Добрые дела (страшная сказка)

Нет, господа, приличной девушке нет причин заходить в это убожище — трактир. Так что, не поймите меня превратно… А, да что греха таить? Это все любопытство. Хотелось мне посмотреть, что с ним стало после того, как его с такой помпой закрыли.

Закрыли его формально, но как стояло здание, так до сих пор и стоит. Окна там, конечно, заколочены, и хозяева в бегах, хоть и не было им причин скрываться, но так положено. А в остальном, как подавали коктейль «Золотая рыба-ёрш», так и разносят до сих пор, и пиво-водка в нем смешаны как следует, судя по кондиции оккупантов соседнего стола. Нет, господа, я такие напитки не употребляю… ик! Как вы могли обо мне такое подумать?

И вот, представьте себе этот трактир. Простые деревянные столы, почерневшие и неотскобленные. Сквозь щели заколоченных окон пробиваются полуденные лучи, и не надо здесь дополнительного освещения: даже у бара огонь свечи почти что незаметен. Здесь было бы еще светлее, если бы не дым. Курят все и курят всё – от заморских чудо-корешков до бездум-травы из придорожного оврага. Через полчаса такой ароматерапии забываешь кто ты, и зачем ты здесь, и куда приводит любопытство наивных девушек. Меня, например, оно как-то незаметно привело за столик к трясущемуся пьянчужке, а он уже бормочет какие-то басни.

— Что ж вы, мамзель, — говорит поначалу, — не боитесь этих мест?

— Пускай они меня боятся, — отвечаю, хоть и не очень поняла, о чем он ведет речь.

Он так содрогнулся, что расплескал водку из стакана:

— Трактир этот не зря, знаете, закрывали. Приезжали люди из столицы. Важные господа. Посмотрели, послушали, понюхали и порешили: черный это дом, и на земле стоит черной. Закрыли.

— Некоторые не побоялись сюда прийти, — намекнула я, но он, как будто, не понял.

— Наивные. Бегите, пока не поздно. Все бегите!!! — заорал он вдруг во всю глотку.

Посетители уставились на него во все глаза, и кто-то даже заозирался в поисках двери, но потом за столами грянул хохот.

Новый трактирщик подплыл к нам с подносом и выставил перед ним непочатую бутыль.

— Ты пей-пей, а народ не пугай, — неодобрительно покачал он головой.

— Ты ешь-то ешь, а народ не возьмЕшь, — попытался срифмовать тот, и занялся пробкой.

В ясный день, в полуденном часу ничто не предвещало дальнейших событий. На улице усыпляюще квохтали куры, и одна из них, белоснежная красотка, важно вступила в помещение, хитро поглядывая на посетителей. Завидев ее, трактирщик возопил: «ах ты, нечисть!» и бросился на нее с поварешкой, которой до этого мешал варенье в огромном чане. Курица подскочила аж на метр, и со скоростью ветра понеслась промеж столов. Пока хозяин ее гонял, мой пьянчужка уже покончил с пробкой и с бульканьем наполнил стакан.

— И петухов у них нет, — протянул он задумчиво. — А знаете, почему?

— Потому что от кур им нужен суп и простые яйца, а не золото-серебро скорлупяной пробы.

— Зачем они тогда яйца золотые скупают по пятницам в деревне? Почто садятся в кружок и ложками бьют деревянными — скажите на милость? Нет, сударушка, гонит петух своим криком всякую нежить… Всякую, злобную… злобную… нечисть...

Бормотанье над стаканом стало неразборчивым, и я снова повернулась в зал. Трактирщик уже дал курице по хвосту, и несколько белых перьев гордо торчали на поварешке, повествуя о выигранной битве. Но хозяин не озаботился тем, чтобы их снять, а так и ткнул облепленную поварешку обратно в варенье. Меня передернуло.

— Никогда не буду брать здесь сладкие пироги.

— О! — снова оживился пьяница. — А вы думаете, это варенье они тут варят?..

— Довольно! — я легонько хлопнула ладонью по столу. — Если хотите рассказать сказку о нежити, не говорите намеками и не отбивайте аппетита!

— Сказка о нежити? А верно, давайте, мамзель, я поведаю вам сказку. Слухайте. Во времена не столь давние, на черной земле стоял у дороги черный дом...

Одни уверяли, что жил в этом доме некогда богатый меняла, другие брехали, что хитрый старьевщик, но оба съехали и держат нынче лавки в городе. Дом пустовал очень долгое время. Ну а на пустой дом всегда нечисть когти точит, ей же, нечисти, людское жилье заманчиво...

Шел путник этой дорогой. Устал он и отчаялся: до родных краев еще далеко, а ночевать негде. По пути только дом в развалинах стоит. А что зря стоит? Тоже крыша.

Вышел он из-за поворота, глядь: в старом доме окна светятся! Окна светятся, музыка играет, дверь распахнута, и пьянчуги у входа на лавочках в ряд. Заходи, гость дорогой, коли денюжкой не обижен. Деньги у путника были, он и вошел. Приняли его с распростертыми объятьями, усадили у огня, рюмочку поставили, поросенка зажарили. Хороший вечерок, только неуютно как-то стало. Вроде, огонь и греет, а будто сквознячок по залу гуляет — холодновато.

А выпил рюмку — тут и тепло по жилам разлилось, и спать захотелось. Рухнул на стол, и причудилось ему, будто лежит он в холодной яме и не может пошевелиться. Вокруг стоят гости из трактира, и обсуждают промеж собой что с ним сделать — маску снять или в очаг положить? ЧуднЫми показались ему те слова, и так жутко стало, что кричать хочется. Рот он открыл, а ни звука не произнес...

И тут трактирщик проходит сквозь ряды, остановился над путником и вкрадчиво так:

— А не послать ли нам его своей дорогой? Пускай расскажет о нашем трактире всему человечеству, да приведет к нам побольше роду людского.

— Умный ты, — буркнул один из гостей, но трактирщик такую ему оплеушину отвесил, что тот рухнул как подкошенный.

— Я — хозяин, и я так решил! — объявил он, и сей же час путник проснулся.

Долго ли коротко ли, вернулся он в родные края и думу думает: рассказывать про трактир или нет? Если не рассказать, то неудобно как-то. А ну, вдруг, это не сон, а взаправду было? И принял он соломоново решение: никому не поведал о приключении, кроме своего брата-кузнеца.

А у кузнеца был подмастерье, который крутился рядом, когда путник вел рассказ, и очень эта история запала ему в душу. Слыхал он в детстве о богатствах нежити, да никогда с ней не встречался. И вот однажды послал его кузнец зачем-то в соседний город, и путь подмастерья как раз мимо трактира лежал.

Подошел он к дверям и видит: все в точности, как рассказывал брат кузнеца. Вот только снаружи никого, кто сидел бы на закатном солнышке, зато в зале и смех, и народ, и огонь в очаге. Сел он за стол, а тут и трактирщик с подносом, даже не спрашивая, что посетителю угодно. Поднос поставил, и отойдя, мальчонку-слугу подозвал:

— Иди, — говорит, — на пустырь.

Мальчик кивнул и пошел. А слух у подмастерья был хороший, и он, с видом таким, что до ветру приспичило, кинулся к дверям проследить.

Только мальчишки нигде не обнаружил. Походил по пустырю, что был за домом, и вышел к покосившейся ограде. Смотрит: за оградой поле, а в поле том свежих ям нарыто вплоть до самого леса. Перепрыгнул он на поле и сразу споткнулся. Чуть в яму не полетел, хорошо, попался под руку гранитный камень… На камне том цифра стояла — странная, шестизначная, но подмастерья нашего считать дальше ста никто не обучил.

И вот идет он к лесу мимо ям. Заглянул в одну — пусто. Кинул взгляд в другую и обомлел от страха. Чем дальше идет, тем меньше пустых ям, а в остальных лежат люди. В лохмотьях, изможденные, и не то мертвые, не то спят, но даже не шевелятся. Добрался наконец до леса. Встал на краю и думает:

«Что за наваждение меня сюда понесло?»

Так и не мог вспомнить, зачем к лесу шел. И тут выходит из-за деревьев старушонка, в красном вся, и смеется:

— Что это ты, милок, тут бродишь? Али ты бродяга безденежный?

— В лесу гулял, бабушка, — отвечает подмастерье. — Заблудился, и вышел не знаю куда. А через поле идти боязно. Не знаю, что там за ямы.

— Ой, не ври ты мне, милок, что по лесу ходил. В лесу звери водятся, съели б они тебя. А через поле не зря боишься идти. То не простое поле, горемычная это земля. Чтоб через нее от леса назад пройти и в яму не попасть, заплатить надобно.

— Так в чем же вопрос, бабуль? Деньги у меня есть, немного, правда.

— Э нет, деньги я беру по пятницам, а нонче среда.

— Как же среда, когда вчера воскресенье было!

Рассмеялась старушка, что закаркала сипло.

— Не спорь со мной, милок. Я говорю: среда, значит, среда. А по средам я принимаю маски.

— Какие маски? — не понял подмастерье, а самому жутко стало. Вспомнил рассказ кузнецова брата о том, что тот слыхал, лежа в яме.

— От ведь любопытный черт! Зачем тебе знать какие, покуда не снимут?

— Да что-то неохота отдавать сам не знаю что. А давай, бабуль, мы с тобой в игру сыграем. Если ты выиграешь, отдам тебе маску. А ежели победу я одержу, то забесплатно ты мне проход по полю дашь.

Засмеялась старуха:

— Вот, ведь, поганец – знаешь, чем старую увлечь! Давай. Только смотри, уговор таков: ты должен выиграть три раза подряд. Если выиграешь – можешь ходить по всей этой земле и по лесу, и ни одна душа тебя не тронет. Ну а сыграешь разочек не так — тут уж не обессудь. Съем я тебя.

У подмастерья пот по спине, но виду он не подает.

— Ладно, старая, будь по-твоему. Только уговор держи, во имя всех темных сил.

И достал из кармана три серебряных стопки для водки, и шарик, из осины выточенный. Бабка как серебро увидела, так ее всю, бедную, и затрясло. Но села на траву и ждет что дальше. А подмастерье поставил стопки на пенек и объясняет:

— Буду я шарик катать, а как остановлю — гадай где он. Угадаешь хоть раз — забирай свое, а если все три мимо — выполняй обещанное.

И давай шарик гонять. Был он в той игре первым в краях, да старушка того не ведала. Чудится ей, что шарик вот-вот попадется. Тычет пальцем — ан нет, все мимо! Так разошлась, что не три раза, и не десять сыграли, да только ни разочка она не попала в цель. Хотела она от злости съесть подмастерья, а тот серебряный стаканчик вертит на пальце, да усмехается.

— Ладно, — говорит она. — Твоя взяла. Иди на все четыре стороны, хоть в лес, хоть в трактир, да только научи бабушку сначала, как вершить такие трюки. А то обещание не выполню, и вдобавок клюкой поколочу!

Достала старая из-за пазухи три стакана, и он ее начал учить, секреты показывать. Расстались они друзьями, и вернулся подмастерье в трактир. А там его уже ждут: трактирщик приказы отдает, слуги водку на подносах несут. Сел наш герой за стол, победой гордится, славу пожинает, на лаврах почивает. Все его прославляют-восхищаются, а трактирщик водочку все подливает да подливает.

Зачастил с тех пор подмастерье в трактир. И к водке пристрастился. Много лет прошло, а он сидит здесь в углу, бородой зарос, руки дрожат, и все стакан за стаканом гоняет...

Все тайны нежити узнал: и как «маски снимают» и что с бродягами мимохожими делают, и зачем ямы нужны, и кто в том в трактире гостями сидел. С вурдалаком подружился, с бабкой в наперстки тренируется, и лишь иногда выходит на край леса к колодцу, садится рядом с бубнящим камнем и жалуется на долю свою горькую лягушке, пока золотая рыбка не выплывет, да не погонит прочь.

Но когда пытается людям рассказать все про лес и про трактир – только на смех его и поднимают.

Закончив рассказ на этой минорной ноте, он махом выглотнул стаканчик, привычно положил голову на стол и захрапел. А я подумывала, действительно ли поднять его на смех или принять услышанное за правду? В нечисть я, как порядочная нечисть, верю примерно как люди в инопланетян: может быть, и есть, но – конкуренты по разуму, и вообще неизвестно, чем обернется контакт. Так что, лучше и впрямь не брать в голову бредни алкоголика.

Пока я так размышляла, свеча на барной стойке разгоралась ярче и ярче, как будто того и гляди загнется фитиль. Но не фитиль был тому причиной: за окнами опускалась тьма. Все посетители, как зачарованные, повернулись к щелям, через которые совсем недавно пробивался солнечный свет, да так и застыли, как изваяния. Я тоже застыла… нет, не от страха, не подумайте, просто чтобы не отличаться от других, вот! И вовремя.

Входная дверь раскрылась сама. Черный прямоугольник проема, и две былинки у порога — все, что было видно за ней. Хозяин трактира лениво выбрался из-за стойки и пошел вдоль столов. Время от времени, он наклонялся над гостями с деловитым видом крестьянина, выбирающего какого поросенка забить, и что-то бубнил себе под нос.

Наклонился он и надо мной, поцокал языком, пробормотал:

— Тоща еще.

Обидно. Все у меня в норме. Или все должны быть хряками, как он сам?

В нечисть я все еще не верю. Во что угодно, только не в бабок-ёжек с кощеями. Платит мне проценты один кикимор, но думаю, что он из наших. Правда, с бабкой еще одной знакома — нос крючком, и та еще мозгоедка. Но этак ежели каждую старущенцию ведьмой считать...

Пока я рассуждала, в двери ворвался промозглый ветер. Он кружился по залу, и даже меня пронизывал до печенок. Краем глаза я видела свечу на барной стойке: казалось, что воздушные потоки не достигают ее ровного пламени. Потом ветер улегся, и откуда-то с половиц стал подниматься туман.

Трактирщик счастливо засмеялся и встал в центре зала.

— Неужто, сам Кощей к нам пожаловал?

Облако тумана что-то проворчало и стало собираться в белесую фигуру.

— Просим, просим, — закланялся хозяин.

— Где гости? — грянуло из облака.

— Так нет-с пока, ваше бессмертие. Старых охотники городские серебряными пулями отстреляли, а новых мы еще не сотворили. Но материал собрали, да-с! — и он обвел рукой столы в подтверждение своих слов.

Белая фигура свернулась в смерч. Вихрь покружился и распался, и я увидела перед собой знакомого кикимора. Вот так, думаешь, знаешь кого-то сто лет, а он, выясняется, Кощеем халтурит, людям головы дурит...

Вслед за ним туман собрался в серокожие полутрупы. Серые упыри, по слухам – бывшие бродяги на погосте зарытые. Иногда в лесах собираются, да воют волчьими голосами хором, а рядом коза на задних ногах скачет, передними им на баяне наяривает.

Козы я там не заметила, зато во главе упырей возвышался вурдалачище — косая сажень в плечах, пояс в пистолетах, серокожий, рожей на волка похожий. Этот все зыркал по сторонам. В одной руке колоду карт веером вертит, другой — пшеничный колосок держит, да покусывает стебель как папироску. Вся компания жалась по углам, в тенях, но стоило одному упырю ненароком вылезти к стойке, как от огня свечи он сразу преобразился, и я узнала румяного толстощекого мельника — завсегдатая старого трактира. Ну… признаюсь, я и в те времена сюда изредка наведывалась, и этот тип всегда сидел как раз на этом месте, у стойки. Почему «мельник»? Да потому что у его ног вечно стояли мешки, с которых сыпалась на пол какая-то противная серая мука.

— Ничего, — ворчал тем временем Кощей. — Хоть и постреляли наших гостей, хоть закрыли трактир, да только вот уже в градостроительном ведомстве идут дебаты с требованием вернуть. А пока суд да дело, народ налетел как мухи на варенье. Посмотри на них! — он толкнул ногой шапочно знакомого мне мещанина. — Не по дворцам гуляют, куда вход через вопросы, а сюда прибежали, где водка — дешевка, лишь бы золото по карманам звенело. Давай ужо делить.

— Все уж поделено! — снова согнулся трактирщик. – Тех – в гости, а тех — на вертел.

С меня хватило. Пока посетителей собирали, да сортировали в два ряда, я сделалась невидимкой и заскользила к дверям.

— А тут еще девица в кокошнике сидела! — донесся из-за спины растерянный голос трактирщика.

— Показалось, — буркнул Вурдалак.

Темными полями неслась я к родному болоту. Благо, близко, и все заходить опасаются. Люди делают десятиверстный крюк окольными путями, потому что слава дурная про Топи гуляет. А нежити, буде таковая где есть, с запада мимо Светлого Храма надобно топать; с востока нас княжество Единорога оберегает; с юга Законники плетут законы. А на севере мирное войско царит в Любовном Княжестве, и вот там-то никто кавалерами не обижен! Даже куры. Туда у меня и тайный ход налажен, в два счета можно из дома попасть.

Да по дороге до дому два часа бежать, чтобы лес обогнуть, а напрямую выйдет пятнадцать минут. Так я и дунула через пустырь, ветер обгоняя, чуть о камень не споткнувшись, в яму не навернувшись. Может быть, это и тот был, про который пьянчужка баял, но цифр я там не заметила, только надпись странную: «Здесь покоятся бродяги, которые скончались...» Но отчего скончались бродяги некогда было смотреть.

Вот впереди и опушка. А на опушке — избушка стоит, гостей поджидает, курьими ногами нетерпеливо переступает. Коряга под крышей скрипит на ветру, фонарем покачивает.

— Вижу тебя! — кричит мне вдогонку. — Вижу, бежишь ты, нетерпеливая! Да коли в карманах есть золотишко, давай поиграем об двери в пристеночек!

— Не скрипи! — кричу, и дальше бегу.

Дверь избушки с треском распахнулась, в спину мне ругань понеслась несусветная, и кто-то досадливо сплюнул. Но я была уже далеко.

Лесные тропинки вьются как змеи, ползущие в овраг — я овраги перелетаю. Летучие мыши проносятся мимо, крылами шурша — я их на болота приглашаю мошек ловить. Деревья ветвями дорогу закрывают — я им на бегу песню пою зачарованную, и ветви опускаются.

И вот уже не лес, а поляна в лесу. На поляне той колодец, а у колодца камень в виде головы вырезанный. Завидел он меня, и бубнит:

— Вижу тебя, вижу – что бежишь словно ошпаренная? Да лучше садись к колодцу, отдохни, да водицы испей. А коли деньги есть — кинь в воду монетку на счастье, авось богатство привалит!

— Не бубни! — и даже свой собственный крик на бегу обгоняю.

Прыгнуло из колодца в воздух что-то рыже-золотистое, и заквакала утробно лягушка.

Вот и лес кончается, дальше поле, за полем — храм сияющий. Как до него добегу, там и будет граница моих владений. Вижу только: по дороге к храму старушка идет-ковыляет. Ох и знакомая же походка!

— Здравствуй, бабушка!

— Здравствуй, внученька! Куда ж это ты так торопишься? Али поиграть неохота?

Не играла я с ней никогда, только опытом житейским доводилось делиться. Умелица она с путника копеечку стрясти, чтобы думал он, что отдал сам, по доброму почину. А мне за советы иногда монетку подкидывает, да только когда поговорю с ней по душам часочек-два.

— Некогда мне, бабуля!

— И все-то молодешь пошла торопливая, нетерпеливая, — ворчит она, а сама стаканчик на пальце вертит. Тут меня осенило.

— Постой, — говорю, — что за игра?

— Да вот буду я яйцо гадюки болотной под стаканами катать. Угадаешь под каким, денюжку получишь. А если не угадаешь...

— … То съешь ты меня. Или «маску снимешь». Понятно. Нет, бабуся, я в такие игры не играю!

Доносилось ее мерзкое хихиканье вплоть до храмовых ступеней...

Но вот и княжество любовное, день там стоит ясный, жители — кто на санках с горки катается, кто в баньке парится. Иду мимо расписных изб, дивлюсь про себя: и недели не прошло, а на месте деревеньки город вырос. Терем терема краше, с наличниками резными, да окошками слюдяными, ставенки серебрёные, маковки золочёные. Да не только деревянные, а и каменные дома тут строятся, только поодаль, во посаде во купеческом.

Вот и нужный теремок. Там подружки мои собираются да забавы веселые затевают. То байки попеременно травят, то друга-товарища, из земель заморских-сургутских прибывшего, обряжают в медведя и в салки с ним бегают. А сегодня они гадали на кочетках. Кладут три яичка в ряд и петуха к ним выпускают. Если к золотому пойдет — быть в светлом будущем богатой дворянкой. Если к серебряному — быть замужней. Ну а ежели к простому свернет, то… в общем, опять прииски не достанутся.

А тут я в избу влетаю, дверью хлопаю, сама невидимая. Они вскочили на ноги и озираются: сквозняк ли, али кавалеры пожаловали? Пока шушукались недоуменно, что да как гадали, версии выдвигали, я петуха — цоп, и деру!

Он брыкается, орет-надрывается, еле-еле до трактира дотащила, благо, не становилась мне нечисть на обратном пути.

У трактира упыри уже гостей собрали, да рассортировали, и вели теперь к ямам через пустырь. О моем появлении, небось, стало известно еще когда я была на опушке — так этот полуфабрикат с хвостом кукарекал! Только я вылетела к ямам, вся нечисть на землю враз полегла. Лишь Кощей один дрожит, но на ногах держится.

— Вы ли, — говорит, — княгинюшка?

— Я ли! — отвечаю. — А ты что тут, зараза диетическая, мою дружбу дискредитируешь? Козни строишь, народ похищаешь? Говорят, у тебя тут азартный притон? А я все думаю, почему ты никак за железки те никак не расплатишься? Видно, масть не идет? Короче, путь тебе в болота заказан!

Он и так и сяк выворачивается, а я петуху клюв зажала и подмигиваю, мол, сейчас ка-ак руку отпущу, да ка-ак тут сразу кукарекнет на всю округу! Понял он что некуда деваться, и согласился отпустить гостей по-хорошему. И то лучше, чем клиентов терять, да черному пиару подвергаться.

Тут я клюв петуху отпустила, и кукарекнул во все горло — громко да заливисто. Нечисть где стояла, там в землю и провалилась, а Кощей в туман ушел и пополз к лесу, что-то нашептывая на языке нехорошем.

Едва пропала нежить, народ побрел к трактиру, будто во сне гуляя. Расселись гости за столами, трактирщик вынырнул из угла и встал за стойкой как ни в чем не бывало.

Тут кукарекнул петух второй раз, и тьма рассеялась, снова полдень наступил. Выпустила я пернатого во двор к курам, а он и рад гоголем среди клуш походить, хвостом разноцветным помахать-покрасоваться. И так ему новый гарем понравился, что наотрез отказался возвращаться. Подойдешь к нему, позовешь ласково, а он на кур грустным глазом посмотрит, и они уже спешат заклевывать обидчика.

Но это было после. А сейчас петух пропел в третий раз, и целую серенаду прокукарекал, так, чтобы на весь курятник оптом. Посетители в зале ото сна сразу очнулись, удивленно попереглянулись, да продолжили веселье. Проснулся и пьянчуга. Зал мутным взглядом обвел, глянул на дно стакана и пробормотал:

— Нежить у нас тут дюже жадная. Только тс-с!

Иногда я в трактир заглядываю, на гостей посматриваю: не взялся ли кощей-кикимор за старое, да жив ли, здравствует ли казанова с гребешком. Мельник за стойкой при моем появлении мешки свои подхватит — и деру за дверь! Трактирщик – будто и не знакомы – в другую сторону смотрит, в упор не замечает. Зато пьяница, напротив, из угла подманивает. Но больше к нему не подсаживаюсь, баек не слушаю. Мне и одной пробежки с лихвою хватило!

Разве что с князем пришлось мне потом за кражу петуха объясняться. Вот так-то. Никогда добрые дела не остаются безнаказанными!