Два Новых года

– Ого-го! – заорал Пашка над ухом.
– …го, – ответило эхо.
– Дурак! – констатировала Таня, и эхо тут же согласилось: «…ак».
– Прикинь, пап, здесь эхо! – Пашка не в силах был устоять на месте, прыгал вокруг сестры, выделывал коленца, дёргал руками и корчил рожи.
– Ну а что вы хотели! Комната-то вон какая огромная! И потолки высоченные, – папа подошёл к окну. – Эх, а вид-то какой!
«Какой вид? – удивилась Таня. – Туман такой, что не видно ни зги, даже если бы они там были, зги эти».
Вообще она не очень поддерживала идею переезда. До школы отсюда далеко, а шумный Невский под боком не даст покоя ни днём ни ночью. Лифта нет. Ну и что, что третий этаж, но высота-то такая, что считай, что пятый. Да и зачем такие хоромы? Пол неровный, краска облупилась, доски рассохлись, в щелях навечно засела грязь. Убираться замучаешься. А потолок? Таня подняла глаза. Штукатурка вся в трещинах и того и гляди свалится на голову, стены сверху плавно закругляются и заканчиваются какой-то дурацкой лепниной в виде завитков, листиков и непонятных финтифлюшек. Как оттуда пыль вытирать, кто-нибудь подумал?
Вряд ли… Пашка носился лошадью Пржевальского, поднимал ветер, заглядывал во все комнаты и орал «ого-го», раскрасневшийся папа мерил гигантскими шагами новую жилплощадь и довольно потирал руки. Даже мама, когда они первый раз пришли все вместе осматривать очередной вариант, сложила ладони на груди и тихо выдохнула: «Да… о такой квартире можно только мечтать!»
И папа во что бы то ни стало решил воплотить мечту в жизнь. «Представляете! – горячился он не хуже Пашки. – У нас есть шанс встретить Новый год в новой квартире!»
Ну, «новая» – это очень странно звучит для халупы, не знавшей ремонтов, наверное, со времён революции. Причём с Февральской. Но что поделаешь, если у родственников такие мечты…
Ради мечты папе пришлось срочно продать машину и какими-то немыслимыми путями выбить ипотеку. «Всё! Рубикон перейдён! – махнул он тогда рукой, словно сжигая за собой мосты. – Через неделю мы должны освободить нашу старую квартиру».
– Папа, а где же мы будем жить? – Таня потянула край лоскутом оторвавшихся обоев. – Не здесь же?
Полоса обоев вдруг трескнула, разом отстала от стены и с шуршанием сползла на пол, обдав всех присутствующих меловой пудрой.
– Здесь… – папа растеряно поморгал пыльными ресницами, – но я обо всём договорился! Нашёл хорошую бригаду, русскую. Бригадир запросил втридорога, но обещал успеть до Нового года. Сначала они сделают эту комнату, и мы переедем сюда. Ничего, места всем хватит, вон какая она огромная! Короче, завтра строители приступают к работе, а через неделю мы перевозим сюда вещи!
Словно издеваясь, ещё одна полоса обоев с треском отошла от стены, только не упала, а повисла этаким пыльным парусом.
– Как тут вообще люди жили? – Таня попыталась отряхнуться, но ещё больше заляпала юбку.
– Говорят, здесь с самой войны жила то ли актриса, то ли балерина, – пояснил папа, – жила одиноко и, вроде как, принципиально не желала делать ремонт. Потом она умерла, квартира долго стояла, потом нашлись родственники где-то за границей. В общем, не наше дело. Главное – нам повезло, что мы успели купить её так дёшево! Пойду воду проверю.
– Танька, иди сюда! – Пашка присел на корточки у груды свалившейся со стены бумаги. – Что это?
На изнаночной стороне обоев смутно проступали непонятные знаки.
– Не знаю… – Таня пристроилась рядом, – каляки-маляки какие-то. Может, дети баловались?
– Так не было же детей у этой то ли балерины. А вдруг это… послание! – глаза Таниного брата сверкнули.
– Да какое послание! Смотри, это обычный листок бумаги. И вот ещё рядом. Наверное, ими оклеили стену, как газетами, а потом обоями. Помнишь, бабушка так делала? – и Таня попыталась оторвать краешек листа, но бумага расслоилась и закучерявилась завитками, будто кожа после первого летнего загара.
– Не трогай! – Пашкина рука схватила Танину. – Всё испортишь. С той стороны намертво приклеилось. Шифровку можно только отсюда прочитать.
– Шифровку? – улыбнулась Таня.
– Шифровку! – брат внимательно изучал еле различимые бледно-голубые каракули. – Я знаю. Нам про такие в школе рассказывали. Дай зеркало!
Всё ещё улыбаясь, Таня полезла в сумочку.
– Вот… ага… – Паша согнулся в три погибели и водил зеркальцем вдоль бумаги, напряжённо всматривался, шевелил губами. – Что-что?.. «Холодно… жутко холодно». Да… «Все время… постоянно… хочется …ать».
– Что хочется?
– Не знаю… Клякса здесь. «Спать», наверное.
– «Кушать», – вдруг убеждённо сказала Таня.
– Откуда знаешь?
– Не знаю… Знаю, и всё! Ну-ка, дай-ка! – она отобрала зеркальце.
Точно! Плохо видно, буквы еле заметны, но прочитать можно. А Паштет не такой уж дурачок в свои восемь лет!
– «12 декабря». Дневник, что ли? Подожди, так сегодня же двенадцатое и есть?
– Ага! Декабря. Может, это балерина писала. Которая то ли актриса. А год указан?
– Нет, не указан.
– Кончай возёкаться! – в дверях появился папа. – Поехали. Ещё вещи собирать!
*   *   *
Вечером допоздна складывали с мамой посуду в картонные коробки. Спала Таня плохо, проснулась разбитая и накинулась на завтрак.
– Что это с тобой? – удивилась мама. – Обычно тебя и чаю выпить не заставишь, а сегодня уже третий бутерброд доедаешь.
Таня рассеянно пожала плечами и затолкала в рот четвёртый.
– Лопнешь! – хихикнул Пашка и вяло получил в лоб.
– А ну! – прикрикнула мама. – На пять лет старше брата, а ума не больше ни на грамм…
Странные мысли отвлекали от уроков, даже от физики. Тане казалось, что она упустила что-то важное там, в новой квартире. Едва дождавшись звонка, девочка поспешила по знакомому адресу.
Парадная почему-то оказалась не заперта, зато дверь квартиры долго никто не открывал, хотя внутри что-то шумело и гудело.
– Кито тама? – наконец-то послышался неуверенный женский голосок.
– Хозяйка! – Таня постаралась подбавить в голос важности.
Замок щёлкнул, и в открывшуюся щель выглянул серый мальчишка выдающейся внешности. Внешность его выдавалась ушами, которые торчали, словно мини-локаторы. Он был одного с Таней роста и вряд ли намного её старше. И весь серый, даже уши. Только глаза не серые, а чёрные и, хоть и, конечно, поменьше ушей, но тоже большие, и он ими таращился. Испуганно.
– Ты кто? – удивилась «хозяйка».
– Рома, – дверь ещё немного приоткрылась.
Стало понятно, почему голос мальчишки казался женским. Потому что в такую тонкую шейку толстый голос бы не поместился.
– А ты что здесь делаешь?
– Работали…
По коридору пришлось протискиваться вдоль целого штабеля серых бумажных мешков. В зале всё было в серой пыли, посередине стояло огромное серое ведро с какой-то серой массой и торчащей из неё такого же цвета дрелью.
– А где обои? – ахнула Таня.
– Сичас прищла, – невпопад пискнул Рома.
– Здрастити!
В дверях стоял большой дядька. Нет, не большой, а просто огромный. Прямо гора. Такой, что парочка Ром отпочковалась бы от него без заметной потери объёма. Таня даже немного испугалась, потому что дядька напоминал Бармалея – какой-то чёрный, усатый. Широкая мохнатая бровь срослась над переносицей, как будто туда приклеили ещё одни усы.
– Я Саид, – пояснил однобровый и широко, не по-бармалейски, улыбнулся.
– А где обои? – Таня вспомнила, что она «хозяйка» и постаралась перестать бояться.
– Обои тут. Я и Рашид, – Саид показал на Рому.
– Да нет, обои где, которые на стенах были?
– А-а, обои? – заулыбался гигант, и его щуплый напарник тоже. – Викинула.
– Выкинули?.. – у Тани ухнуло сердце. – Куда?
– Туда, – и оба неопределённо махнули руками в разные стороны.
Кучу строительного мусора возле баков Таня увидела сразу. Обломки деревянных плинтусов, мешки с кусками штукатурки. Не заботясь уже о чистоте одежды, копалась в хламе, переворачивала мешки, отчаянно разгребала голыми руками завалы, пока не заметила край обоев со знакомыми завитками. Мешок, набитый бумагой, оказался значительно легче. Теперь уже исключительно по весу Таня отобрала ещё два и вытрясла их все прямо здесь же. Прохожие старательно отворачивались, очевидно, принимая её за бродяжку.
Этот жидкий снег, что синоптики уклончиво называют «осадками», валил с утра и уже натворил бед. Бумага местами размокла, чернила пошли разводами. К тому же отрывали обои неаккуратно, где-то большими кусками, а где и лоскутками с ладонь. Часть листков с дневником оказалась безнадёжно испорчена, но Таня всё равно собрала все, вырезала ножичком для бумаг, сложила стопочкой, и получилось их не так уж много – спокойно поместилось в рюкзак между физикой и «Сталкером».
Дома, пока никого нет, Таня закинула испачканную одежду в стирку, расстелила на столе газету и аккуратно разложила искомканные листы. Потом, захватив из кухни два куска хлеба и котлету, достала ручку, новую тетрадку и зеркальце.
«20 ноября. Сегодня нормы хлеба опять уменьшили. Теперь нам выдают по 125 грамм…» – написала Таня и с удивлением обнаружила, что почерк на страницах дневника удивительно похож на её собственный. Нет, правда, как будто она и писала, разве что разводы от промокашки попадаются да кляксы, которые гелевая ручка не оставляет. А ещё страннее, что иногда Тане и в зеркало заглядывать не надо было, как будто она сама знала, что писать, а неразборчивые или попорченные места прочитывались в лёгкую, без долгих раздумий и мучительных гаданий, что же там могло быть написано.
Таня писала, и картины описываемых событий как будто вставали у неё перед глазами. И вот это уже она идёт по стылому полуразрушенному городу по скользкой тропинке между огромных сугробов, мимо вставших, занесенных снегом трамваев. Картинка казалась настолько реальной, что Таня не заметила, как Пашка вернулся с тренировки.
– Ложись! – заорал он с порога, и увесистый мешок с формой просвистел над головой и плюхнулся прямо в груду разложенных на столе бумаг.
– Паштет, ты дебил! – вскочила Таня, и мешок тут же отправился по обратному адресу. Авиапочтой.
– Пе-у, – Пашка пригнулся и озвучил полёт посылки, – о, что это у тебя?
– Представляешь, – с жаром заговорила Таня, – её тоже звали Таня! И у неё был младший брат Павлик.
– Да кого её-то? А-а!.. – брат наклонился над размётанными листами и взял зеркальце. – «Кры… крысы совершенно обнаглели, а Харитон пропала еще в октябре». Что? Кто такая Харитон?
– Кошка. Обычная, дворовая, серо-зелёная. Её подобрали в парадной ещё котёнком и почему-то решили, что это кот. И назвали Харитоном.
– Это там написано?
– Да… наверное. Где-то написано.
– Я не поняла! Почему мешок валяется?! – это пришла с работы мама. И расшифровку дневника пришлось на время отложить.
*   *   *
Думаете, так просто подготовиться к переезду? Оказывается, в доме столько ненужных вещей! Или нужных?
– Это на дачу пойдёт! – и мама отбирала у папы очередную тряпку, которую тот хотел выбросить.
Это же необходимо все вещи перебрать, разложить по пакетам и коробками, перевязать и подписать, чтобы не перепутать. А времени всего несколько дней. Поэтому расшифровка дневника продвигалась очень медленно. За неделю Таня исписала едва лишь две страницы. Дело осложнялось тем, что каждый листик девочка будто проживала заново, по мере того как росло число строк в её тетрадке.
И всё же каждый вечер Таня перед сном выкраивала несколько минут и переносилась в голодный осаждённый город. А потом ей снились сны… Она снова оказывалась там, просыпалась в слезах и долго не могла поверить, что война давным-давно окончена.
Реальность словно перемешалась с грёзами. Таня всё время хотела есть, мёрзла в тёплой комнате, в обычных звуках ей вдруг мерещились завывания сирены воздушной тревоги или близкие разрывы снарядов, и она вздрагивала и трясла головой, чтобы отогнать наваждение.
Родители слишком заняты были переездом и ремонтом и не обращали внимания на Танино поведение, а Пашка – дурак, но переставал иногда паясничать и заглядывал встревоженно в мокрые глаза сестры. И тогда Таня рассказывала, и он слушал, непривычно тихий и серьёзный, каким не был даже на похоронах дедушки.
«В конце ноября бомбить стали меньше и мы уже редко уходили в убежище, тем более что очень трудно было это сделать. Бабушка почти не вставала, приходилось долго уговаривать ее, а потом поднимать и как-то с большим трудом отводить в убежище. Иной раз и тревога уже заканчивалась…»
– А ещё стало очень холодно и управдом достал где-то нам буржуйку, – рассказывала Таня, и управдом этот вставал перед глазами как живой – худющий и нескладный, будто богомол, к тому же ходил он всегда как-то наклонившись вперёд, что усиливало сходство. – Её притащили два бойца МПВО.
– Что за «эмпэвэо»?
– Местная противовоздушная оборона. Они ставили аэростаты воздушного заграждения, гасили зажигательные бомбы, а ещё помогали в расчистке завалов, тушили пожары и даже следили за порядком по мере возможности. Так вот, к этому времени электричества уже давно не было, не работали водопровод, отопление, канализация…
– Как же вы жили? – таращил глаза Пашка, не замечая даже, что вслед за сестрой начинает воспринимать написанное в дневнике как произошедшее с ней самой.
– А вот так и жили… Артобстрелы продолжались как по расписанию, в доме уже почти не было целых окон, впрочем, как и жильцов – кто успел эвакуироваться, кто погиб при бомбёжке, кто вообще неизвестно куда пропал. Остались только мы да дядя Миша-сапожник на первом. Мама работала на Кировском заводе, точила снаряды для фронта, и часто по нескольку дней не приходила домой, ночевала прямо в цехе, потому что очень уж много сил отнимала дорога пешком.
Мы как-то заделали окна, где фанерой, где одеялами, и возле буржуйки становилось даже тепло, когда находилось чем топить.
– Ну всё, хватит! – частенько не выдерживал Пашка и убегал в свою комнату, тайком вытирая глаза. А на следующий вечер приходил снова.
Саид и Рома вовремя закончили комнату.
– Принимай, хозяина! – распахнули они дверь перед папой, и он остался доволен, хоть и косился сперва на «русских» недобрым взглядом.
Вещи и мебель загородили почти всю комнату. Кровати Тани и Пашки сдвинули вместе и отгородили шифоньером. Здесь дети могли шушукаться, не привлекая внимания старших. Между горами коробок приходилось протискиваться, при этом Таня непроизвольно старалась обойти и то место, где когда-то стояла буржуйка. А поздно вечером зажигала настольную лампу, бережно переворачивала страницы дневника и шёпотом читала-рассказывала брату:
– «1 декабря нас прикрепили к булочной на углу 25-го октября и Толмачева…»
– Это где? – шептал Пашка.
– Да вот тут рядом, это сейчас Невский и Караванная. Слушай дальше: «Я отстояла в очереди 3 часа, отоварила хлебные карточки и за дядю Мишу тоже и понесла пайку в его каморку. Буржуйки у него не было, он лежал в кровати под кучей тряпья и матрацем, черный, как чорт, и я даже не сразу поняла, что он умер…»
Таня очень хорошо запомнила чувство растерянности. Все уже привыкли к телам погибших, их некому было убирать, и иногда они по нескольку дней лежали прямо на улице, занесённые снегом. Но это были чужие незнакомые люди, и впервые блокада забрала кого-то из близких. Ведь это же дядя Миша! Всегда, сколько Таня себя помнила, сидел он в своей мастерской возле открытой на улицу двери и никому не давал спокойно пройти мимо. Спрашивал о делах, о семье, шутил, улыбался, с вечной самокруткой в зубах, в кожаной кепке. Мастером он был отменным, и к нему всегда охотно несли туфли да ботинки. «Сапожник без сапог», – смеялся дядя Миша и хлопал себя по культям. Ноги ему оторвало снарядом ещё в Гражданскую.
И вот ещё на той неделе просил сходить на рынок – обменять серебряный портсигар на махорку.
– Танюша, я бы и сам сбегал, да бегалки в ремонт сдал, – он закашлялся долго и надсадно, – а порт-сигар мне теперь за каким лядом, коли в нём сигар нет?
За портсигар дали стакан табака. Тогда же папины золотые запонки ушли за две булки хлеба, и это было счастье, потому что хлеб можно было растянуть на неделю, а запонки как еда совершенно бесполезны.

А теперь дядя Миша мёртв… И Таня-Танюша плачет, как в тот далёкий военный день. Каким-то необъяснимым образом обычная девочка сумела заглянуть в прошлое. То ли воображение её не на шутку разыгралось, то ли некая мистическая сила перенесла сознание Тани через время.
 «Я попрежнему хожу в школу, но итти все труднее. Из всего класса собирается только трое или четверо ребят, мы садимся вокруг буржуйки и читаем при свете коптилки. Иногда Людм. Инок. что-нибудь рассказывает шопотом…»
А ещё в школе дают дрожжевой суп. Он горький и противный, от него тошнит, но хоть чуть-чуть меньше хочется кушать.
А Павлик давно не ходит в школу. Все тощие как скелеты, а он пухнет с голода. Сначала он смеялся, хлопал себя по щекам и кричал, что он мыльный пузырь и сейчас лопнет. А потом ноги так распухли, что никакая обувь не налазила, и Павлик почти совсем перестал вставать.
Однажды в заколоченную фанерой оконную створку стал биться контуженный взрывом голубь. Откуда он взялся? К этому времени в городе никаких птиц не осталось, даже ворон. Павлик сполз с кровати, открыл окошко, поймал голубя голыми руками и крепко держал его, пока Таня не вернулась из школы.
– Таня, Танечка, свари его! – стал он умолять сестру. – Давай супа поедим!
Голубь был тощий и растрёпанный. И почти невесомый. Он не вырывался, когда Таня взяла его в руки, только сердечко быстро-быстро стучалось в ладонь. Этот испуганный комочек перьев отчаянно хотел жить. Как все. Так же, как Таня или Паша.
Потом Павлик долго плакал, отвернувшись к стенке.
– Ну зачем, зачем ты его отпустила? – шептал он сквозь рыдания, а Таня не могла, не умела ещё объяснить изморенному голодом брату, что не имеет она права отнимать любую жизнь, даже такую ничтожную, ради мизерной порции еды.
*   *   *
А город готовился к Новому году, сверкал гирляндами, манил витринами, соблазнял безумным изобилием яств.
Этот же город в сорок первом тоже готовился. Только тихо, незаметно и бесшумно. Танюша уже несколько дней отрезала от своей пайки хлеба по крошечному кусочку и складывала в жестяную коробку из-под чая. К Новому году можно было скопить двойную, а то и тройную порцию. Главное, чтобы Павлик не видел, а то будет плакать и просить, пока не выклянчит всё.
«25 декабря увеличили норму хлеба. Теперь мы получаем по 200 грамм! Люди радуются и улыбаются, потому что появилась надежда. Этот день был очень счастливый, потому что вечером – очень во-время – пришёл солдатик и принёс посылку от папы с фронта. "Крепитесь, родные мои! – писал папа в записке. – Знаю, вам тяжело, но мы бьём фашистского гада изо всех своих сил и обязательно отомстим за смерть всех советских людей! Потерпите немного. Крепко целую и обнимаю всех и поздравляю с Новым годом!" В посылке лежали два куска мыла, мешочек сухарей и головка сахару…»
Самое трудное было не съесть всё это разом. Павлик даже мыло готов был проглотить, нюхал и лизал его и смотрел, как Таня колет сахар на чистой тряпице. Потом он получил маленький, с горошину, кусочек, сунул его в рот и блаженно затих, улыбаясь и причмокивая. Бабушка, которая уже месяц не вставала и почти не разговаривала, тоже улыбалась, но почему-то плакала, когда получила свою порцию.
Маме на заводе дали две коробки казеинового клея. Из него наварили студня. Перед самым Новым годом надумали устроить банный день. За водой Танюша ходила к проруби на Фонтанку. Вроде и совсем недалеко, но дорога иногда занимала больше часа. Приходилось обходить воронки, вывороченные рельсы и груды обломков, а ещё останавливаться через каждые несколько шагов и отдыхать, хотя и ноша-то была всего полведра. Когда совсем не оставалось сил, заходила в питательно-обогревательный пункт, отсиживалась у буржуйки, отпаивалась кипятком, оттаивала.
Подъём на третий этаж отнимал особенно много сил. «И отчего мы не переехали ниже, когда все квартиры пустые?» – и она с трудом переставляла ведро на следующую ступеньку. А один раз споткнулась на предпоследней и пролила всю воду. Лестница быстро обледенела, а Таня сидела у перевёрнутого ведёрка, не в силах подняться, и слёзы всё никак не хотели заканчиваться.
«Мы доломали шкап. Горел он хорошо и тепла давал много, только дым от лака особенно разъедал глаза, и когда ветер задувал в трубу, все кашляли и плакали…»
В комнате стало необычно тепло, но не настолько, чтобы можно было без содрогания раздеться. Таня с мамой мылись в пальто, поочерёдно высовывая руки и ноги. Павлик мыться отказался. Он только и делал, что смотрел на часы, потому что знал, что на Новый год будет угощение.
«В десять мама достала откуда-то целую свечу, зажгла, и сели за стол. Павлик кое-как поднялся с кровати, но бабушка не смогла. Тогда стол подвинули ближе к ней…»
*   *   *
– Пашка, мне всего один листик остался, – шепнула Таня за праздничным столом. – Он попорченный сильно, почти ничего не разберёшь. Завтра попробую.
– Ну, давайте проводим год уходящий! – папа принялся откупоривать бутылку шампанского. – Он был весьма благосклонен к нам, и вот мы все вместе в новой, только что отремонтированной квартире…
– Таня, ты чего под стол залезла? – бабушка, которая приехала на Новый год из Пушкина, приподняла край скатерти. – Это же всего лишь пробка стрельнула!
– Да я это… вилку уронила, – не признаваться же, что подумала, что обстрел.
Строители не подвели – квартира радовала идеально ровными стенами, блестящим ламинатом, сверкающим потолком, пахла краской и переездом. И дымом?.. Таня всё никак не могла отделаться от наваждения, что находится в комнате своего дневникового двойника. Как будто один глаз остался в прошлом. Тусклый огонёк едва освещает закопчённые стены. От заколоченного окна дует жутким холодом и доносятся звуки далёкой канонады. Или это фейерверки пускают? Вот здесь, где сияет сегодня ёлка, да, именно здесь стояла буржуйка. А вот стол, который сейчас ломится от блюд, находится на своём месте.
– Давай, внучка, кушай, чего сидишь! – Танина тарелка едва не трещит от горы салатов. – Хочешь, курочку положу?
«Мама положила в тарелку каждому по три больших ложки студня, дала по нескольку сухарей. А потом мы пили настоящий желудовый кофе с сахаром!..»
– А сейчас, под бой курантов, нужно успеть загадать желание, и оно обязательно сбудется! – мама улыбаясь поднимает бокал. – Двенадцать, одиннадцать…
«Хочу, чтобы война скорее закончилась и все остались живы…» – кто это подумал? Таня или Танюша? Не разберёшь теперь.
– Ура! С Новым годом! – ликуют мама, папа, Пашка и бабушка, и грозди салюта за окном разукрашивают праздничный город.
Пашка лезет под ёлку, достаёт подарки, рвёт хрустящие обёртки, пихает в рот конфеты, счастливо скалит шоколадные зубы. Таня равнодушно вскрывает коробку со смартфоном.
«Мама сказала, что новый год будет обязательно лучше старого, что мы победим фашиста, забудем про голод, что папа вернется и мы все поедем на дачу. Павлик мечтательно улыбался. Впервые мы наелись до отвала и нам стало хорошо. Мы верили маме и надеялись на лучшее. А потом мама достала две настоящие шоколадные конфеты. Мы разрезали их пополам и ещё пополам. Мама половинку своей половины отдала Павлику. Бабушка тоже. Я подумала и отдала тоже. Павлик устал сидеть и лег в кровать и оттуда смеялся, но скоро заснул. Я посмотрела на бабушку. Она улыбалась во сне. Это был настоящий праздник. Настоящий Новый год…»
*   *   *
Утром наваждение пропало. Таня встала рано, потому что не смотрела полночи концерт, как некоторые. Было очень тепло, хорошо внутри. Это ощущение праздника. Хотелось улыбаться. Очень верилось, что там, давно, всё закончилось благополучно.
Беготня, суета, гонка предновогодних дней разом пропали, напряжение схлынуло, никто не мешал спокойно разобрать, что написано на последнем сохранившемся листе дневника. Позавтракав остатками салатов, Таня вооружилась зеркальцем и терпением.
«1 января я проснулась рано, потому что замерзла. Было очень холодно на улице, печка прогорела, комната выстудилась. Чернила, как обычно, замерзли. Мамы уже не было – ушла на завод. Скоро проснулся Павлик и попросил покушать. Я дала ему остатки студня. Бабушка улыбалась во сне и не просыпалась. Не проснулась она и днем. И вообще больше не проснулась…»
Тогда Таня не плакала. Не было слёз уже. Как и сил, чтобы перенести бабушку хотя бы в другую комнату. Но сейчас вся огромная обида за ту чудовищную несправедливость хлынула горьким неудержимым потоком. Только что аккуратно переписанные в тетрадку строчки раскисали от жгучих капель. Но появлялись новые, потому что не могла Таня остановиться, не узнав самого главного. Почему-то казалось ей, что очень важное написано на последнем листке. И нужно обязательно прочесть-расшифровать всё и перестать наконец существовать одновременно в двух эпохах. Но очень бледные буквы, почти ничего не разберёшь…
«5 января неожиданно потеплело, на крышах появились сосульки. Мама до сих пор не приходила. Я помню, что сегодня в школе Новогодняя елка. Людм. Инок. говорила обязательно приходить всем, потому что будет угощение. Павлик, конечно, не дойдет. Он почти ничего не говорит, даже кушать не просит, только плачет в кровати…»
И снова Таня будто переселилась в тело Танюши. И слова сами всплывали в памяти, потому что это она, Таня, шла по пустынному городу с жестяной коробкой из-под чая за пазухой.
Школа была непривычно полна народу. Совсем не как раньше, конечно, но пришли многие из тех, кто давно уже не появлялся. И всё равно коридоры казались вымершими – никто не бегал, не галдел, дети неподвижно сидели на лавочках или прямо на полу, даже не разговаривали – берегли силы.
Скоро всех позвали в столовую. Здесь горел свет и пахло едой! Пахло так сладко, что дети немного оживились, зашептались, заулыбались, запереглядывались.
– Ну что стоим, как неродные, а ну бегом сюда! – задорно крикнула повариха в халате поверх телогрейки.
Ноги сами собой зашаркали быстрее, и возле раздачи выстроилась очередь. Таня почти никого не узнавала. Из её класса было всего человек пять, остальные старше или младше, а некоторые вроде бы вообще из других школ.
– Котлеты! – негромко ахнул кто-то в начале.
– Котлеты! Котлеты! – побежал шепоток по всей очереди.
Из больших солдатских котлов каждому в тарелку накладывали по четыре ложки картофельного пюре, сверху клали настоящую котлету и кусочек хлеба. Потом наливали стакан чая.
Таня протянула две тарелки.
– Это ещё что? – насупилась повариха.
– Это… Павлику… брату… – растерялись Таня.
– Вот ещё! – фыркнула повариха. – Не выдумывай. Много вас таких! – и забрала одну тарелку.
В той столовой всё было не так, как привыкла видеть Таня в своей нынешней школе. Никто не кричал, не топал, не кидался хлебом. Даже ложки не стучали. Дети не торопились, брали понемножку, долго держали во рту, тщательно пережёвывали, закрыв глаза и смакуя. Таня не притронулась к пище. Смотрела в тарелку, вдыхала гипнотизирующий запах котлеты и плакала.
– Ты чего не ешь? – спросил сосед по столу. – Сытая?
Словно очнувшись, Таня достала жестяную коробку и аккуратно переложила в неё содержимое тарелки. Плотно закрыла, сунула за пазуху. Потом не удержалась – дочиста вылизала тарелку. Заметила, что почти все дети делали так же.
Представление Таня почти не запомнила. Обратила внимание только, что из-под красной шубы Деда Мороза виднеются белые солдатские валенки. Плохо помнила она и дорогу домой. Все мысли были только об одном – донести, не упасть, не раздавить случайно драгоценный груз.
Вот и последние ступеньки, незапертая дверь. Тёмная холодная комната, бабушка, завёрнутая в одеяло на своей кровати, кровать брата.
– Павлик! – тормошит его Танюша. – Павлик, проснись, смотри, что я тебе принесла… Павлик...
*   *   *
– Павлик! – Таня вихрем ворвалась в комнату брата, выхватила его из постели, прижала к себе. – Павлик! Ты живой…
– Конечно, живой, – заморгал спросонья Паша, – а чего это я вдруг Павлик, а не Паштет? Да что с тобой?.. э-э… Танюша.
– Живой… живой, – только и повторяла Таня, обессиленно опустившись на пол, и слёзы капали на новый ламинат.
– Да всё в порядке, ты что… – Павлик неумело приобнял сестру. – Успокойся, всё хорошо, война давно закончилась.
– Закончилась… закончилась, – Таня словно пыталась себя убедить.
– Танюша, что случилось? – в комнату заглянула бабушка.
– Бабушка! – девочка вскочила и прижалась к ней крепко-крепко. – Значит… все живы и война закончилась?
– Конечно-конечно, – ласковые руки гладили по спине, – всё хорошо, успокойся. Наверное, сон  страшный приснился?
«Сон… наверное, сон… Как хорошо, если это только сон».
Едва высохли слёзы, запиликал дверной звонок.
– С Новим  годом, хозяйка! – с порога улыбалась гора. – Ми за струментом.
– С Новим годом! –  мышью пискнул из-за горы Рома, кстати, совсем уже не серый, но по-прежнему лопоухий, и протянул руки. – Кощка. Унизу кричаль.
Из раскрытых ладоней испуганно таращился котёнок. Обычный, серо-полосатый. Таня взяла его. Почти невесомый комочек доверчиво прижался к груди, тихо замурчал.
– А что? – через плечо заглянул папа. – Кошка нужна в новом доме. Пусть живёт! Как назовём?
– Харитон? – подмигнула котёнку Таня.
– Мяу!

Все персонажи (даже Харитон) вымышлены, любое совпадение с реальными людьми случайно.
Совпадение событий рассказа с реальными историческими фактами неслучайно.

Похожие статьи:

Рассказы → Новогодняя история в черно-белых тонах

Рассказы → Снеговик

Рассказы → Сон в зимнюю ночь

Рассказы → Соглашайся хотя бы на рай в шалаше… (Новогодняя сказка)

Рассказы → Нина Ричардовна - старая сквалыга