Вот мы идём

– Говоришь, они врачуют недуги?

– Ага. Это мне старуха Верн сказала, своими-то глазами я не видел.

– А как они выглядят?

– Высокий худой мужчина, ну, лет под пятьдесят, и девочка с ним, не старше моей Энни. Мужчина всегда в чёрном, а девчушка – мы думаем, что она его дочь, уж больно похожи – в белое одета. Старуха Верн говорит, она немая.

– Немая?

– Ни словечка от неё никто не слышал.

– А мужчина?

– Он-то? Он говорит, а как же. Только редко. Если спросишь – говорит, не спросишь – молчит. Старуха Верн трясла с него и имена, и связи родственные, да только он всё смотрел печально и молчал. Вылечил её сестре больное колено – и того.

– Какого?

– Ушли они. Но старуха Верн считает, что они ещё где-то здесь, в городе.

– Почему она так думает?

– Да куда ж им идти? Они же как бродяжки – стоят под дверью, пока не пустишь, а сами и слова не проронят.

– Вот странно, а у меня под дверью они не стояли…

– Старуха Верн, да и моя хозяйка тоже, обе говорят, будто они приходят только к страждущим.

– А кто они вообще такие?

– Домыслов-то много, да поди разгадай, что из них правда. Кто что говорит. Старик из двенадцатого дома, сосед твой… как его, бишь?

– Бэкворд?

– Бэкворд, да. Он считает, что они вроде юродивых. Энни моя их боится – что взять с девчонки! – да и хозяйка, как увидит эту парочку идущую, носу из дома не кажет. Обе думают, пустоголовые, что мужчина – это смерть, а девочка – жизнь. Он ведь как руку на больное место положит, так боль аж сознание выбивает, а когда она свою ладошку прижмёт, то облегчение наступает.

– Ну, а старуха Верн что говорит?

– Её версия самая невероятная. Она же того, чокнутая, у неё что ни день, то конец света, что ни событие, то предзнаменование...

– Ну, что за версия-то?

– Она считает, что эти двое – ангелы.

Дождь лил как из ведра, укутывая ночной город мокрой шалью. Было одновременно сыро и тепло, темно и всё видно. В больших окнах ярко горели огни, и золотые квадраты устилали неширокие городские улочки; в подворотнях и на пустырях царила тьма. Вечерняя ещё духота терроризировала город, не желая пускать на его территорию ночную прохладу, но силы её постепенно убывали.

На невысоком крылечке дома номер тринадцать по Большой улице сидели мужчина и девочка. На голове у мужчины была шляпа с обвислыми краями, а у девочки – широкая розовая лента, которая вряд ли могла от чего-то укрыть. На мужчине также был плащ – видавший виды, знавший деньки и получше, этот плащ уже давно хотел отдохнуть на свалке, но его желание никто не торопился исполнять, – а девочка была одета в белое с вышитым подолом платье. Странное дело: хотя мужчина явно мок, на девочку не падало ни капли. Дождь, с особенным смаком поливавший её спутника, обходил девочку стороной, не позволяя своим прохладным рукам прикоснуться к ней, не давая и капле влаги попасть на нежно розовеющую кожу ребёнка. Платья он тоже сторонился, равно как и ленты, и чулочков, и нарядных туфелек, а также маленькой сумочки, что висела у девочки на запястье.

Городские часы пробили три часа. Дождь приутих.

В конце улицы показалась шатко бредущая фигура. Мужчина, созерцавший свои ботинки, поднял голову, присмотрелся – и тронул девочку за руку, словно молчаливо ей что-то говоря. Та кивнула и улыбнулась.

Так обычно улыбаются взрослые, когда их чаду предстоит выдержать трудный экзамен.

Фигура приближалась: вот она подошла к двадцатому дому, миновала восемнадцатый, остановилась было у ворот семнадцатого, но тут же двинулась дальше. Прошла погружённый во мрак шестнадцатый, пятнадцатый, особо подсвеченный в честь именин хозяина, пробрела мимо четырнадцатого и замерла посреди дороги напротив тринадцатого. Покачнулась.

– Вот ведь… зараза, – молвила она голосом Тома Скориджа и двинулась к дому, – льёт, будто насмерть залить хочет.

Двое поднялись с крылечка и пропустили хозяина тринадцатого дома к двери.

– А вы чего здесь? – грубовато спросил он. – Ада вас позвала?

Трясущимися руками он вынул ключ из кармана пальто и открыл замок. Распахнул дверь настежь.

– Проходите. Вымокли, наверное, до нитки.

Пары алкоголя, застилавшего мозг Тома, помешали ему рассмотреть абсолютно сухую девочку, которая последовала в дом за оставляющим мокрые следы мужчиной. За девочкой следов не оставалось.

В большой комнате пылал камин и вкусно пахло сдобой. Немолодая расторопная женщина накрывала на стол и напевала какую-то песенку, слов которой нельзя было разобрать (может статься, у неё и вовсе слов не было). Завидев шатающегося мужа, пытающегося самостоятельно разуться, а также пару ожидаемых гостей, она засуетилась ещё более. Песенка сменилась разрозненными командами.

– Том, ну что же ты, сядь на стул, дай людям пройти!.. Вот сюда, сюда проходите, здесь тепло и не разит вином. Мой муж, вы уж простите его, он не знал, что я вас именно сегодня найду. Чего греха таить, я и сама не надеялась уже вас в городе застать… Милочек, забирайся-ка на диван, да-да, сюда. А сумочку можешь на стул положить, если она тебе мешает. Нет?.. Том, ну не стой же ты у двери, проходи к камину, сушиться будем. Ох ты ж господи, как вы вымокли, господин! А дочурка ваша… она, кажется, совсем… сухая.

– Да, – вдруг произнёс мужчина.

Скориджи застыли на месте. Старуха Верн не упоминала о том, что голос мужчины отдаёт звоном разбившегося стекла.

– Да, – повторил тот, снимая шляпу, – она сухая. Спасибо.

Женщина опомнилась первой. Она бросилась отнимать у гостя шляпу, плащ, велела снять ботинки и носки, сказала, что высушит всё это в маленькой комнатке за камином.

– Огонь у нас жаркий, – тараторила она, мечась между мужем и гостем, – высохните быстро, да и одёжка будет как новая через пару часов. Сейчас вот ужинать сядем. Вы уж не обессудьте, что так поздно, Том задержался, да, Том? Жаль, что в трактире, а не на работе, да кто ж в такое время работает!.. А милочку конфеток можно дать?

– Не нужно, – мужчина покачал головой. – Она не ест сладкого.

Поворчав немного на мужа за неуклюжесть, госпожа Скоридж скрылась на кухне. Через минуту она внесла большое блюдо с окороком, чья соблазнительная корочка ещё похрустывала от жара печи, и водрузила его в центр стола.

– Прошу, – повела она рукой.

Гости ели, как мыши: кусочек там, кусочек тут. Том Скоридж налегал на мясо и лёгкое домашнее вино, его жена – на мучное. Она всё уговаривала девочку угоститься то одним блюдом, то другим, но та, потупив взор, жалась к промокшему мужчине и только из его рук брала еду.

Наконец Ада Скоридж решилась. Она долго выпытывала у старухи Верн, что за люди такие эти двое и можно ли с ними по-простому говорить, и только когда убедилась в этом (точнее, её уверила старуха Верн), рискнула отыскать их в городе и обрисовать, какое у неё есть к ним дело. Её немного беспокоило, что мужчина даже не дослушал её и уже обещал быть, а девочка как будто вовсе не слышала, о чём она там говорила, но так серьёзна была её проблема, что она закрыла на это глаза.

– Мы не знаем ваших имён, – сказала женщина, катая в пальцах крошку хлеба. – Никто в городе не знает. Вы помогаете – мы не знаем, почему и как, но раз уж…

Она вздохнула. Нет, не так.

– Вы целители, верно? Те, кто приходит в минуты горя. Я сказала вам, в чём состоит наше с Томом горе, одно лишь не спросила – сколько стоят ваши…

– Ада, ну чего ты сразу в кошелёк лезешь? – прервал её Том Скоридж. – Дай людям доесть хоть.

По «людям» совсем не было заметно, что они голодны. Тёмные глаза мужчины смотрели на хозяйку тринадцатого дома внимательно, но печально. Взгляд девочки блуждал по украшенному резными балками потолку.

Женщина смущённо отщипнула от лежащей рядом булки ещё кусочек.

– Я всего лишь не хочу, чтобы вы подумали, будто мы неблагодарные, – сказала она тихо. – Мы так давно боремся с этим, что…

– Не нужно терять время, – сказал мужчина и посмотрел на Тома.

Скориджу вдруг показалось, что он наполовину протрезвел. Всё, что было выпито у Гарски, а также добавлено у Смолли, всё как будто испарилось – и из крови, и из мочевого пузыря Тома. Голова стала на удивление холодной.

Он сглотнул.

– Будет больно? – спросил он.

Весь день насвистывал ветер – так, что на улицу было страшно выходить. Горожане, идя на работу и обратно, держались за заборы и столбы, боялись, что их унесёт. Ветер разбрасывал по улочкам сор и мелкие вещи, некоторые хозяйки, что покрепче, успевали снять с верёвок недосушившееся бельё.

Фрэгинсон с утра стоял на пороге, отказываясь заходить в дом. Он не ел и не пил, а на призывы дочерей только махал рукой. Даже когда порывы ветра стали невыносимы и в воздухе повисла плотная пылевая марь, он не ушёл. Он смотрел то в один конец недлинной Шестой улицы, то в другой, но время словно играло с ним: никого и ничего не было видно ни там, ни здесь ни на земле, ни в воздухе.

Фрэгинсон закашлялся от пыли. Когда же?

На порог вышла старшая дочь, Кэти.

– Нельзя здесь всё время торчать, отец, – сердито сказала она. – Они либо придут, либо не придут.

– Они никогда не стучат, ты же знаешь, а я боюсь их упустить.

– Мало ли что говорят, может, и стучат. Будем все слушать госпожу Верн, сойдём с ума, как и она.

– Я всё-таки ещё постою.

Кэти ушла, хлопнув дверью. Вся в мать – та тоже была нетерпелива, как этот ветер. Хотя что там, ветер-то уже который час гонит всё пыль да пыль, а должен бы был пригнать двоих людей.

Хм, людей.

Со стороны перекрёстка показались две фигуры – высокая и маленькая, чёрная и белая. Ветер бил им прямо в лицо, но они шли, почти не сгибаясь под его порывали. Белая фигурка даже, кажется, приплясывала.

Фрэгинсон с облегчение вздохнул и снова наглотался пыли. Открыв дверь, он хрипло крикнул внутрь дома:

– Идут!

Голос его дрожал от затаённой радости.

Когда гости остановились перед его домом, он уже и сам приплясывал от нетерпения. Он так долго ждал, так надеялся. Теперь, если молва не врёт – а половина города не может врать – его сын снова будет здоров.

– Ты знаешь, что эти двое, о которых все говорят, куда-то делись?

– Делись в смысле пропали?

– А в каком другом? Конечно, пропали! Не видно их, не слышно. Моя хозяйка каждый день ходит по Длинной улице и спрашивает, не появились ли. Нет, не появились. Как будто даже из города ушли. И никто ведь больше не ждёт их у порога, не ищет по городу, чтобы рассказать о своей печали. Я даже пожалел, что сам их не позвал.

– А тебе-то они на что? У тебя же никто не болен.

– Я думал, вдруг… ну, мало ли… знаешь, иногда мы даже не подозреваем, что чем-то больны или о чём-то горюем…

– Э, да они к таким и не стали бы ходить! Не подозреваем! Сам же говорил, что они только к страждущим заходят.

– Это старуха Верн и моя хозяйка говорили, а я ничего подобного…

– Кстати, а старухи-то Верн тоже давно не видать.

– Она в деревню поехала, к своим. Говорят, помирать там собралась.

– Да ведь не старая же она ещё.

– Старая не старая, а больная на всю голову это точно. Вот жаль, что к ней по этому поводу не зашли. Ну, эти двое-то…

Старый сад был тих и безмятежен: птицы пели в полголоса, клумбы цвели аккуратно, бабочки летали неслышно, почти крадучись перебираясь с цветка на цветок. Древние деревья, чьи корни уходили очень глубоко в не менее древнюю землю, дремали под неярким летним солнцем.

Госпожа Верн сидела в глубине сада, там, где деревья почти упирались в старую каменную ограду, сидела на крепкой ещё деревянной скамье и читала. Мысли её текли размеренно, в такт описываемым в книге событиям. Носком туфли она постукивала по камешку, что в одиночестве лежал на песчаной дорожке, и время от времени поглядывала по сторонам. Йен сказал, что в саду завелись дикие коты, а госпоже Верн не хотелось бы, чтобы эти зверюги набросились на её походный обед – толстый бутерброд с сыром и грибами, что лежал, завёрнутый в бумагу, на скамейке рядом.

Котов нигде не было видно.

Госпожа Верн отдалась перипетиям судьбы героини романа, что вышел только в прошлом месяце и стоил баснословных денег. Она любила книги. В них она жила и была здорова.

Вдруг запела какая-то пичуга. Запела так, что госпожа Верн вздрогнула и осмотрелась.

Прямо перед ней стояли мужчина и девочка. У мужчины плащ был перекинут через согнутый локоть, у девочки на голове была косынка.

– Добрый… день, – дрогнувшим голосом произнесла госпожа Верн.

Мужчина печально улыбнулся, девочка же увидела бабочку и шагнула в сторону.

– А вас давно не было видно, – продолжала госпожа Верн, мучительно пытаясь припомнить, чего ещё она не спрашивала у этих двоих. – Правда, и в городе поспокойнее стало. Доктор Брайт и доктор Кнаш справляются с лёгкими больными, а тяжёлых-то и не осталось…

Она кашлянула – в горле не першило, но в голове было пусто.

– А вы почему ушли? – перешла она в наступление. – Оставались бы у нас, нам целители завсегда нужны!

– Вы ведь знаете, что мы не целители, – ответил мужчина.

Госпожа Верн поёжилась – голос, как разбивающее стекло, резал слух.

– Так все считают, – она пожала плечами. – Вы садитесь, садитесь, я уберу свои вещи…. Все считают, что вы целители, так почему бы вам ими не быть? Вы обошли всех, кто испытывал какую-то нужду – душевную, физическую ли, – и полгорода в ноги вам готовы упасть за это, а вы пропали.

Пока она говорила, мужчина сел рядом. От него пахло свежескошенной травой. Девочка в погоне за бабочкой проскочила мимо скамьи и на ходу улыбнулась им. Госпожа Верн подхватила улыбку, как нечто бесценное.

– Я знаю, что все спрашивали по десять раз, и я тоже спрашивала, но разве в этом есть что-то плохое? Мы не знаем ваших имён, не знаем, кто вы и откуда, мы не знаем, почему вы помогаете нам. Неужели это… тайна?

– Нет, – ответил мужчина.

Глазами он следил за мелькающим белым платьицем, и госпожа Верн вдруг подумала, что и мысленно он тоже с ней, с девочкой. Ей вдруг стало нестерпимо жаль его, хотя она понятия не имела, какие на то есть причины.

– Она ваша дочь?

Мужчина кивнул.

– Она не может говорить?

– Она немая, вы же знаете.

Госпожа Верн покраснела, как будто её только что уличили в сплетничестве.

– Вы правда ангелы?

– Это только ваше мнение.

– Но оно верное?

Мужчина улыбнулся, но ничего не сказал.

– Вы пришли, чтобы излечить и меня? – спросила она.

– Излечить? – он повторил это слово, как нечто сомнительное. – Вы ничем не больны.

– Я сумасшедшая.

– Вы честны с собой, но вряд ли правы.

– Я…

– Вы всего лишь можете видеть истинные лица, и мне жаль, что люди зовут это сумасшествием. Мы зовём это широко открытыми глазами.

– Вы – это кто?

Он не ответил.

Девочка, утратившая интерес к бабочке, вдруг остановилась, присела, подняла что-то с травы, зажала в кулачке и понеслась к скамье. Остановилась, принеся с собой аромат чабреца, и открыла ладонь перед отцом.

На ладони лежал мёртвый кузнечик.

– Это очень старый сад, – сказал мужчина.

– Да, – согласилась госпожа Верн, понятия не имевшая, что нужно говорить.

Девочка вдруг засмеялась – смех у неё был тонкий, светлый, радостный – и, зажав кузнечика в пальчиках, закружилась, закружилась, вскинула руки, подол платьица колокольчиком взметнулся к её коленям. Как белая юла, как балерина – она как будто даже парила над землёй, и смеялась, смеялась, смеялась.

Остановилась, замерла.

Вытянула руку, осторожно разжала пальцы.

С её ладони в траву зелёной тенью метнулся крохотный усач.

Госпожа Верн сидела, раскрыв рот.

– Но мы действительно пришли к вам, – сказал вдруг мужчина, смотря ей в лицо.

Она недоумённо перевела взгляд с девочки на мужчину.

– Но вы ведь сказали, что я не больна.

– Я уже сказал: мы ведь не целители, и мы не станем вас лечить. Я всего лишь разрушаю стены неверия, а она, – тут он показал на снова умчавшуюся за бабочкой девочку, – она дарит надежду.

Госпожа Верн молчала. Потом она отложила книгу.

– Что я должна сделать?

– Скажите, каково это – быть городской сумасшедшей?

Пожилая дама вздрогнула.

– Чудовищно, – призналась она.

– А ты думаешь, они вернутся?

– Кто?

– Ну, эти двое. Мужчина и девочка.

– А что, они снова пропали?

– Снова? Они и не появлялись. Я просто думаю, что они навещали старуху Верн где-то в деревне.

– А-а, это ты о её внезапном просветлении! Ну да, странно, что она как будто нормальная стала…. А ты заметил, что Скоридж не пьёт уже второй месяц?

– Мне, знаешь, не до слежки за другими. Я сейчас на повышение в своей конторе пошёл, так что…

– На повышение? Ты это о чём?.. Нет, только не говори, что они всё же заходили к тебе!

Похожие статьи:

Рассказы → Желание

Рассказы → По ту сторону двери

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Доктор Пауз

Рассказы → Песочный человек