Бруно постоял на верхней площадке лестницы пару минут и, наконец, почти решившись, поднял руку, чтобы постучаться, но в последний момент передумал и уже собирался было спуститься обратно, как из-за двери раздался слабый старческий голос:
- Входи, сынок!
Старший подмастерье вздохнул – все-таки хозяин услышал его – и, осторожно открыв тяжелую дубовую дверь, вошел в кабинет. Мастер сидел возле стола, заваленного книгами, чертежами и свитками.
Бруно еще раз вздохнул: старик сильно сдал за последнее время. Вот и сейчас он сидел в кресле сгорбившись, нацепив на нос стекла для чтения, завернувшись в теплый клетчатый плед – подарок герцога Беррийского из далекой Гибернии. Перед Мастером на подставке стояла раскрытая книга: как заметил старший подмастерье, бросив быстрый взгляд на изысканнейшие, точнейшие схемы, выполненные черными и алыми чернилами, - трактат непревзойденного Абу Али аль-Хасана ибн аль-Хасана ибн аль-Хайсама аль-Басри, известного также под именем Альхазена, посвященный оптическим эффектам и науке отражений и искажений. Рядом лежали выписки, сделанные рукой мастера, из трудов ученейшего Абу Рейхана Мухаммеда ибн Ахмеда аль-Бируни.
Воистину, никто не смог превзойти неверных в изучении точных наук, в том числе тех, которые раскрывали тайны и добрую магию обработки стекла и позволяли создавать дивные зеркала – не только простые, отражающие лики всех, кто смотрелся в них, но и изогнутых, выпуклых, вогнутых, искажающих пространство линз, увеличивающих и уменьшающих предметы. Мастер утверждал, что именно в трудах арабских ученых содержатся самые точные описания зажигательных зеркал, дошедшие от великого Архимеда; чертежи и правила обработки стекол для чтения, луп и иных орудий, полезных для трудов ученых и грамотеев.
Когда-то давно, только начав обучение, Бруно полагал сии инструменты порождением дьявольской мысли, но учитель поведал о доброй магии науки, что позволяет улучшить натуру, исправить ее с Божьей помощью. С тех пор прошло уже более десяти лет: Бруно, закончив обучение, стал старшим в мастерской зеркальщика и взял на себя (особенно, в последние годы) почти все труды по ведению работ и обучению новеньких подмастерьев.
Мастер же, как то и предписано Господним промыслом, постарел и ослабел телом, хотя по-прежнему был дивно ясен умом и непревзойден в мастерстве.
- Ну, Бруно, ради чего ты рискнул потревожить бесполезного старика на сей раз? Думаю, что с любым заказом ты, милый, в состоянии справиться без моей обременительной помощи.
- Учитель, не нужно так говорить…
- Да ладно тебе, сынок. Я знаю, что давно нет от меня никакой пользы в мастерской. И рад, что успел передать тебе все знания и умения. Теперь ты можешь работать сам, и сам учить других мальчиков… Так в чем же дело?
- Приходил дворецкий герцогини Морено. Ее светлость пожелала к традиционному осеннему балу украсить зал зеркальными стенами. Багеты будут делаться в мастерской почтенного дона Хозе, а вот зеркала…
- А зеркала герцогиня, разумеется, желает получить нашей работы. Прекрасно! Это – очень почетный и выгодный заказ. Да извинит мне Господь мою гордыню, но я искренне рад, что в мою мастерскую приходят за зеркалами не только жители нашего города, но прибывают заказчики из отдаленнейших земель. И ты ведь, сынок, тоже приехал когда-то учиться ко мне из славного своими мастерами града Венеции. Помню, как я тогда был польщен, что сын одного из лучших зеркальщиков Европы пожелал пройти обучение у меня. А ведь в те годы мое искусство было известно куда меньше, чем ныне.
- Я отправился в путь, повинуясь воле отца, Мастер. Хотя и казалось мне, что в моем родном городе достаточно умельцев, и не мог я постигнуть, зачем отец мой – не последний среди них, - посылает меня в далекую северную страну, в маленький городишко, когда прославлена Венеция по всему знаемому миру своими стекольщиками и зеркальщиками. Но теперь понимаю я, что это было правильное решение: ни у кого другого не смог бы я обучиться самым потаенным секретам мастерства, никто другой не передал бы мне столько умений в обработке отражающих поверхностей. Воистину, благословен тот час, когда я вступил под твой кров, Мастер. И безмерно благодарен я Господу за это чудо и тебе - за науку.
- Ты – мой лучший ученик, Бруно. И все, что знал, я передал тебе. Поэтому будет правильным и справедливым, если ты, руководя другими мальчиками и взрослыми подмастерьями, сам выполнишь заказ герцогини Морено. И я разрешаю тебе поставить имя свое на каждом зеркале.
- Но, Мастер…
- Нет, сынок, не спорь! Я уже стар и немощен, недолго осталось мне обременять этот мир недужной плотью. После того, как будет готов этот заказ, мы с тобой отправимся к цеховым старшинам, и я, как подобает, составлю, в присутствии двух свидетелей, документ, делающий тебя полноправным владельцем и нарекающий тебя мастером. Хватит уж тебе в подмастерьях ходить!.. А сейчас ступай, займись работой. Надеюсь, ты извинишь старика: наш разговор утомил меня, мне потребен отдых.
***
Бруно сидел на кухне и смотрел, как верная Клотильда готовит Мастеру скромный ужин.
Вот уже три месяца тому, как бывший старший подмастерье получил звание в цехе стекольщиков и стал полноправным хозяином зеркальной мастерской.
Прежний владелец, поздравив ученика и передав ему и здание, и инструменты, выговорил себе лишь право жить в маленьком флигеле до кончины, которая (да сохранит нас Господь от этой беды!) могла последовать в самом скором времени, учитывая, сколь преклонен годами и болен был Мастер.
Последнее время старик почти не выходил из подвала флигеля, где была его личная мастерская, и в которой он занимался неведомыми, таинственными опытами. Туда перенесено было и скромное ложе, и стол для письма, и книжные шкафы с многими томами, посвященными искусству обработки разных материалов для создания гладких, ясных зеркал. Там же – в подвале – Мастер и проводил большую часть времени, лишь изредка – перед закатом – выходя посидеть часик-другой в небольшом садике на заднем дворе; на лавочке, окруженной облетевшими липами и вязами.
И вот сейчас Клотильда укрывала теплой чистой тряпицей тарелки и чашки, расставленные на подносе, чтобы отнести еду старику в подвал.
Бруно же сидел перед недопитым стаканом вина и вспоминал, как много лет назад, несмышленым подростком, добирался он – то пешим, то в случайных экипажах (несколько месяцев, по дорогам, опасным из-за разбойников и нищебродов) - до дома зеркальщика, к которому отправил мальчика отец в обучение.
В пути Бруно думал и о том, что рассказывал отец о величайшем Мастере всего знаемого мира. Но еще больше – о том, чего наслушался от матери: простой, малограмотной женщины, полагавшей зеркала измышлением дьявола и никогда не заходившей в мастерскую мужа. Мать, из самых добрых побуждений, омраченных, впрочем, невежеством, желала для сына другого умения и всячески противилась тому, чтобы Бруно обучался искусству делать зеркала. Потому-то, видимо, и запугивала мальчика перед поездкой страшными историями о враге рода человеческого, который склонен выскакивать из гладкой отражающей поверхности и утаскивать того, кто слишком часто смотрится в нее (а даже юная кокетка не сравнится в этом с мастером-зеркальщиком, постоянно вынужденным обращать взор свой на работу!). Еще рассказывала мать о Медузе Горгоне и звере, василиском именуемом, которые, будучи заточены героями и святыми за зеркальной поверхностью, могут силою темной магии протянуться сквозь металл или отполированный камень и похитить душу того, кто окажется рядом. А однажды, темной ночью, когда мальчик уже лежал в постели, поведала неграмотная женщина о страшной ведьме, что кличут Кровавой Мэри, которая сохраняет молодость и красоту свою многие годы, заставляя юношей и девушек, кого заманивает она в жилище, посмотреться в волшебное зеркало, которое и утягивает и молодость, и красоту, превращая цветущие телеса в жалкий, хрупкий скелет, что рассыпается в прах от малейшего прикосновения. Сама же та Мэри, глянув в магическое стекло, забирает себе и жизни, и души несчастных.
Много еще других историй рассказывала мать Бруно, потому-то мальчик, хоть и понимал неправдивость и измысленность их, все-таки побаивался поступать в ученики к Мастеру, о котором поговаривали, что за умение великое свое продал он душу нечистому.
Но все опасения юноши оказались напрасными: учитель был доброжелателен и открыт; он не таил, что знания свои получил из писаний арабов (ибо, бывало, и добрый христианин учится у неверных!), а умениям и мастерству обязан многолетним трудам и непрестанно совершенствуемому опыту.
Рассказал также Мастер Бруно и множество иных легенд и преданий о зеркалах, в которых этот предмет был не дьявольским ухищрением, а, напротив, порождением мудрости человеческой. Так, поведал учитель, что величайшие мудрецы Катая полагают зеркало символом Высшей Гармонии и непременным атрибутом Прозрившего Путь, ибо, прежде чем судить других, непременно требуется взглянуть на себя, дабы убедиться, что твой облик чист и безупречен. Говорил Мастер, что следует добавлять в олово толику серебра, ибо сей благородный металл делает отражающую поверхность более гладкой и ровной, а те, кто смотрятся в зеркала из ухищренного сплава, видят себя более благородными обликом и прекрасными и, стараясь соотносить наружность с душевными качествами, начинают вести себя более достойно и праведно. Поделился также учитель и секретом, что искажающие внешность идолы (ибо так именовали древние греки всё, что способно отражать облик любого предмета и существа) – не есть плод дьявольского ухищрения, но лишь результат труда ученых, которые полагали кривляние и кривые отражения забавным и полезным для тела и души (ибо, смеясь над собой, человек отдыхает от болезней и трудов земных, и возвеселяется в сердце своем). Если же положить зеркало на подоконник так, чтобы смотрелась в него полная Луна, то оно способно впитать в себя прохладные лунные лучи, которые затем перейдут на лица страдающих кожными болезнями и помогут охладить зуд и излечить язвы.
И много других полезных разговоров с Мастером, и советов по работе вспоминал Бруно. Наконец, решился верный ученик сделать то, к чему давно призывали его и душевная тревога, и любовь к учителю.
- Клотильда, иди, отдохни. Я сам отнесу еду хозяину.
- Оно бы и к лучшему, молодой господин. Может, хоть вы уговорите старика покушать немножко. А то я стараюсь, стараюсь, готовлю разные вкусности, а он, бывало, утром тарелки выставляет – а еда-то совсем и не тронута. Беспокоюсь я за хозяина: аки птичка небесная, не ест, не пьет. Видать, хвороба какая его тревожит. Вы бы, мастер Бруно, за доктором, что ли, сходили.
- Непременно схожу. Но сначала попробую убедить Мастера поесть толком да и обратно в дом вернуться. Нечего старому человеку в сыром подвале сидеть.
- Дай-то Бог вам удачи, мастер Бруно. Благое это дело вы затеяли.
***
- Ты очень вовремя пришел, сынок. Благодарю тебя, поставь поднос вон туда, - Мастер махнул рукой в сторону рабочего стола, где сегодня, как ни странно, не было ни огромных, испещренных арабскими литерами инкунабул, ни прекрасных в своей четкости и строгости чертежей.
Сегодня стол был чист и пуст, книги же все расставлены по местам на полках. В камине увидел Бруно озаряемые ярким пламенем, догорающие листы пергамента и хлопчатой бумаги.
- Что вы делаете, учитель?
- Сегодня, незадолго до твоего прихода, я завершил труд всей своей жизни. И, дабы никому в голову не пришло попытаться повторить его – до срока, который каждый сам определяет для себя, согласно мудрости своей и прожитым летам, - сжег все чертежи и заметки. Ибо каждому – и тебе, когда придет время, - надлежит заново сотворить свое Зерцало. То самое, единственное, которое способно отразить лишь тебя самого.
И Мастер указал ученику на высокое темное зеркало в серебряной простой раме, что стояло в углу подвала, освещаемое неверным пламенем двух свечей, закрепленных по бокам отражающей поверхности в строгих, без украшений, подсвечниках.
Бруно подошел к черному, словно беззвездная ночь, словно вода в глубочайшем колодце, зеркалу, и не увидел там себя. Лишь танцующие огоньки свечей бросали лучики на плотную поверхность и сразу гасли, словно утягиваемые в глубины беспросветной черноты, имя коей – Тьма Величайшая.
- Но, учитель, какой прок в этом творении, хоть и прекрасно и гладко и ровно оно? Что пользы в зеркале, в которое нельзя посмотреться?
- Я создал его для себя. И только я могу увидеть в нем и свою наружность, и внутренний образ – ибо всего превыше лик души нашей. Долгие месяцы я подбирал нужный состав, мешая серебро с меркурием, добавляя порошок антрацита и частицы гагата, чтобы было это зеркало таким, каким однажды увидел я его в глубине снов своих. Ты еще молод, сынок. Много лет тебе ждать, когда придет к тебе сонная греза, подобная той, что однажды пришла и ко мне. И в этом сне ты увидишь (как увидел я), свое истинное Зерцало – единственное, что отразит тебя в миг смерти. Ибо должен ты помнить, что смерть любого живого существа – не конец пути, но лишь переход за границу сна и яви. И не дано нам, простым людям, ведать все могущество Божие, не дано познать – в сон ли уходим мы, или, напротив, возвращаемся в истинный мир, явственнее которого нет и быть не может, ибо это мир Славы Божьей и вечной жизни.
Мастер охнул, покачнулся, схватился за руку верного ученика и, опираясь на нее (Бруно же шел рядом, примериваясь к медленным шагам старика), подошел к Зеркалу и встал напротив него. И из середины черной поверхности, коя не есть Тьма Кромешная, как полагал юноша, а многослойная темнота Вечности, которую не дано пронизать слабым человеческим очам, - все яснее и ярче проявляясь, возник серебристый луч, ставший мерцающим, многогранным сапфиром. И сияющий свет залил весь подвал и поглотил Мастера, зеркало же снова потемнело, утратив волшебный блеск свой.
Едва успел Бруно подхватить на руки безжизненное тело, уже не озаренное светом души, покинувшей его ради жизни вечной. И, бережно опуская на пол бренную оболочку того, что когда-то было величайшим Мастером – создателем зеркал, – увидел Бруно в черной глубине удаляющийся по тающей светящийся дорожке силуэт, озаренный звездным сиянием. И, уже уходя за пределы зрения человеческого, в глубины мерцающей вечности, некто, бывший когда-то зеркальщиком, обернулся и взмахнул рукой, прощаясь с любимым учеником, оставшимся в мире людей.
И понял бывший подмастерье, что отныне пребывает учитель по ту сторону отражения, в стране неведомой, которая, однако, открыта каждому, посвятившему себя любимому делу столь полно, что становится такой человек не мастеровым, но повелителем мастерства своего, обретает власть над смертью, которая всего лишь – порождения страха перед убогостью и жалкостью жизни невежд. Тем же, кто преодолел сей страх искусством своим, открыта жизнь бесконечная.
Похожие статьи:
Рассказы → Разговор в поезде часть 1.
Рассказы → Разговор в поезде часть 2.
Рассказы → Мокрым пальцем
Рассказы → Прошу тишины!
Рассказы → Господин Музыка (шесть картинок)
а некоторые даже и пьют :)
