– Она заразилась…
– Что?! Нет!! Как?.. – голос мамы менялся от недоумения и неприятия, до понимания и тупой покорности судьбе по мере произнесения каждого из трех коротких слов.
Два вопроса и одно отрицание полностью перевернули её мир. Опять.
Я лежала на узкой койке бокса высшей биологической защиты и тупо смотрела в потолок. Сил ни на что не было: отрицание, гнев, торги, что-там-ещё… я прошла все эти стадии и уже смирилась с тем, что я труп.
Почти.
«Почти смирилась или почти труп?», – ехидно осведомился у меня внутренний голос, и я не нашлась, что ответить.
Вина в том апатии, охватившей меня, едва спало нервное напряжение от ожидания результата анализов, или это действовали седатики, которыми меня щедро накачал дядя Коля, когда я начала бегать по боксу и громить его, но мысли путались и едва ворочались в моей голове.
– Как? – голос дяди Коли был полон боли и вины. Неудивительно, он же был там, когда папа…
«Нет. Не надо, а то вновь расплачусь», – осадила я себя и приготовилась слушать. Я знала эту историю из первых рук, но хотелось узнать, как её видят другие.
– Да глупо всё получилось. – Я прямо видела, как дядя Костя, высокий мужчина среднего возраста, нервно взъерошил свои волосы. – К нам в лабораторию пришла экскурсия… ну знаешь, из разряда «покажи, кем работают твои родители». Аньку приставили помогать преподавателю следить за толпой двенадцатилетних раздолбаев. На одной из контрольных точек они с экскурсоводом не досчитались парочки оболтусов, и её, как самую младшую, отправили найти и привести отставших назад к стаду…
«Да, я хорошая собачка. Гав-гав», – мысленно фыркнула я, продолжая пялиться в потолок.
– Каким образом эти малолетки пробрались в лабораторию высшей угрозы сейчас выясняется, – продолжал рассказ дядя Коля. – Там, на одном из столов, в штативе стояло несколько пробирок с VR-35, которые готовили к транспортировке в ЦКЗ на Маунте. Один из подростков решил показать свою лихость и взялся ими жонглировать. Он уронил одну из пробирок как раз в тот момент, когда к нему подошла Аня, пробирка разбилась, и осколок оцарапал ей руку…
– Разбилась? Как? Они же делаются из бронестекла! По ним на танке кататься можно!
«Меня этот вопрос тоже очень интересует», – подумала я.
– Дефект конструкции, – тихо, почти себе под нос, произнес мужчина. – Микроскопический скол, который ослабил прочность всей пробирки. Урони тот пацан другую пробирку или эту же, но под другим углом… – Он махнул рукой. – Анюта сработала по высшему разряду, сразу же нажала сигнал тревоги и заперлась в карантинном боксе, но…
«Естественно, по высшему разряду», – с некоторой гордостью подумала я. – «Я же дочка тех самых Морозов, руки мою по международным стандартам, продукты – дезинфицирую, и могу с ходу рассказать, сколько микробов, и каких видов, сидит на квадратном сантиметре любой поверхности. Особенно, на руках вон того торговца шаурмой, у которого вы только что купили себе перекус…»
«Так, не отвлекаться!» – осадил меня внутренний голос. – «Так не далеко до истерики. Возьми себя в руки».
Вот только умирать не хочется от слова совсем.
Блин, мне же только пятнадцать! У меня же даже парня не было!
Внезапный приступ жалости к себе свидетельствовал о том, что препараты, которыми меня накачали, сообщив результаты анализов, перестали действовать.
«Не стоит показывать это маме, она и так на грани», – мелькнула на краю сознания здравая мысль.
– Мам, всё в порядке. Правда.
«Побольше уверенности в голос», – наставительно произнес внутренний голос. – «Быть может, тогда и ты сама в это поверишь».
– Анюта, я… – Голос мамы дрожал от подступивших к горлу слёз. В последний раз я видела её такой, когда папа находился в точно таком же боксе, в ожидании своего конца. – Я сделаю всё, чтобы найти лекарство…
«Верю», – тихо подумала я. Это было правдой. Мама, она такая, поднимет все связи, пнет всех знакомых, проест плешь любому начальству, вот только… Всё это без толку.
С последней вспышки «вервольфа», в которой и погиб папа, прошло почти десять лет, а мама и её коллеги так и не приблизились к созданию лекарства. И вряд ли ради одного человека, пусть и дочери одного из известнейших вирусологов Союза, они смогут сделать больше, чем для нескольких сотен.
«Каждый новый случай даёт ученым информацию о течении заболевания. Вполне возможно, что именно в твоем случае у них всё получится», – напомнил внутренний голос. Что-то он сегодня уж слишком много болтает. Нервное, наверное.
– Не волнуйся, – ещё раз произнесла мама, глядя на меня сквозь монитор.
Дядя Коля, стоявший рядом с ней, легонько приобнял её за плечи.
«Меня бы кто обнял», – с легкой грустью, подумала я, и мне вдруг захотелось на ручки, словно трехлетней.
– Ладно, уже поздно, – прервал дядя Коля затянувшееся молчание. – Отдыхай. Мы зайдем к тебе утром.
Шел шестой день моего заточения в изоляторе. Ты никогда не поймешь, насколько полна событиями твоя жизнь, пока не окажешься запертой в камере, размером три на три метра, где единственным развлечением являются анализы.
Нет, первые несколько дней ещё было ничего, можно было почитать книжку или посмотреть кино, но с началом продромального периода и нарастанием симптомов общей интоксикации и от этого пришлось отказаться.
– Доброе утро, доченька, – раздался из динамика голос мамы. – Как ты?
– Хреново, – честно призналась я. – Голова, как чугунная, мышцы болят, слабость. Добейте меня, пожалуйста, – жалобно попросила я. – Как там продвигаются поиски лекарства?
Мамино молчание было куда красноречивее слов.
Никак.
– Ребята делают всё, что могут, но…
Этот ответ был закономерен, но бесил от этого не меньше.
«Вервольф», уже само название доказывало, что вирусологам и микробиологам не чуждо чувство юмора, был одним из нескольких заболеваний, обнаруженных в известном космосе, со стопроцентной смертностью. Правда, смертность эта с основным заболеванием была никак не связана. На Алине, откуда пошла эта напасть, заразившихся просто убивали. Хотя, не сказать, чтобы это сильно помогало в сдерживании эпидемии.
Тем не менее, это название как никакое другое подходило этой болезни. Гипертрихоз, изменение в суставах, деградация высшей нервной деятельности и тридцатидневный период развития от попадания в кровь до полной потери человеческого облика – всё это заставляло вспомнить древние легенды об оборотнях, терроризировавших средневековые поселения.
Откуда взялся сам вирус было непонятно, Алина относилась к так называемым потерянным мирам, планетам, связь с которыми была утеряна после одной из войн. Колонистам, только укрепившимся на враждебной планете, пришлось самим бороться за выживание. В данных, которые удалось отыскать в архивах, не было никаких сведений о болезни, но какую информацию можно собрать о планете, за неполные тридцать лет колонизации? Зато в списках колонистов числились несколько специалистов-генетиков, что, в купе с невозможностью найти действенный метод лечения, наводило на мысли об искусственном происхождении болезни.
Выяснить что-либо у жителей планеты не представлялось возможным; люди, застигнутые врасплох обрывом связи с материнской планетой, за три сотни лет деградировали до уровня землепашцев, живущих натуральным хозяйством. Экипаж корабля, повторно открывшего планету, они восприняли как посланцев богов (или демонов, смотря с какой стороны посмотреть). Генная инженерия была от них столь же далека, как ядерный синтез, а из обломков высокотехнологичных приборов достать информацию не смог бы даже квалифицированный некромант. Уж слишком активно потомки первых колонистов уничтожали всю технику. Это тоже наводило на не хорошие подозрения.
Впрочем, происхождение вируса было делом десятым. Конечно, этиология важна, но она не помогала в поисках лекарства.
Другой сложностью было то, что врачам и ученым не удавалось до конца изучить патогенез. Право на прекращение жизнедеятельности, наряду с правом на жизнь, было одним из основных прав, прописанных в конституции Союза, и никакие научные надобности не могли этого изменить. А желающих послужить делу науки было не много. Ярким примером тому может служить то, что даже такой, на всю голову ушибленный наукой человек, как мой отец, принял решение о согласии на эвтаназию где-то на третьей неделе болезни, когда даже мощнейшие анестетики перестали купировать боль от трансформации.
Я прекрасно помнила, как мама привела меня к боксу в день его ухода.
Папа лежал на кровати, уставясь в стену перед собой.
— Папочка, — тихо позвала я, подойдя к самой стене бокса. — Папочка!
Он повернулся.
— Папа?..
Если честно, я испугалась. Лицо отца… его невозможно описать словами, разве что, оно было не человеческим. Черты лица заострились, кожа посерела от боли, а в глазах плескалось страдание.
— Анечка?.. Это ты? — он подслеповато сощурился, пытаясь разглядеть её. — Что ты тут делаешь?
— Я пришла к тебе. Принесла тебе цветочки, чтобы ты поскорее поправился. Вот.
Я протянула к нему руку с зажатым в кулаке букетиком, собранным по пути.
— Тим говорит, что хороший букет помогает от всех хворей, — с уверенностью, на которую способны только маленькие дети, сказала я, подойдя к передаточному окошку, принцип работы которого освоила ещё до того, как научилась правильно выговаривать буквы.
— Если бы это было так, — фыркнул папа и в его глазах на миг мелькнуло что-то звериное, но лишь на миг, и он вновь стал моим папочкой. — Она не знает?
— Мы... мы решили ей ничего не говорить. — Голос мамы был грустным. — Жень, я...
— Не надо, Марго, — махнул рукой папа. — Твоей вины в этом нет.
Речь отца была странной, тягучей, он словно никак не мог собраться с мыслями. Да и двигался он как-то странно. Я посмотрела на его руку, она была скрючена, пальцы были похожи на птичью лапу.
— Анюта, — тихо позвал он, и я подошла к прозрачной стенке бокса, обманчиво-хрупкая преграда которой могла выдержать выстрел из тяжёлого орудия. — Малышка, мне придется уехать в одно место...
— Но ты же будешь звонить? — заканючила я, уже ощущая смутное предчувствие беды.
— Нет, там, куда я пойду, не будет сети, — с лёгкой горечью, произнёс папа. — Там я встречусь с твоими дедушкой и бабушкой, с твоим дядей Олегом и тетей Шурой.
— Можно я пойду с тобой? — заинтересованно, попросила я.
— Нет, тебе туда нельзя, — ответил папа. — Твоё время ещё не пришло. Но помни, доченька, где бы я ни был, я всегда буду любить тебя...
Мы ушли домой. Мама, стараясь скрыть слезы, провела со весь день, играла, смеялась, мы ели всякие вкусняшки, а вечером, уложив меня в кровать, ушла. Лишь через несколько месяцев мне сообщили, что папа больше не вернётся.
Много позже я узнала, что тот день был первым его просветлением за несколько дней, в его случае болезнь прогрессировала быстрее, чем в других, которые были зарегистрированы среди жителей Алины. Возможно, дело было в том, что отца отсутствовали какие-то приспособительные механизмы, которые были у местных.
От него даже могилы не осталось: тело кремировали сразу после вскрытия и прах захоронили на одном из полигонов для биологических отходов высшей степени опасности. Вполне ожидаемый конец для члена летучего отряда ЦКЗ по вирусологии.
"И ты его повторишь", — напомнил внутренний голос то, что я и так знала.
Вторая неделя ознаменовалась всё той же скукой, разве что общее хреновое состояние организма сменилось начальными проявлениями болезни: ускорился рост волос и ногтей. Если второму я была даже немного рада, что говорить, мои ногти никогда не отличались особой длинной и прочностью, а маникюр порой очень хотелось, то излишнее оволосение на ногах заставляло меня морщиться хотя новые волоски не были жёсткими, как обычные волосы, а скорее напоминали мягкую кошачью шёрстку. Так же появилось напряжение в мышцах.
— Как сегодня себя чувствуешь? — раздался из динамика голос дяди Коли, заступившего в ночную смену.
— Зашибись, — буркнула я, занимаясь порчей имущества, а именно, делая из штанов больничной пижамы коротенькие шортики. Все равно ведь все, что было со мной в контакте, сожгут вместе с боксом, так чего мелочиться, а постоянно потеть под штанами надоело. — Мне осталось жить пару недель, сами как думаете?
— Что-нибудь болит? — словно не заметив моей грубости, продолжил расспросы он.
— Дядь Коль, во мне препаратов больше чем в олимпийской сборной, — фыркнула я. — У меня ничего не болит, но зелёные черти уже достали травить анекдоты... Да шучу я, — махнула рукой я, припомнив о патологическом отсутствии чувства юмора у всех исследователей. — Обезболивание адекватное, всё в порядке.
Да даже если бы оно и не было таким, подсесть на современные лекарство за оставшееся мне время я бы уже не успела.
— Проявились ли какие-либо новые симптомы?
— Нет, — покачала головой я, сражаясь с ножницами. — Всё то же, что и три часа назад, когда меня об этом спрашивал Дитрих. Разве что левая рука стала слушаться чуть хуже, но это не точно...
— Подойди к сканеру, — голос дяди Коли стал заинтересованно-обеспокоенным. — Нужно проверить.
С лёгким стоном, всё тело было словно затекшим после сна в неудобной позе, я встала с пола и поплелась к сканеру. С каждым днём прямохождение давалось всё сложнее.
— Проводимость нервных путей не нарушена, — бормотал себе по нос исследователь. — А вот в мышцах наблюдается гипертонус. Возможно, массаж поможет это исправить...
"Ага, как же", — скривилась я. — "Цветочки тоже помочь должны были".
— Сдохнуть бы поскорей, — пробормотала я в пустоту, переживая очередную судорогу, буквально скрутившую меня с утра пораньше.
Шел семнадцатый день моего заточения в боксе, с каждым днём всё становилось лишь хуже. Недавно появилась светобоязнь, звуки и запахи тоже раздражали, но и тишину я переносила с трудом, и уже третий день не могла разогнуться.
— С этим могут возникнуть проблемы, — раздался незнакомый голос из динамика.
— Что? — от удивления даже боль отступила. — Кто здесь?
— Я Микки, новый стажёр, — представился голос. — Я говорю, со смертью могут возникнуть трудности. Месяца три назад правительство приняло новый закон, ограничивающий право на добровольный уход.
— А?
— Теперь возраст согласия поднял до шестнадцати лет, — сообщил парень. — Слишком много молодых ребят не выдерживали ответственности за свою жизнь и выбирали этот путь. Правительство решило дать им время, чтобы уладить кажущиеся проблемы. В этот год ни сам человек, ни его родители не могут принять такого решения.
— Да они офанарели! — не выдержала я. Н-да, вот она обратная сторона эмансипации. Да, я не стремилась к смерти, и поступок отца, честно признаться, долгое время считала трусостью, но право на достойный уход было одним из основных. — И что теперь делать?
— Решение о прекращении жизнедеятельности может принять "Консилиум смерти", но вряд ли удастся собрать кворум, — ответил Микки. — Твой случай уникален...
Ага, вот только мне всегда хотелось войти в историю как-то, по-иному, нежели ещё одной фамилией в списке жертв "вервольфа". Хотя, есть шанс, что именно мой случай даст учёным нужные данные. Тем более, в свете новых данных.
— Им нужно довести процесс до конца, — устало вздохнула я. — Мама знает?
— Профессор Мороз оповещена об изменениях законодательства, — в голосе стажёра послышалось веселье. — Я и не знал, что такая приятная женщина знает такие слова. Мохов с трудом её успокоил.
Да уж, после смерти папы дядя Коля был единственным, кто был способен на такой подвиг. Мама была очень пробивной, что помогало ей в жизни и работе, она не привыкла сдаваться.
— Почему ты мне это рассказываешь? — спросила я, справившись с очередным приступом боли.
— Чтобы ты знала, — спокойно ответил парень. — Мой брат погиб от КДХ в таком же боксе. Перед смертью, он мне сказал, что прекрасно понимал, что с ним происходит и больше всего его бесила ложь врачей. Я не хочу, чтобы последним твоим воспоминанием о близких была обида за ложь.
— Что ж, спасибо, — ехидно буркнула я, в тайне благодарная ему за откровенность.
Двадцать третий день. Я уже почти не встаю. Боль стала постоянным спутником, препараты лишь притупляют ощущения, всё слышится словно сквозь вату. Крови, которую из меня взяли за последние дни, хватит на создание пары десятков клонов. Настроение скачет от полной апатии ко всему происходящему до желания рвать всех, до кого смогу дотянуться. Мысли всё время путаются, постоянно хочется спать. Но это не выход, едва я закрываю глаза, приходят жутчайшие кошмары. Боль и какой-то неоформленный страх терзают меня даже там.
— Как ты, доченька?
— Мама?
Рука в перчатке костюма высшей защиты ложится на лоб. Но этого не может быть. Это же запрещено.
— Я здесь, Анюта.
— Мама, что ты здесь...
— Какая я мать, если не буду рядом с ребенком, которому плохо, — тихо говорит мама.
Сквозь полу сомкнутые веки я вижу, что она едва сдерживается, чтобы не заплакать, но голос её тверд и спокоен.
— Мам, тебе нельзя здесь быть...
— Глупости! Мы обе знаем, что "вервольф" по воздуху не передается.
— А вдруг...
— Я верю, что ты меня не тронешь, — с мягкой улыбкой произносит она. — Спи давай.
То ли от присутствия рядом мамы, то ли ещё из-за чего, но я впервые за всё это время хорошо выспалась.
Двадцать шестой день. Препараты, в человеческой дозировке, уже давно не облегчают боль. Кто-то из докторов (когда же они уже научатся выключать интерком!) предлагал перейти на звериную, но пока до этого не дошло. А зря! При взгляде в зеркало я уже давно напоминаю пациента ветклиники.
Чувство юмора, пожалуй, только оно и осталось во мне от прежней меня. Передвигаться теперь я могу лишь на четвереньках, суставы рук и ног давно вывернулись под неестественным для человека углом. Говорить я уже не могу, горло тоже сдавило и голосовые связки перестали работать. Учёные приспособили для меня какой-то аппарат, способный считывать движение зрачков, но концентрации с трудом хватает на то, чтобы написать своё имя.
Чувства обострились до предела, несмотря на звукоизоляцию я слышу всё, что происходит за пределами бокса, от запахов дезинфектантов постоянно хочется чихать, а в темноте я вижу куда лучше, чем на свету.
Кошмары с каждым днём становятся всё чётче. Это уже не смутные ощущения или картинки, а вполне себе стройные клипы на несколько секунд, а то и минут.
Какая-то лаборатория, доктора в спецкостюмах древней модификации, вокруг подопытные животные. Доктора возбуждены, пишут какие-то формулы на доске. Они смутно мне знакомы, но я не могу разобрать в своем нынешнем состоянии. Но по общему ощущению я понимаю, что у них всё получилось…
Следующая сцена. Те же учёные, уже чуть старше, спорят с каким-то хлыщом в костюме, что-то ему доказывая. Тот стоит посреди лаборатории, со скучающим видом изучает поданные ему выкладки, но я прекрасно вижу, что он уже принял решение и не изменит его даже если исследователи, начнут здесь жонглировать пробирками и делать кульбиты. Откуда-то я знаю, что они пытаются получить разрешение на эксперименты на людях. Рановато, конечно, но у них нет времени ждать...
Следующая смена кадра. Прощание. Всего пара месяцев, а какие разительные перемены в облике обоих. Откуда-то я знаю, что ничего не получилось и теперь они вынуждены улететь на новую планету, где правила допуска к испытаниям гораздо мягче. Последнее рукопожатие перед расставанием с коллегами. И почему мне кажется, что они больше не увидятся?..
Следующий клип. И снова лаборатория, только куда менее оснащённая. И вместо клеток с лабораторными животными камеры с людьми. Отчего-то я знаю, что они не очень хорошие люди, но мне всё равно их жалко. Доктора спорят, ощущения победы уже нет, обстановка скорее гнетущая. До мордобоя всего пара фраз. Я понимаю, что это из-за меня, из-за моей болезни, которая прогрессирует несмотря на все старания докторов. Один папа, только сейчас я поняла, что доктора — это мои папы, хочет ещё больше подопытных, чтобы ускорить работу, а второй папа считает, что они уже и так зашли слишком далеко. Я хочу, чтобы они прекратили ругаться, но не могу произнести ни слова из-за того, что мешает трубка в горле. Мне уже давно хочется покончить со всем, я готова уйти, но... родители этого не понимают…
Смена кадра. Я вновь в лаборатории и состояние того, в чьем сердце я нахожусь, не в лучше, чем у меня в реальном мире. Я привязан к столу, чтобы не навредить себе (о, вот это новость, я, оказывается, парень!), надо мной склонились оба отца. Они ласково гладят меня по голове и уговаривают потерпеть ещё немного, потому что на данном этапе обезболивающие причинят больше вреда, чем пользы. Мутация вошла в финальную стадию, я уже давно перестал напоминать человека, но общее состояние, как ни странно, стало гораздо лучше, чем было до начала эксперимента. Папы говорят, что скоро я снова смогу бегать, впервые с тех пор как мне исполнилось три. Скорей бы...
Новый кадр. Я вновь учусь ходить. Излишний тонус мышц постепенно проходит, я вновь могу выпрямиться. Конечно, внешность у меня довольно оригинальная, но я не один, у меня есть стая: ещё пара десятков таких же ребят, которые пережили мутацию. С ними весело. Ночами нас всех выпускают в ближайший лес побегать…
Переход. У нас проблемы. Макс, один из новеньких, познакомился с девушкой из деревни. Во время игры он случайно укусил её, началась трансформация. Никто такого не предполагал. Отцы заблокировали входы в лабораторию и приказали мне уводить стаю. Нас уже больше полусотни, ребят, которых, как и меня излечили от Синдрома, но это было до того, как последний корабль привез весть об отключении маяков. Теперь мы одни. Я бросаю последний взгляд на отцов, делаю знак ребятам, и мы уходим по потайным коридорам…
Переход. Нас здесь не любят, приходится уйти в леса на дальней стороне планеты. Пара разведчиков, которых я отправил проверить лабораторию, вернулись с плохими вестями. Сложно поверить, что их больше нет. Но я теперь старший, мне некогда горевать, тем более, проблем сейчас выше крыши. Одна из них — нехватка женского населения: девочки с Синдромом редко доживают до сознательного возраста…
Смена кадра. Я старый усталый волк, который любит сидеть на солнышке. Мы справились, мы выжили. За последние годы стая выросла до двух сотен особей, большинство из которых дети и подростки, хоть мы и потеряли многих на первых порах. И продолжаем терять до сих пор. Прирост населения за счёт новых обращённых идёт очень медленно, эти идиоты повадились убивать укушенных. И всё же, кто-то приходит. Я чувствую, что могу со спокойной душой уйти. Сынок-то уже давно примеряется к моему месту…
Впервые за последние недели я проснулась отдохнувший. Сон был не сном, это какая-то генетическая память, чтобы новые члены стаи могли найти путь к сородичам. А самое главное, я буду жить!
Память Рича, а так звали первого из стаи, ясно говорила, что скоро кризис минует, и я поправлюсь. Нужно только сообщить об этом маме и дяде Коле, чтобы они не угробили меня своим лечением.
Текст набирается буквально по одной букве, после каждого слова приходится делать паузу. Слава богу, дисграфия среди нарушений не значилась, поэтому где-то через два часа текст был набран.
Взрослым понадобилось минут двадцать, чтобы понять, что я от них хочу. Ещё минут пятнадцать они пререкались, пытаясь выяснить, не является ли мое желание убрать обезболивающие извращённой попыткой суицида. Точку поставила мама, которая взяла всю ответственность на себя.
— Анюта?
Боль пропала в один момент. Ещё пару часов назад я и дышала-то через раз, а потом вдруг раз, и всё.
— Мама? — Голос был грубым и незнакомым, горло саднило после извлечения интубационной трубки. — Ты здесь?
— Да, доченька. Как ты себя чувствуешь?
— Словно меня переехал монорельс, — честно призналась я. — Всё закончилось?
— Кризис миновал, — уклончиво произнесла мама, — твои показали выправляются. Как ты узнала о работе «Майнарда»?
— Ты поверишь, если я расскажу, что мне было виденье? — спросила я. — Потом расскажу подробности.
— Ань, ты уверена? — спросила мама, стоя у рампы шаттла. — Может останешься?
— Мам, мы же всё обсудили, — я укоризненно посмотрела на неё. — Они хорошие ребята. Я — одна из них.
Прошел год с моей трансформации, за который я вновь училась владеть своим телом и новыми открывшимися возможностями. Мама напрягла всех знакомых, и они перерыли все архивы в поисках работ «Майнарда», совместными усилиями восстановили формулу первоначального вируса и нашли лекарство. Апробация на добровольцах (лично я считала эту страсть маминых коллег к экспериментам на себе патологией), доказала его действенность, и сейчас шли работы по облегчению самого процесса трансформации.
Так же, мама напрягла приятелей из Планетарной разведки, и они прошерстили своими сканерами нужный участок, обнаружив поселение стаи. Я уже пару раз прилетала сюда для знакомства, завела друзей. Благодаря генетической памяти стая довольно спокойно отнеслась к достижениям современного мира. Конечно, как и большинство обитателей планеты, они жили в довольно примитивных условиях, но у них хоть электричество и канализация были. Больше всего им понравилась современная медицина, поэтому они лишь обрадовались предложению мамы установить на их территории мобильный госпиталь.
Довольно трудным был разговор с мамой об отце, когда я достаточно оправилась, чтобы мы сумели нормально поговорить.
— Получается, всё было зря, — с грустью произнесла она, выслушав мой рассказ о воспоминаниях, полученных от Рича. — Женя…
— Мам, — я подошла к ней и обняла, — ты ни в чем не виновата. Метаморфозы, происходившие с отцом, шли очень резко. Никто не мог предугадать результат. К тому же, если верить записям «Майнарда» и воспоминаниям Рича, достаточно высокий процент мутаций…
— От шести до девяти, — поправила мама, любившая точность.
—…заканчивался смертью, — закончила я. — Или, по непонятным причинам, не доходила до конца, оставляя после себя непонятное существо. А всё к тому шло. Ты бы хотела такого для папы?
Мама покачала головой:
— И всё же, они проделали просто удивительную работу, — произнесла она, поглаживая меня по мохнатой руке. — Создать новую расу!..
— Они не к этому стремились, — пожала плечами я.
В действительности, ученые просто искали лекарство от странной болезни, поражавшей детей, казалось, безо всякой причины. Просто, один из примерно двухсот тысяч детей начинал чахнуть. Чаще всего это происходило с детьми первого поколения колонистов, из-за чего в народе пошли слухи, что планета отторгает их, даже появился термин «Синдром планетарного отторжения» или просто, «Синдром». Ричу просто повезло, или не повезло, смотря с какой стороны посмотреть, оказаться в числе подопытных. «Майнарды» не были его биологическими родителями, просто, для отчетности проще было усыновить больного ребенка, чем тратить время на согласование с органами опеки, но именно их Рич и большинство его собратьев по несчастью, считали таковыми. Ученые не возражали.
— Обещаю, я буду звонить тебе каждый день и прилетать в отпуск, — клятвенно заверила я, возвращаясь к разговору. — И своих «волчат» позволю назвать тебе...
— А ты... беременна? — севшим голосом переспросила мама, припомнив, что я несколько раз оставалась в поселении на ночь и ходила с местными в походы с ночевкой.
— Мам! — Моему возмущению не было предела. — Думай, о чём говоришь!
— А как же тот милый мальчик? — переключилась она на новую тему. — Ну тот, черно-бурый…
— Мам, Рорк просто друг. Мы...
Я осеклась, заметив, как ухмыляется на заднем плане дядя Коля. Что-то Мохов, в последнее время, уж очень часто начал мелькать рядом. Да и маму нужно переключить.
— Дядя Коля, я доверяю вам самое дорогое, что у меня есть, мою маму. Я буду не против, если мои братья и сестры будут носить вашу фамилию. Совет да любовь.
Бросив слегка прифигевших взрослых разбираться между собой, я быстро направилась к уже ожидавшей меня компании молодых "волков".
— Она согласилась? — спросил Рорк, галантно забирая у меня рюкзак с вещами и вешая его на своего младшего брата.
— Не без споров, — кивнула я. — Надеюсь, дядя Коля сумеет её занять. Тем более, я же в любой момент смогу с ней увидится.
— Тогда, пошли, — он махнул рукой на прощанье людям, все ещё стоявшим у шаттла и о чем-то оживленно спорящим. Я припустила за ним.
Меня ждала целая жизнь.
