могли сделать что-то посовершеннее и не оставлять возможности некомпетентным людям пользоваться их химией.

Тут мне сильно захотелось выяснить, кто эти «изобретатели» и откуда он сам добыл их технологию, но не успела я открыть рот, как он по моим глазам вычислил вопрос и рассмеялся:

— Вы не читали легенду, а там все сказано! И я не буду вам портить удовольствие, извините. Вам будет неинтересно ее читать, если вы все узнаете наперед.

Уговорить его, чтобы он сказал сейчас, было невозможно, и я сильно рассердилась на него, считая, что мужчины за дам не должны решать, когда им что следует узнавать.

— Советую вам на меня не дуться, — заявил предок через несколько шагов. – Потому что нам надо продолжать. Если так будем идти в молчании, ничего не делая и без попыток сотворчества, то улицы будут тянуться однообразно и в никуда. Итак, к чему движемся? К какой цели? Может быть, пора в ресторан?

— Ночью?

— А что такого?

— Он же будет в одном из домов!

— Вот мы и выселим пустоту из них.

— Но насколько мне кажется, в этом городе не принято гулять ночью по ресторанам. Да и на улицах вообще.

— Ага, вы предложили хороший ход. Молодчина, Люсита. В этом городе на окраинах в самом деле не принято ползать по улицам после полуночи, но чем ближе мы приближаемся к центру города, тем больше здесь возникает фешенебельных улиц с народом, только-только вернувшимся из театров, с балов…

После его слов начали попадаться извозчики у освещенных окон ресторанов. Мы идем по пустым еще тротуарам, вдоль домов, слабо сереющих в первом аккорде рассвета. В окнах появляются звуки: щелчок открываемой рамы, едва различимая музыка, отдаленный смех. Мы все еще по ту сторону их реальности, два привидения, тихо скользящих под тканевыми маркизами их домов. Но вот мы с проводником поворачиваем за угол – и что я вижу!  Здесь толпы народу – бурные, говорливые, здесь фонари перебивают рассвет, и люди не знают, что значит спать! В уши врывается ясный шум, в глаза – желто-белый свет, я теряю ориентацию в пространстве…

— В нашем деле самое сложное – заставить себя завернуть за угол, — подтвердил предок, подхватывая меня под локоть. Секунду назад меня от него едва не оттерли прочь. – За угол, или, если угодно, за косогор.

— Почему?

— Сразу перестаете контролировать весь процесс. Вы только свернули, и – нате! Все уже придумано во все стороны – в прошлое, в будущее… Так что вам дозволяется только корректировка деталей, но и их, на которые можно влиять воображением, остается все меньше… меньше…

Колоритные личности, коих в самом деле ни один человеческий ум не мог навоображать сразу в таком количестве и собрать здесь скопом, напирали, толкались, обдавали запахами и смачными выражениями, плевались, и некоторые с грубоватой учтивостью козырялись с извинениями. И кто-то украл у меня кошелек!

— Держите вора! – крикнула я.

— Поздно, — вздохнул предок. – Не смешите людей. Здесь в этом городе ваши деньги все равно недействительны.

— Да? А когда вернемся, то что?

— Ну… доберетесь до дому как-нибудь.

— Вот спасибо! Тогда добудьте нам местной валюты.

— Хорошо, — согласился он, и с полным хладнокровием… сам залез в карман толстому господину у экипажа.

Сделал это с наглейшим спокойствием, как будто так надо, так, что я не успела подать голос и как-то привлечь к его выходке внимание – к счастью для нас обоих, конечно.

— Дурные наклонности паршивой овцы, — объяснил он, перехватив мой гневный взгляд. – Не кричите, и пошли.

Мы поспешили прочь, пока нас не стали ловить. Добравшись до ограды большого сада, предок встал в тени и открыл добытый бумажник.

— Ох, неплохой улов, — восхищенно поцокал он языком. – Чем будем ужинать?

Но мне было так противно зависеть от вора, что я отмолчалась. Он понял, что потерял мое расположение и попытался это исправить.

— Погодите минутку, — с этими словами он вернулся к толпе.

Я видела, как он залез еще в один карман, и когда вернулся, хотелось дать ему пощечину или плюнуть под ноги, но он не позволил этого сделать:

— Смотрите-ка, что я переукрал у воришки!

Это был мой старый кошелек.

Таким образом, он чуть-чуть вернул мое прежнее к нему отношение, и тут же стал этим пользоваться вовсю. Воскликнув надрывным голосом: «Дурно это, так дурно!.. Пошли жрать», — он подмигнул мне и повел в ресторан. А у меня словно шоры свалились с глаз: предок-то был еще тот проходимец!

— Что закажем? – спросила я, принимая меню от официанта.

Ресторан был шикарный, по-настоящему королевский ресторан! Нет никакого сомнения, что ужин здесь стоит немыслимо дорого, однако нас, пришлую пару, это не волновало. По словам молодого предка, мы еще до вторых петухов могли навоображать в этом мире себе хоть еду, хоть карету, хоть королевство.

Но не успела я открыть меню, как предок схватил меня за руку.

— Солнышко мое рассветное, погодите! Только не делайте этого!

— Почему?

— Потому что там будет перловка, я это точно знаю. Перловка на обед, на ужин, на завтрак, на чай! Я не способен вообразить себе других блюд.

Тогда я еще не знала, что он столько времени в своей жизни провел в заключении – в тюрьмах и на каторге, что утратил любой интерес к вкусу пищи. Чтобы объяснить отсутствие воображения именно в этой области, он сослался на кулинарную некомпетентность:

— Не могу, понимаете, составлять целое меню, достойное ресторана. Просто закажите блюда, которые вам охота отведать, и я попрошу то же самое.

Так мы и поступили.

Пока я насыщалась, мой спутник, слегка поковыряв рыбное филе, отлучился «на минутку», и пропадал полчаса. А вернулся, подцепив где-то (неужто, в мужском клозете?) элегантно одетого господина. Тот смотрел и выглядел очень важно, но с предком моим они чуть не под ручку шли.

— Прошу вас, фон Шульмен, знакомьтесь: моя кузина герцогиня фон Альпеншталь.

Признаюсь, я просто окаменела, и не знала даже, следует опровергнуть его ложь немедленно, или дать ему действовать в соответствии с неизвестным мне планом. Когда я механически подала руку фон Шульмену, и он склонился к ней, я обнаружила, что на мне вместо городского платья надет красивый вечерний наряд с перчатками. Предок-мошенник продолжал фантазировать вовсю:

— Ее светлость моя кузина предпочитает называться здесь госпожой Люситой Томар.

— Приму к сведению, — фон Шульмен еще раз поклонился мне, пожал руку моему названному «дорогому кузену» и удалился.

— Желаете шоколадку? – невинно спросил пра-пра-родственник, протягивая мне что-то в яркой обложке. – Дорогая кузина фон Альпеншталь, не проявляйте презрения и не трите свой носик до явной красноты, потому что нам с вами через четверть часа следует быть на балу во всем блеске нашей аристократической внешности.

— На… балу? – переспросила я, машинально беря шоколадку. Название шоколада бросилось в глаза в следующий момент: «Гульден Альпеншталь». – Это что значит?!

— Вы про название?

— Про весь ваш трюк!

— Люсита, вы меня обижаете. Я просто хочу развлечься в высших кругах, и ставлю что угодно против этой шоколадки, что вы не прочь побывать в тех местах, приглашение куда в своем мире вы вряд ли получите. Почему бы не стать герцогиней на час? – искушал он.

— Но Альпеншталь почему?

— Потому что шоколад.

— Нас сразу раскусят!

— Конечно, сразу. И придумают на наш счет множество легенд. Разве вам неохота побыть целый вечер принцессой Инкогнито, королевской интригой на балу в мире, куда мы потом не вернемся?

И под его доводами авантюра была настолько заманчива, что я забыла обо всем. Экипаж с короной на дверце был уже у ресторанных ступеней. Фон Шульмен стоял у кареты, поджидая нашу чету.

— Почему вам не сделать меня герцогиней на самом деле? – шепнула я предку. – Ведь вы «переодели» меня в это платье!

— Если я сделаю вас герцогиней, и это не будет обманом чувств, как платье, то вы будете принадлежать этому миру, а в том – погибнете, — предупредил он. – Сделать?

Я в ужасе отказалась. Лучше быть для этого города авантюристкой, готовой в любой момент сбежать в никуда!

Бал проходил у принцессы Нойшванштайн. Карета фон Шульмена повернула не к подъезду, а к задней калитке пышного особняка, и я с беспокойством взглянула на предка-«кузена» — почему так?

— Надо, — прошептал он в ответ.

Через заднюю дверь нас проводили в маленькую комнату с зеркалом, туалетным столиком, двумя креслами и длинным диваном от стенки к стенке. Предок сразу же занял диван, а фон Шульмен предложил мне одно из кресел, пододвинув его к столику. Второе кресло было занято чем-то блестящим, коричневым.

— Дорогая кузина, — объявил мошенственный родственник. – Вот ваше платье и аксессуары для бала.

Две служанки, сменившие Шульмена в комнате, развернули передо мной коричневое нечто из кресла. О! Это было прекрасное маскарадное платье из креп-сатина, сшитое крупными рубчиками «под шоколад». И как же оно мне шло, когда я его приложила к себе перед зеркалом!

— Да, ваша двоюродная пра-прабабушка, моя действительная кузина, тоже носила коричневый цвет. Он ей шел.

Как хорошо, что я не знала тогда, почему та пра… бабушка была вынуждена носить коричневые платья – грубые, полотняные, не требующие частой стирки и подходящие судомойкам. Потому что мой предок, тот самый, что шепчет мне на ухо в данный момент, подлою клеветою ее разорил, вынудив распродать все имущество, вплоть до белья!

И вот я на балу. Мой первый бал в высшем обществе! Все титулованные господа, с которыми мы ходим по улицам, как по двум разным этажам, и если пересекаемся вдруг, то чувствуем, словно зашли не в свой коридор отеля, — они окружают меня, непринужденно рекомендуясь, свободно заводя разговор, целуя мою руку, называя свои титулы. С чуточку игривой улыбкой я жду, пока «кузен» называет меня им в ответ:

— Герцогиня Альпеншталь, моя кузина.

А фон Шульмен, расторопный малый, уже успел его представить перед тем:

— Граф Томар.

На мне маска, и они все в масках, так что каждый понимает, что мое имя не настоящее, а взято в честь шоколадки, но не ждут, что я им сразу откроюсь. Все называют меня:

— Очаровательная шоколадка! Золотой Альпеншталь!

И кое-кто намекает, что он бы не прочь эту шоколадку откусить себе. Потом меня представили принцессе, хозяйке бала. Как хорошо, что я обучена танцевать! Военный, явственно молодой, захватил первый танец со мной, и у меня не было причин стыдиться…

Вальс с молодым военным был в самом разгаре, когда партнер заставил меня споткнуться от слабости из-за страха. В момент выполнения одной тесной фигуры он наклонился к моему уху с шепотом:

— Я вас узнал!

О ужас, раскусили шоколадку! Где он мог меня видеть? В ресторане я уже была «герцогиней». Значит, на улице! На улице, как раз когда родственничек воровал кошелек! Конечно же, в танец меня увел шпик! Преследовал нашу карету до самых дверей! От страха я едва могла рассуждать, и перепутала половину предшествующих событий.

— Любимая, прошу вас, не выдавайте волнения! На нас смотрят.

«Любимая»? Ласковым и заботливым тоном? Секунду я верила… мой принц на балу – я повстречала его, и он – меня! Секунда прошла. Ужас! Лучше бы он был шпиком, чем шептал мне все эти слова, думая, что я его любовница-герцогиня! Он говорил мне столько, что хватило бы на трибунал. Об их (он думал, нашей) связи, о том, как он ненавидит ее мужа, и собирается его застрелить, и что выстрел будет не на честной дуэли, а из-за угла, о шпионаже в пользу соседнего государства, несущем большие прибыли, и столько всего, что могу поклясться – не знаю, что делать в случаях, когда тебе по ошибке в чужом мире выдают страшные тайны!

Только бы не слетела моя маска, и только бы этот военный ее не сорвал! Что будет, если он меня разоблачит? Испугается, убежит? Или объявит во всеуслышание, что я лгунья, самозванка!

Танец закончился, но он не отпустил мою руку, и я почувствовала, как мне на перчатку натягивают кольцо. «Залог любви и верности». Так он сказал, назначив встречу где-то, о чем я прослушала.

Почему же этот прекрасный новый мир так подл? Кто сделал его таким – я, «мой кузен», художник кляксы, или он сам, по «линиям логики» сформировался вот в этом виде?

— Сестрица любезная, вы уже золотой фонд себе составляете? – чертиком из коробочки выскочил предок из-за моего плеча. Кольцо на белоснежной перчатке сияло золотом и алмазами по всему ободку.

— Нам надо бежать отсюда, — шептала я лихорадочно, дергая кольцо.

— Вас разгадали?

— Хуже, — я рассказала про все откровения военного. Наверное, стоило сохранить это в тайне, но в тот момент я ничего не соображала, а думала лишь о том, что если он догадается, то может застрелить… Из-за угла…

— Потанцуем? – предложил предок беспечно, едва был закончен рассказ. – Не оторвите себе пальчик.

— Да вы понимаете, во что мы ввязались?

— Люсита, я все понимаю. Искушение властью и богатством – такое сложно преодолеть. С помощью этого кольца вы можете погубить настоящую герцогиню и ее бедного дорогушу. Вы можете обложить их данью, если все четко спланировать.

Я так поразилась его реакции, что дала себя увлечь танцевать, и в разговоре во время танца выяснилось, что предок с фон Шульменом знали, что герцогиня должна была быть на балу в этом платье, что она в этот вечер прибыть не смогла, как не могла дать об этом весточку своему милому дружку. И меня решили переодеть, чтобы подсунуть ему в качестве шпионки. Не вскрылся бы обман – хорошо, вскрылся – еще интереснее! Но мой предок был убежден, что я стану молчать как рыба и себя не выдам.

— Вы преподлейший мерзавец! — заявила я.

Он рассмеялся смехом человека, донельзя честного:

— Но это шанс для вас, моя бесподобная Альпеншталька! Испытание морали, которое я когда-то сам проходил. Вы можете выбрать власть и сокровища от шантажа, гарантирую вашу полную безопасность при этом. Можете также поступить честно, скрыть все, дать им самим разбираться между собой. Надеюсь, вы только не станете писать писем герцогам и другим павлинам о том, что их собираются убить, ибо я не уверен в том, что заявление было всамделишным. Ваш друг мог лишь рисоваться и раздавать обещания.

— Вы можете сделать его нерешительным, чтобы он не посмел осуществить свою задумку?

— Наверное, я его таким уже сделал.

Тут я решила задать ему мучивший меня вопрос:

— А скажите мне, господин кузен граф Томар, почему вы, имея возможность создать рай из кляксы, допустили в него и воров, и мошенников, и бесчестных предателей, и убийц? Что вам мешало сделать всех этих людей добрыми и беспечными?

— Я не везде могу дотянуться, и больше того – не желаю. Хотя, есть такие творцы, которые, сделав мир… да не мир – лишь мирок, населяют его или одной красотой, или сплошным уродством. И те и другие, конечно, правы. Кусочками правы, осколочками. Так у них, бывает, две улицы на перекрестке никак не сойдутся. Черное, белое или серое еще не цвета, дорогая кузина фон Шоколадка! За черно-белым идите в синематограф.

Танец закончился. Теперь мне было намного легче. Только кольцо никак не снималось.

— Ну что же такое? На перчатке застряло.

— Что вы собираетесь с ним делать?

— Не знаю. Но губить кого-то не стану и шантажировать – тоже!

— Хорошо. Когда-то раньше я бы не устоял, но сейчас согласен с вашим решением. А знаете, что я только что изобрел? В этом мире, оказывается, есть немножко магии. И это кольцо не простая безделица, а волшебная вещь, способная перенести владельца в любое место, куда он пожелает. Любовник герцогини дал его ей, чтобы она перенеслась к нему в условленное место, едва закончится бал, и такое кольцо было бы против них страшной уликой. Вы можете уничтожить улику, переместившись сами. Один раз использованное, оно теряет магические свойства и превращается просто в дорогую побрякушку.

— И-и? – я перестала дергать свой палец.

Он взял мою руку с кольцом и поиграл с его камушками.

— Ну вот, я изменил место назначения, и вы можете прямо сейчас вернуться… Дуньте на кольцо.

Покорно, как глупая овца я дунула на кольцо, и зал померк.

Свет падал от фонаря с улицы через большое окно. Вместо бальной залы была картинная галерея, зал, уставленный мольбертами. Справа на белесоватом холсте проступали круги, слева серые черточки совсем слились с цветом фона. Передо мной было нечто черное, окруженное белым краем, едва видимыми во мраке контурами подрамника на мольберте. Я пошла прочь из зала.

На знакомых улицах было десять вечера. Предок, не спросив моего мнения, вернул меня в мой мир обратно, а сам остался за краем кляксы, на летнем балу у принцессы Нойшванштайн. Наверное, он, веселясь, продолжает плести интриги с фон Шульменом и другими знатными проходимцами. Я оказалась ему слишком честной.

Вырезка из газеты, колонка курьезов от 15 ноября **** года:

«Сегодня ночью на городскую площадь прибыл неизвестный летчик, неясно откуда. Едва примостив колеса к твердой земле, летчик увидел, что к нему направляются полицейские и, по версии нашей редакции, испугавшись штрафа, скрылся в неизвестном направлении, бросив аэроплан посреди площади. На борту аэроплана выведено название: «Люсита фон Альпеншталь». Владельца аэроплана просят писать на такой-то адрес или звонить по телефонному номеру…

Из той же газеты от 22 ноября:

«Аэроплан «Люсита фон Альпеншталь» был благополучно передан молодой леди, заявившей на него права. По ее словам, бесчестный негодяй увел машину до того, как ее успели зарегистрировать. Леди предъявила документы, согласно которым ее зовут Люсита Томар. Все желающие оспорить решение редакции, должны обращаться по нижеуказанному адресу госпожи Томар».

Да, я боюсь летать, но что-то дернуло меня потребовать этот аэроплан себе. Его записали за мной без споров, поскольку других Люсит или Альпеншталей среди претендентов не отыскалось. Вот так после благотворительной выставки у меня оказалось бриллиантовое кольцо и свой собственный самолет. Возможно, когда-нибудь буду учиться им управлять – хоть и боюсь высоты, но искушение слишком велико…

Конечно, я прочитала легенду, не очень меня впечатлившую, и, подобрав ключик к сторожу, посмотрела картину предка, где не было ничего особенного. Но в пейзаже на ней было столько ходов за края, что я понимаю теперь своего пра-прадедушку, который до самой смерти твердил, что картина опасна. Возможно, когда-нибудь я куплю особняк, где она хранится, приобрету холст с благотворительной кляксой и повешу рядом. Добавлю еще замков на мансарду, проверив по десять раз все углы, куда могли закатиться палочки пастели.

Зная теперь про дела мошенника-предка, я не допущу, чтобы дилетант еще раз смог открыть дверь туда, где появится он, и натворит всяких дел, превращая Хаос в цветущий сад. Ибо людям не следует лишний раз поощрять на творчество тех существ, кем он стал.

В их садах пышным цветом цветет лишь крапива.